Артём молча улыбается. Гаврилыч сконфуженно скребёт голову прокуренным ногтем, а неугомонная девчонка продолжает:
- Вчера в клубе была - с Людкой Волковой танцевали, - не выучила физику. Ну, думаю, не дай бог, спросит! И точно, как в воду глядела: вызывает. Иду на двойку, что - то говорю у доски, уж и не помню. А он листает дневник и говорит: "Ладно уж, Кошкина - Мышкина, не буду портить букет…" И ставит четверку. Я так обрадовалась, что чуть было его в симпатичную лысину не поцеловала…
- А я тебе сегодня ставлю двойку за поведение, - говорит Артём, поворачивая мольберт к стенке.
Машенька подходит совсем близко и, заглядывая в глаза, просит:
- Дядя Артём, если получусь уродина, не показывайте никому, ладно?
- Гаврилыч из меня душу выматывал, теперь ты… - усмехается Артём. - Вот закончу, сами и решайте, стоит людям показывать ваши портреты или нет. Как скажете, так будет… А пока не закончу - молчок, договорились?
- Я что? Я ничего, - говорит Гаврилыч. - Красавца из меня не сделаешь, да и не надо.
- Людка Волкова говорит, что теперь художники разных страшилищ рисуют, без рук, без ног, бывает, даже без головы… Родная мать не узнает.
- Это она от зависти, - успокаивает Артём. - Беги домой, вон твоя родная мать в окно смотрит…
Машенька убегает, хлопая дверями, и в избе снова становится сумрачно и тоскливо. Наверное, нынешняя зима решила засыпать Смехово снегом. Вон бежит по улице рыжая собака, а на спине аккуратная снежная попонка. У прохожих на шапках, плечах - маленькие сугробы. Ветра нет, и крупные хлопья падают отвесно. Сколько на небо ни смотри, ничего, кроме роящихся хлопьев, не увидишь. Трудно даже представить, что где - то за этой снежной мглой скрывается зимнее нежаркое солнце. На лыжах скользят мимо окон мальчишки. Только что были рядом - и вот словно вошли в белую невидимую дверь.
Совсем близко прогрохотал сквозной поезд. Низкий протяжный гудок сам по себе, отдельно пролетел над Смеховом и замер в занесённом сугробами сосновом бору. Гаврилыч распрямил спину над верстаком, послушал замирающий вдали грохот и сказал:
- Сколько разов за свою жизнь я ездил на поездах, а как все это делается на станции, не знал… Едут люди в вагонах в разные города, спят, в карты играют, пиво пьют, а того, кто их безопасным движением руководит, и в глаза - то не видят, ну, разве только проводника да ещё дежурного по станции с флажком в руке… Надоест ночью околачиваться у магазина - какие у нас воры? - ну, и зайду на станцию. Все в посёлке спят - ни огонька, а там лампочки красные и зеленые на столах мигают, в аппаратуре, значит, телеграф попискивает, дежурный в штуковину стрелочниками командует. Люди спят, а поезда чешут себе по рельсам и днём и ночью. Дежурный принимает их, пропускает, командует, как передвигать стрелку. Переведёт стрелку - и поезд пойдёт по одному пути, другую переведёт - по другому. Захочет - остановит семафором поезд, надо - без остановки пропустит…
И все тут до одной секунды рассчитано. К чему все это говорю - то? Живут люди на свете, пользуются всем готовым, а как все это достаётся, никто и не интересуется. Хлеб - то все у нас горазды есть, а как его выращивают, молотят, мелят на муку да на пекарне пекут, не всякий и видел - то. Так и на станции… Пятьдесят годов прожил я, а как семафор открывается, и не знал. Да и ты небось тоже? Слепые мы, люди, что ли? Аль ленивые? Сколько кругом антиресного творится, а мы и в толк взять не можем… Один всю жизнь топором махает, другой портки шьет, третий костыли в шпалы загоняет… Своё дело кумекает человек, и слава богу, а как другой с делом справляется, и знать необязательно. Я так про себя думаю: неинтересно жил, как крот, в своей норе копался и ничего не видел… А ежели и видел, так проходил мимо, будто меня это не касается. И раскрылись мои глаза на все, что творится вокруг нас, на станции, когда мне дружок дежурный позволил самому открыть семафор прибывающему и принять его на второй путь. И эта махина паровоз с тремя десятками вагонов и платформ остановился в том самом месте, где я ему указал. Вот так - то, Артемушка. На то человеку глаза и голова дадены, чтобы он на все получше глядел да побольше соображал, что к чему… Так я думаю.
