5
Как всегда, захватив с собой снасти, Артём поплыл на своё любимое место к острову, напоминающему шапку Мономаха. Солнце ещё не взошло, и над озером стлался белый туман. У берегов, громко всплескивая, охотилась щука. На плёсе гонял мальков окунь. Резиновая лодка бесшумно продвигалась вдоль берега. За ней тянулась широкая дымная полоса. Весла чуть слышно погружались в воду. На кувшинках, камышовых листьях, в осоке чернели стрекозы. Много месяцев провели они под водой, прежде чем из личинок превратились в стрекоз. Утренняя роса обильно окропила их. Смятые прозрачные крылья слиплись, длинные членистые туловища изогнулись. Насекомые терпеливо ждали восхода солнца. Лишь обсохнув, смогут они расправить крылья и, навсегда расставшись с пучиной, впервые взмыть в небо.
Солнце занималось над островом. Небо щедро играло яркими красками. Туман рваными клочьями отрывался от воды и таял в воздухе. Артём опустил весла и стал смотреть на остров. Небо над ним заполыхало огнём, вершины сосен разом вспыхнули, будто бенгальские огни, и над островом показался край ослепительного диска. Артём сначала сощурился, а потом совсем закрыл глаза. Когда он снова взглянул в ту сторону, солнце уже выкатилось из - за острова, а длинные лучи разбрелись по небу.
Миллионы лет свершается великое таинство: переход от ночи к дню и ото дня к ночи. И миллионы лет эта величественная картина волнует человека. Забыв про рыбалку, Артём, энергично взмахивая вёслами, поплыл к другому берегу, туда, где блестела под сосной машина. Там в багажнике мольберт, краски, кисти…
И вот уже третий день он пишет восход солнца. На его счастье, стоит хорошая погода, но каждый раз солнце встаёт из - за острова по - разному. Никогда эти великолепные утренние краски не повторяются. Артём работает с упоением, не замечая времени. И лишь когда солнце начинает припекать макушку, а деревья перестают отбрасывать тень, он распрямляется и, отойдя на несколько шагов, разглядывает свою работу.
Работал он на том самом земляничном острове, где они с Таней обнаружили ветхий шалаш. Чтобы не возить каждый раз мольберт и краски, Артём оставлял их на ночь в шалаше.
О Тане он думал, возвращаясь на свой остров, где была разбита палатка. Что - то получилось у них не так. Девушка откровенно избегала его. Десять дней прожили они здесь. Начав картину, Артём забросил рыбалку. Правда, в садке ещё гуляло достаточно рыбы. Когда нужно было варить уху, Таня брала её и, подождав, пока уснёт, чистила и потрошила. Уху она научилась варить не хуже Артёма.
Все делала молча, не глядя на Артёма. Он пытался расшевелить её, развеселить. Рассказывал разные смешные истории и сам первый громко смеялся. У девушки же лицо было непроницаемым. Сняв котелок с огня, приглашала Артёма обедать. Сидя друг против друга, молча ели. Уха была горячая, и Таня старательно дула на деревянную ложку.
Артём не понимал, что происходит с ней, да и не очень - то пытался понять. Работа слишком захватила его, чтобы думать о чем - либо другом. Иногда он ловил на себе её пристальный взгляд, но она тут же опускала ресницы или отворачивалась.
Он не сказал ей, что встретился на берегу с Володей и что работает над картиной. Как - то позвал её на тот, земляничный остров, но она отказалась. После того, что у них произошло, Артём хотел было из шалаша перебраться в её палатку, но Таня развернула его за плечи и вытолкнула вместе с матрасом. И вход на "молнию" закрыла. Артём пожал плечами и отправился в шалаш. Что ему ещё оставалось делать?
Он ещё раз пытался ночью войти к ней, но, получив молчаливый, настойчивый отпор, угомонился. Хотя, признаться, очень разозлился.
Черпая из алюминиевого котелка горячую уху, Артём задумчиво смотрел на озеро.
С востока наползали подёрнутые дымкой дождевые облака. Если погода испортится, придётся прервать работу. А ему ещё и нужно - то два - три солнечных дня…
Артём вздохнул и взглянул на девушку. Она тут же опустила глаза. В её ложке дрожат золотистые капли ухи. Он решает, что пора наконец объясниться начистоту.