- Тебе ночная служба, я смотрю, на пользу пошла, - сказал Артём. - Прав был Носков, когда говорил, что тебе будет время подумать о смысле жизни…
- Нагородил я тут тебе с бочку арестантов…
- В твоей житейской философии большая мысль заложена, - задумчиво продолжал Артём. - Ведь многие люди на небо - то научились смотреть, когда первый спутник запустили… А так что было на него смотреть? Небо ведь всегда над головой. И потом до него не достанешь… Наверное, поэтому люди и привыкли больше смотреть под ноги…
- Заговорились мы тут с тобой, а мне ещё надо поужинать, да и на службу, - заторопился Гаврилыч.
- Мне что - то уж которую ночь не спится, - сказал Артём. - Я приду к тебе после полуночи… Сходим на станцию? Я ведь тоже не видел, как там твой дружок дежурный заправляет всем движением.
- Приходи, - ухмыльнулся плотник.
Глава семнадцатая
1
Отталкиваясь палками, Артём ходко скользит на лыжах вдоль железнодорожного полотна. Лыжи с шорохом утопают в пушистом снегу, палки глубоко проваливаются. Справа - высокий снежный откос, припорошенный сверху сажей, слева - маленькие, причудливо облепленные снегом ёлки, Некоторые до самой розоватой маковки занесены сугробами. Меж ёлок петляют неглубокие звериные следы, возле кустов оставили свои крестики птицы. Артём не спеша прокладывает лыжню по непорочной целине. Впереди на краю насыпи краснеет семафор, а за ним - железнодорожный мост через Березайку. Там у моста нужно повернуть налево и идти вдоль речки до Горбатого карьера. Это самая высокая гора близ Смехова. Ребятишки после школы дотемна пропадают там. Здесь недавно была накатанная лыжня, но за ночь от неё и следа не осталось.
Лыжи с ботинками и креплениями вручил Артёму директор школы, сказав, что это скромная премия за отличное преподавание в младших классах. Артём принял нежданный подарок с благодарностью.
На следующий же день он отправился на Горбатый карьер. Кататься - так уж с настоящей горы! Лыжи он с детства любил и, как только представлялась возможность, с удовольствием ходил на них. Без устали карабкался на высокие горы и стремительно спускался. С трамплина тоже прыгал.
Небо над головой стеклянно - чистое. Лишь там, где в туманных радужных кругах купается невысокое зимнее солнце, алеют редкие застывшие облака. Морозный воздух сжимает ноздри, изо рта вырываются клубы пара, на бороде и усах оседает иней. В глубоком снегу на пригорке примолкли высокие сосны. Там, где поработал дятел, снег под деревьями усыпан иголками и черными сучками. На некоторых ветвях столько налипло снега, что кажется - опустись на дерево птица, и ветка затрещит и обломится. Но птиц сегодня не видно.
Со стороны Бологого послышался протяжный, подхваченный эхом гудок. Пассажирский идёт на Полоцк. Над лесом одна за другой стали появляться округлые расползающиеся шапки дыма, все слышнее тяжёлый грохот. Артём даже остановился, когда черная лоснящаяся громада паровоза, скрежеща красными колёсами, обдала сверху горячим влажным паром и со стоном пронеслась мимо. В снежном вихре, окутавшем поезд, замелькали зеленые пассажирские вагоны. На серых покатых крышах зайцем - безбилетником откуда - то издалека ехал почерневший от копоти снег. Пассажирский прогрохотал, а за ним ещё долго тащился широкий клубящийся снежный хвост.