- Может быть, я действительно тут поглупел, но убей бог, не пойму, что с тобой происходит? - начал он, положив ложку на траву.
- Ничего.
- Тогда почему же ты со мной не разговариваешь?
- О чем говорить - то?
- Гм, - озадаченно произнёс он. - Так уж и не о чем…
- Можно о погоде… К вечеру дождь будет.
- Лучше бы не надо.
- Так ведь он нас не спросит. Посыплется с неба - и все.
- Вон какой завернул ветер… Я думаю, разгонит тучу. Да и туча - то невелика… Ну, разве что самым краем зацепит…
- Ну вот и поговорили… о погоде, - сказала она, поднимаясь. - Ты на тучу любуйся, а я пойду позанимаюсь, пока нет дождя.
Улыбнулась и, захватив толстые книжки, ушла в глубь острова.
"Чего это я привязался к туче? - злясь на себя, подумал Артём. - Действительно я здесь поглупел… Поговорили, называется!"
Погода вконец испортилась: ветер переменился, и подуло с севера. Высоченные деревья, раскачиваясь, шумели и днём и ночью. "Шапка Мономаха" на острове сбилась набекрень - это ветер согнул деревья. Когда в просветах облаков проглядывала свежая небесная голубизна, ветер ненадолго затихал, а хмурая свинцовая волна, с ворчанием накатывавшаяся на берег, замедляла свой бег, прятала белые гребешки. Иногда принимался моросить надоедливый мелкий дождь. И тогда на острове становилось совсем неуютно. С ветвей капало на голову, брызгало с травы. Заденешь куст - так и обдаст крупными, как горошины, каплями. Стало холодно. Что хорошо, так это комары пропали. Куда - то улетела и Кира.
Таня часами не вылезала из палатки. Артём думал, что все зубрит, но, как - то заглянув в низкое окошко, увидел, что она лежит на матрасе и, не моргая, смотрит на мокрый просвечивающий потолок. Дождь монотонно шелестел по палатке.
- Таня? - позвал Артём, стоя у входа.
- Что? - не сразу ответила она.
- Я хотел тебе сказать… - он запнулся.
- Я слушаю.
- Знаешь что? Выходи за меня замуж.
Секунду в палатке было тихо, затем послышался сначала тихий, потом все громче смех.
- Это что, предложение?
- Я тебя… Ну, помнишь, я тебе говорил там, в шалаше?..
- Не помню.
Она перестала смеяться. Хотя более смешную картину трудно себе представить: дождь, закрытая палатка, а перед ней мокрый, взъерошенный Артём, пытающийся объясниться в любви. И как назло, все нужные слова куда - то подевались.
- Что же ты мне говорил в шалаше?
- Я хочу на тебе жениться, - сказал он.
- А я совсем не хочу выходить замуж.
- Так уже заведено: рано или поздно женщина выходит замуж, а мужчина женится…
- Ну и женись, а я тут при чем?
- Как это при чем? - опешил Артём. - Я на тебе хочу жениться!
- Какое унылое объяснение в любви… Как эта унылая погода.
- Ты уж извини, как - то вот не научился… - сказал Артём и передёрнул плечами: за шиворот скатилась холодная струйка. - Наверное, опыта нет… Можно к тебе?
- Нет.
- Посторонним вход воспрещён, - усмехнулся Артём. - Ничего не скажешь, строгая ты… девушка!
Она промолчала.
- Значит, не пустишь? Я ведь под дождём стою.
- Иди в свой шалаш.
Артём слизнул с усов капли и подёргал за белый шнур, натягивающий палатку.
- Это ведь нелепо, после того что у нас было, - сказал он. - И потом я действительно хочу на тебе жениться… К чему это глупое упорство?
- Ты, пожалуйста, больше не напоминай про то, что было… По - моему, это нехорошо - напоминать….
- Ну, что тебе ещё надо, черт побери?! - рассвирепел Артём. - Я тебя люблю, готов на тебе жениться хоть сейчас, а ты…
- Не кричи, - тихо сказала она. - Лучше сходи и поищи Киру… Куда бы это она могла запропаститься?
- При чем тут Кира? - завопил Артём. - Я чувствую, что становлюсь круглым идиотом, разговаривая с тобой…
Треснув кулаком по тонкому дереву, которое обрадованно обрушило на него целый каскад дождевой воды, он нырнул в шалаш. Там было темно и холодно. Нащупав в рюкзаке бутылку, он налил в кружку водки и, передёрнувшись, единым духом выпил. Долго сидел, глядя в светлый квадрат входа, потом встал во весь рост, приподняв головой крышу шаткого шалаша. Тонкие жерди со стуком посыпались на землю. Разрушив своё нехитрое жилище, он подошёл к палатке и громко сказал:
- Вот что, Татьяна Васильевна, собирайся… Уезжаем отсюда к чертовой матери!
Из палатки послышался тихий смех.
Глава одиннадцатая
1
Гаврилыч появлялся в восемь утра. Как всегда, в своей плотницкой форме: гимнастёрке, заправленной в солдатские галифе, серых кирзовых сапогах с завёрнутыми голенищами, в старой кепчонке, за ухом огрызок синего химического карандаша. Сумка с инструментом висела на крюке в коридоре. Инструмент у Гаврилыча всегда остро наточенный. Топором, как он говорил, можно бриться, а рубанком с воздуха снимать стружку.
Верный Эд сопровождал его до калитки. Если у пса не было никаких срочных дел, он входил вместе с плотником, а если, были, то останавливался на тропинке и пристально смотрел хозяину в глаза, молчаливо испрашивая разрешения отлучиться. Гаврилыч неодобрительно качал головой и ворчал:
- Знаю я, куда ты, бродяга, навострился… Кум давеча бычка заколол, так к нему, на разведку. Ну, коли стыда нет, иди, я не держу.
Эд круто поворачивался и убегал, помахивая коротким, изогнутым на манер бумеранга хвостом.
Прежде чем взяться за работу, Гаврилыч первым делом выпрастывал из штанов гимнастёрку - он любил работать, чтобы верхняя одежда была навыпуск и не стесняла движений, - садился на бревна, щупал твёрдым прокуренным пальцем острие топора, потом закуривал. Папиросы и сигареты Гаврилыч не употреблял - только крепкий самосад. Покуривая вонючую цигарку, внимательно посматривал на стройматериал, морщил лоб, что - то прикидывая, соображая. Затоптав каблуком окурок, брался за топор, если тесал бревна, или за рубанок, если строгал доски на сколоченном им у колодца верстаке.
Артём с удовольствием смотрел на работающего Гаврилыча. Руки у него были золотые. За что он ни брался, получалось завершённым и изящным, так сказать, со своим почерком. Расщепилась ручка у молотка, и Гаврилыч в несколько минут выстругивал новую. Причём обязательно с каким - либо оригинальным изгибом или утолщением на конце. Такой молоток всегда приятно держать в руках. Все, что бы он ни делал, было крепким, красивым, прочным. И старый дом, будто после долгой хронической болезни, скрутившей его, как ревматизм, медленно, но верно выздоравливал, выпрямлялся.
Артём как - то стал ему показывать свой чертеж, но Гаврилыч, небрежно взглянув на него, сказал:
- Не годится даже для этого самого дела… Бумага твёрдая. Тебе нужен дом? Так, я полагаю. Дом тебе будет. Хороший дом, справный. Пока не поставлю сруб на фундамент, не сделаю стены и крышу, ты, Иваныч, не совайся в это дело. Комнаты планируй на бумажке, это я не возражаю, хоть и не люблю по бумажкам делать. А сруб, стены и крыша - моё дело. Тут ты без понятия.
Артём свернул свой чертеж в трубочку и спрятал подальше.
Он сидел с альбомом неподалёку и делал наброски. Гаврилыч был изображён, наверное, в десяти разных видах. Но рисунки не нравились Артёму. Пока ему не удалось схватить самое существенное в этом человеке.