Взобравшись на высокую гору, Артём долго стоял на неширокой, утрамбованной лыжниками площадке. Отсюда открывалась великолепная панорама: сосновый бор развалила пополам прямая просека, убегающая за горизонт. Вблизи лес зелёный, мохнатый, с белыми вкрапинами берёз, дальше - сизый, со сверкающими солнечными полянами, извилистой, заснеженной полосой Березайки, на берегах которой богатырями, будто на страже, стояли стога. На горизонте сиреневая дымка стирала грань между вершинами деревьев и небом. Далеко впереди от леса отделилась черная точка и медленно выползла на солнечную поляну. Точка была крошечной фигуркой человека и оставляла за собой узенький, как балалаечная струна, сияющий лыжный след.
Артём сильно оттолкнулся палками, присел и помчался вниз. Мелькнула запоздалая мысль, что неплохо было бы сначала проверить незнакомую, полузаметенную позёмкой лыжню… Ледяной ветер обжёг лицо, с необыкновенной лёгкостью проник сквозь лыжную куртку и свитер, сердито куснул за колени. В ушах заломило. И вдруг одна лыжа, наскочив на что - то, выпрыгнула из неглубокой колеи, вторая, разбрызгивая снежную крошку, заскребла по снегу. Артёма швырнуло на мчавшиеся на него с бешеной скоростью кусты и стволы деревьев. Глухой треск, колючая ветка больно хлестнула по лицу, залепив глаза снегом, тяжёлый удар, вызвавший радужный огненный блеск, и мягкий, обволакивающий, будто сон, мрак…
2
Артём с трудом раскрыл глаза и увидел колеблющийся, бегущий куда - то бревенчатый потолок, из щелей которого торчали сухие белые комки мха. В древесине чернели отполированные сучки. Они тоже куда - то бежали наперегонки. Издалека сквозь непрерывный гул пришёл ровный, монотонный голос:
- …засыпанный снегом, лица - то не видать, одна черная борода торчит. Как в одном анекдоте… сам вдребезги, а лыжам хоть бы что! Правда, там про галоши…
Ещё не соображая, что случилось, Артём осторожно пошевелил сначала руками, потом ногами. Вроде бы целы. Поморгал глазами, и потолок с черными сучками послушно остановился. Однако, когда хотел повернуть голову на голос, потолок снова медленно поплыл, а резкая боль, будто тисками, сдавила виски, ударила в затылок, и он негромко застонал.
- Кажись, очухался… - сказал кто - то дребезжащим старческим голосом.
- Ну что, борода, память - то не отшибло? - спросил другой голос, молодой.
Над ним склонились два бледных неясных пятна. Пятна сходились и расходились, потом, как по команде, превратились в человеческие лица. Одно было стариковское, заросшее до глаз седой бородой, другое - молодое, розовощёкое и очень знакомое… "Да это ведь Володя Дмитриенко, - узнал Артём, немного удивившись. - Зачем он здесь? И кто этот старик?.." И тут он вспомнил: ледяной ветер, треск, удар, радужный блеск в глазах.
- Где я? - слабым голосом спросил он.
- Гляди, заговорил, - проскрипел старик. - Значит, с головой все в порядке.
- Есть такая пословица: не зная броду, не суйся в воду, - сказал Володя. - Наскочил одной лыжей на сук, тебя и кинуло в сторону… Поставь богу свечку, что жив остался.
Артём вспомнил, как он увидел с горы черную точку, медленно ползущую по солнечной поляне…
- Сначала - то я твою лыжу увидел… - продолжал Володя. - Валяется внизу под ёлкой. А наверху ты под сосной, зарывшись в сугроб, и кровь… Ещё бы полежал с полчасика, и капут. Замёрз бы.
- Володька - то приволок тебя, малец, на плечах… Версты две пер до сторожки - то. От ево аж пар валил.
Артём упёрся локтями в жёсткие нары и, чувствуя, как подкатывается к горлу тошнота, сел. В голове грохотали кувалды.
- Лежал бы, парень, - сказал старик. - Куды теперя торопиться?
Артём огляделся: это была избушка лесника. Толстые бревенчатые стены, грубо сколоченный стол, лавки вдоль стен. На железных костылях, вбитых в бревна, развешаны полушубки, ватники, одностволка с патронташем. Посреди просторной комнаты алеет красными боками железная печка - времянка. Потрескивают поленья, в трубе басисто завывает. Старик и Володя сидят напротив на скамейке и с интересом смотрят на него.
- Не здешний, а с горы сигаешь не глядя, - сказал старик. - Негоже так, родимый.
Артём уже привык к его голосу, и он больше не казался таким уж скрипучим.
- Как я не заметил этот сук? - пробормотал Артём. - И как он попал в лыжню?
- И на старуху бывает проруха, - заметил старик.
- Я было собрался за фельдшером идти, - сказал Володя. - Уж думал, на носилках тебя придётся тащить… Машина - то сюда сейчас не пройдёт. Разве что вездеход…
- Сам дойду, - сказал Артём и осторожно пощупал обмотанную холщовым полотенцем голову. В одном месте повязка мокрая. Взглянул на руку - кровь.
- Куды торопишься - то? - снова сказал старик. - Отлёживайся.
- Рана на голове глубокая, дядя Лёша, - сказал Володя. - Без фельдшера не обойтись.
К Артёму понемногу возвращались силы. Он даже встал и, пошатываясь, прошёлся по комнате. Синие и красные искры перестали мельтешить перед глазами. Вроде бы и кувалды потише ухают в голове. Пожалуй, можно и на лыжи встать. Что это там Володя про лыжи да галоши толковал?..
- Говоришь, лыжи целы? - спросил он.
- Гляди - ко! - удивился старик. - Мы думали, он бревно бревном, а он все слышал…
- Не все, - сказал Артём. - Спасибо, дед, я пойду.
- Считай, повезло тебе. В прошлом году один парень насмерть убился. Только не с этой горы, а с другой, что поближе к Левонтьеву. Так его, сердешного, тут и хоронить не стали - запаковали в цинковый гроб, и родственники увезли на Кавказ. Родом - то он с тех краёв.
Володя помог надеть лыжи - они действительно оказались целыми, - подал палки.
- Лыжи я разыскал, - сказал он. - А вот шапку так и. не смог найти.
- Черт с ней, - сказал Артём.
- Погоди, я у деда одолжу…
Когда он нахлобучил на голову серую засаленную ушанку, Артём стиснул зубы: от боли в глазах снова замельтешили огоньки.
Володя первый, Артём за ним - не спеша тронулись в путь. Солнце уже спряталось за деревьями. Над бело - зелёными остроконечными вершинами разлилось мутное красное сияние. Вроде бы стало ещё морознее. Лыжи скрипели на весь лес. Володя повёл его через бор напрямик. Шел он медленно и часто оглядывался. Артёму скоро стало жарко, пот застилал глаза, приходилось то и дело вытирать его холодной варежкой. Голова существовала независимо от тела. Она была тяжёлая, как снаряд, того и гляди готовый взорваться. Иногда ему казалось, что уже сумерки и Володи не видно. Он останавливался и, немного отдохнув, снова двигался вслед за Володей, который терпеливо ждал его.
В посёлке Артём хотел было свернуть к своему дому, но Володя воспротивился:
- Амбулатория в двух шагах, - сказал он. - Пускай фельдшер посмотрит…
Размотав полотенце, высокий черноволосый врач присвистнул:
- Вы, Артём, родились в сорочке… Ещё бы правее на несколько миллиметров, и я бы вам не понадобился…
Артём молчал - его снова стало мутить. Говорил Володя:
- С горы, что на Горбатом карьере, на лыжах покатил и… в сосну врезался. И лыжи целы остались… Как в одном анекдоте, помните? Сам вдребезги, а галошам хоть бы хны!