Чаще всего Гаврилыч работал молча. Обстрогав доску, вскидывал её к плечу, как винтовку, и, прищурив голубой глаз, пристально всматривался в какую - то только ему понятную линию. Если все было в порядке, удовлетворённо хмыкал, а если что - либо не нравилось, морщился, как от зубной боли, качал головой, вздыхал. Ругнувшись, снова начинал строгать. Белая с красноватыми и жёлтыми прожилками стружка, причудливо закручиваясь, летела из рубанка, падала на землю и хрустела под сапогами.
А иногда Гаврилыч работал и что - либо рассказывал. Рассказывать он умел и помнил множество разных историй. Голос его, немного окающий, звучал ровно, спокойно. В образное повествование частенько вплеталось крепкое русское словцо.
Сегодня Гаврилыч был разговорчивым. Он выравнивал топором и рубанком настил для пола. Серая некрасивая стружка брызгала во все стороны. Доски были старые, но ещё крепкие.
- Ты хотел что - то рассказать про войну? - напомнил Артём, орудуя карандашом.
Когда Гаврилыч что - либо рассказывал, его лицо становилось живым, выразительным. В такие минуты Артём торопливо набрасывал портрет. Сначала плотник недовольно косил на него голубым глазом, потом привык и перестал обращать внимание.
- Про войну уйма книжек написана, в кино все время показывают, в телевизор… Чего только с русским солдатом не бывало на войне! А вот такой оказии, что со мной стряслась, хрен с кем бывало…
2
- До войны я работал на Севере, - начал свой рассказ Гаврилыч. - На одной большой стройке… Сначала на пилораме хлысты разрезал, потом плотничал. Когда началась война, меня в первый же день призвали в стройбат. Немцы мосты бомбили, а я чинил их, наводил понтоны. Сам знаешь, сапёрам в войну сложа руки сидеть не приходилось. Случалось, и цигарку запалить некогда. В тебя из пушки садят, самолёты бомбы кидают прямо на голову, а ты сидишь весь на виду и топориком тюкаешь… Три раза на переправе меня осколком скрабануло. Два раза в госпиталь без сознания приволокли, а один раз на ногах прошёл весь курс лечения. Это когда в задницу осколок угодил… Оно понятно, фронтовика такое ранение не украшает, так ведь снаряд дурак - сам не знает, где ахнет… А залепило мне на переправе через Великую, под Псковом. Я там мост наводил… Так вот осколочек - то был с килограмм весом. Веришь, сесть с месяц не мог. И спал только на пузе.
На реке Великой мы крепко зацепились и стали держать оборону. Наш стройбат стоял в деревушке Бегуны. Строили дзоты, землянки, рыли противотанковые рвы. Два раза в неделю ходил я в санчасть на перевязку. Это интересное место распухло, что квашня, в галифе не помещалось… Санчасть была верстах в пяти от нашей позиции. Дорога прямиком через бор сосновый. Как раз посерёдке давнишняя вырубка. Махонькие ёлочки да папоротник. Иду я, погода хорошая, тепло. Даже кой - где пташки попискивают. Справа пушки гукают, линия фронта там. Самолётики на огромадной вышине пролетают. И наши и ихние. То и дело "ястребки" схватываются с "мессерами". В аккурат у вырубки - то и догоняет меня "эмка". Комдивовская. Командир дивизии тоже был раненый, только в ногу. Ну и ездил в санчасть на перевязку. Шофера я знал. Ну, думаю, генерала к доктору везёт - и в сторонку чин по чину. Моё правило - держаться от начальства подальше. А "эмка" вдруг останавливается, Лешка Белозеров высовывает свою щучью голову, его так в дивизии и звали: Щучья Голова.
- Сидай, Василь, - говорит. - Знаю, в какое сурьезное место ты раненный, и поэтому садись рядом со мной, на командирское место. Тут помягче будет.
- А где же, - говорю, - хозяина оставил? - У комдива важное совещание. За доктором послал… Да ты сидай, не стесняйся!