- Анекдот вы мне потом как - нибудь расскажете… - озабоченно сказал доктор. - Вера, пожалуйста, ножницы, раствор йода, скобки!
3
Неделю Артём не выходил из дома. Доктор сказал, что у него сотрясение мозга и глубокая рана на черепе. Скучно было валяться в постели с туго забинтованной головой. Даже читать нельзя было: строчки сливались, кружилась голова. Каждое утро и в обед Гаврилыч приносил в судках еду. Это его жена готовила Артёму. Пока плотник нёс еду, она становилась холодной. Приходилось подогревать на плите. Печь Артём топил утром. После того как вставили вторые рамы и Артём заблаговременно заткнул ватой щели и заклеил бумагой, в избе стало тепло.
А на улице трещал, набирая силу, мороз. К утру стекла наглухо покрывались толстой цветастой изморозью, и лишь после того как печка становилась горячей, изморозь постепенно оплывала. От морозов дом по ночам звучно потрескивал, покряхтывал. Стоило отворить форточку, как с улицы слышался тягучий скрип. Это скрипел промёрзший снег под валенками прохожих. Мимо станции проходили поезда, пушистые от инея, как гигантские гусеницы. И даже паровозные гудки стали хриплыми, простуженными. По утрам из труб в звонкое остекленевшее небо кошачьими хвостами поднимался дым. Он не расползался, а так и стоял торчком, будто примёрз к жгучему туманному небу.
По радио объявили, что ребятам в школу ходить не надо. После обеда первой прибежала Машенька. Щечки так и горят, руками трёт худые коленки. Сбросив с себя пальтишко с вытершимся воротником, первым делом подбежала к русской печке и прижалась к ней, припечатав распластанные ладони. На ресницах блестят маленькие капельки.
- У вас таких морозов в Ленинграде не бывает, - говорит она. - Тридцать пять! К нам сегодня утром синичка в форточку залетела… Отогрелась, полетала по комнате, пшённой крупы поклевала, и снова фьють - на улицу. Я вечером снова форточку отворю - может, опять прилетит.
Артём молча смотрит на неё. Машенька делает вид, что не замечает его взгляда.
- Будь добра, посмотри, что там в ящике? - просит Артём.
- Сейчас, сейчас, - говорит она, не в силах оторваться от печки. - Схожу, трудно разве? Только все равно там ничего, кроме газет, нету.
Артёму запрещено выходить на улицу, и Машенька достаёт ему из почтового ящика газеты. До сих пор Артём не теряет надежды, что Таня напишет, но пока - Маша права - приходят одни газеты.
Девчонка распахивает заиндевелую снизу дверь. В избу обрадованно врывается облако морозного пара. Артём слышит, как её валенки шлепают по коридору, хлопает ещё одна дверь. Кто знает, вдруг сегодня вместе с газетами в синий почтовый ящик упало письмо. Не может быть, чтобы Таня так и не написала. Одно - единственное письмо. Всего два слова и адрес. Он сразу же все бросит и помчится к ней. Хоть на край света!
- Вот вам "Известия", - кладёт на одеяло газету Машенька. - Да не переживайте вы, Артём Иванович… А что, если вам бороду сбрить? Может, вы без бороды будете ещё симпатичнее?
- Отстань ты от меня со своей бородой, - делает вид, что сердится, Артём.
- Борода - то ваша! - смеётся она.
Чудесная эта девочка Машенька! Если бы не она, Артём пропал бы со скуки. Прибежит из школы, подметёт, печку затопит, сварит картошку, чай вскипятит и посуду вымоет. А заодно и все школьные новости выложит. Одно удовольствие смотреть, как у неё все это ловко получается.
Затолкав в печку сухие сосновые поленья, Машенька выпрямляется и хозяйским взором окидывает прибранную комнату.