Легко сказать - сидай! Я только и мог с грехом пополам на одной половинке сидеть. Ладно, думаю, дорога ровная, доеду. Идти - то тоже не сахар. Отдаёт аж в печёнку. Кое - как пристроился на генеральском сиденье, сижу помалкиваю. Лешка хоть и ефрейтор, а комдива возит. Большой человек. Он с комдивом запросто беседует, а я его и в глаза - то раза три видал, комдива, значит. Едем, Щучья Голова трещит как сорока. Уж о чем толковал, и не помню. У меня одна мысля в голове: "Скорее бы до санчасти…" Хоть и мягкое генеральское сиденье, а чувствую - из раны сочится сукровица.
- Ух, какой ты сурьезный человек, Василь, - скалит зубы Лешка. - Точно как мой комдив. И вид у тебя представительный… Один зад чего стоит! На - ко, надень!
Достаёт откуда - то генеральскую фуражку со шнурками, кокардой и нахлобучивает мне на голову.
- Вылитый генерал! Маршал… - хохочет Лешка. - Ты фуражку - то не снимай… Военврач из санчасти выскочит, честь тебе отдаст…
Гляжу, Лешка перестаёт смеяться и тормозит. Прямо на дороге поваленная сосна. Ни пройти, ни проехать.
- Что за чертовщина! - ругается Щучья Голова. - Вчера ехал - ничего не было.
Остановились мы, Лешка выскочил из - за руля - и к сосне, а мне никак задницу от сиденья не оторвать. Открылась моя рана, ногу свело. И тут вижу, из - за стволов выскакивают бойцы с автоматами. Лешка что - то им закричал, стал показывать на дорогу, а они в него из автомата как шарахнут! Закувыркался по земле Щучья Голова и затих.
А я как примёрз к месту. И карабин мой остался в стройбате. Хватаю с сиденья Лешкин автомат и даю очередь по этим самым в нашей форме. Дотумкал, что это переодетые фрицы. Иначе с какой стати Лешку ухлопали? Залегли они, а по мне почему - то не стреляют. Правда, вгорячах я это не сразу сообразил. В общем, когда диск стал пустой, они вытащили меня из машины, заткнули рот Лешкиной пилоткой, скрутили руки верёвкой и поволокли вдоль леса по краю вырубки. Лопочут что - то по - немецки, довольные такие.
Наконец останавливаемся. Гляжу - в молодом ельнике транспортный самолёт замаскирован. Двухмоторный. Выкатили его на чистое поле, запихнули меня, сами забрались. Лётчик запустил моторы, самолёт затрясся, побежал по полю и взлетел…
И знаешь, куда меня прямым ходом доставили? В Берлин. В абвер. Военную разведку, по - ихнему. Допрашивали меня разные важные генералы. Никак не могли взять в толк, что я рядовой боец. Сапёр. За командира дивизии приняли. Они специально группу отрядили за линию фронта, чтобы захватить нашего комдива. Самолёт не пожалели для такого дела, и вдруг на тебе! Заместо генерала гвардии рядового Василия Гаврилыча Иванова приволокли… Я им и то растолковываю: "Какой же я генерал? Поглядите на мою вывеску. Али на руки. У генералов разве такие бывают руки? Одни мозоли да порезы".
И физиономия - то у меня самая наипростецкая.
А и их, разведчиков - то, тоже понять можно. Думали - генерала сграбастали, уже небось готовились железные кресты нацепить, и вдруг вместо генерала оказывается самый обыкновенный рядовой. Обидно, конечно, им было.
Побывал я в трёх лагерях для военнопленных, два раза бежал, и оба раза поймали. Чудом жив остался.
Поглядел бы ты на меня в то время: кожа до кости. Помаленьку отошёл, силёнок набрался… Помню, когда к своим попал, на радостях чарку хватил - свой брат сапёр преподнёс - так чуть богу душу не отдал. Оглушило, как быка молотом…
После войны тоже немало побродил по родной земле. И маляром был, и сапожником, и дорожным рабочим, и плотничал, конечно. Где только не был, а осел тут, в Смехове. Последнее время места себе не находил там, в чужом краю. И работа хорошая была, и заработок тоже… Все бросил - и домой. И вот тут с сорок восьмого года. А дома мои в посёлке стоят ещё довоенные. Плотничать - то я начал с пятнадцати лет. И дед мой был плотник, и батька…