На заполнение анкеты и прочие формальности, связанные с поступлением на военный завод, ушло около трех часов. Здесь же, в отделе кадров, Сегалу дали две записки: одну - в карточное бюро, другую - коменданту общежития.
... Молодой мужчина, очень румяный, с маленькими неспокойными черными глазками - заведующий карточным бюро - снисходительно, как личный подарок, вручил Сегалу продовольственные карточки и стопочку розовых талончиков, поперек которых были отштампованы три крупные буквы - "УДП".
- А что это? - спросил Ефим румяного.
Тот осклабился:
- "УДП" означает: "Умрешь днем позже"... Ха-ха-ха!.. Понял, солдат?
- Нет, не понял, - нахмурился Ефим.
- Это я, известно, пошутил. "УДП" - усиленное дополнительное питание. Ешь, поправляйся. Тебе это как раз надо. Вон ты тощой какой!
- Благодарю, - сдержанно сказал Ефим. А про себя подумал: "Интересно, сколько этих самых "УДП" поглощает развеселый толстяк? И почему такой здоровенный малый отсиживается в глубочайшем тылу на откорме? Выдавать продкарточки и разные там талончики могла бы любая грамотная девушка или, к примеру, раненый демобилизованный воин".
- Вы были на фронте? - он пытливо посмотрел на румяного.
- Нет, - ответил тот не сразу, глядя мимо Ефима бегающими глазками, - у меня бронь, я забронированный, понимаешь?.. Ну, ступай в столовую, - добавил он, будто выталкивая Ефима из кабинета, - небось проголодался... Там,- он указал на дверь, - ко мне очередь.
- "Бронь, забронированный", - озадаченно повторял про себя Ефим по пути в столовую. И припомнил, как в 42-м году, еще изрядно припадая на раненую ногу, он, после отпуска, явился на медкомиссию для освидетельствования. Врач повертел его так и сяк, велел пройтись по комнате и заключил:
- Что ж, порядок! Можно в строй!
- В строй так в строй, - согласился тогда Ефим, - хотя сами видите, нога...
- Никаких ног! - раздраженно прервал врач. - Разве вам неизвестно, как сейчас тяжело на фронте? Где их взять, здоровых-то?..
Сегал промолчал, быстро оделся и отправился в военкомат. Действительно, где их взять, здоровых? А в это самое время, оказывается, толстомордые молодые здоровяки отсиживались в тылу...
"Впрочем, не тороплюсь ли я с выводами? - притормозил он себя. - Всего-то пока встретил двух таким "защитников Родины" - "фартового" да румяного. Да, двух, но за каких-нибудь несколько часов - разве мало? А вообще, ну их к черту!.. Есть хочется".
Он подошел к добротному трехэтажному зданию довоенной постройки, на фронтоне прочел: "Фабрика-кухня". Шагнул в широко распахнутые двери и остановился ошеломленный: просторное. С высоким потолком помещение гудело как улей. Худые люди - мужчины и женщины -в замасленных спецовках и стеганках, сновали туда-сюда, что-то передавали друг другу, менялись какими-то талончиками, совали деньги, переругивались, Для непосвященного человека - нечто непонятное. Сутолока, галдеж сразу напомнили Ефиму известный Сухаревский рынок, где ему не раз довелось бывать.
К трем кассам протянулись длинные очереди. В одной из них Сегал приметил рыжеусого солдата, старого знакомого, и очень обрадовался: в серо-черной гудящей толпе рыжеусый в выгоревшей солдатской форме показался ему своим, родным. Он с трудом протиснулся к нему.
- Здорово, дружище!
- А, сержант, привет! - тоже обрадовался рыжеусый. - Оформился?
- Да.
- И я оформился. Вот пришел отведать гражданский харч. И ты тоже?.. Пристраивайся, вместе чеки выбьем, вместе и отобедаем.
Обед был явно жидковатым: супчик - крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, на второе - не разберешь: не то мясная котлета, не то комок пропущенного, через мясорубку с мясным духом хлеба... На талончик "УДП" - ложка консервированной фасоли.
- Да, - сказал рыжеусый, выходя из столовой, - плоховато, не то что на передовой, тем паче в госпитале. При твоей худобе, сержант, - он похлопал рукой по острым лопаткам Ефима, - это форменная беда. Да и мне придется вскорости новые дырки в ремешке прокалывать. Кстати, как тебя величать-то?
- Ефим Сегал. А тебя?
- Жилин, Степан Петрович Жилин... Ты, Ефим, видать, не русский. Грузин, что ли?
- Нет, еврей.
- Еврей?! - удивленно переспросил Жилин. - И пулеметчик!.. А немец все кидал листовки, что жиды, то есть евреи, дескать, только комиссары... Чудно!..
- А ты и поверил фашистским гадам.
- Поверил - не поверил, а все как-то... - уклончиво проговорил Жилин. - Сам ты откуда будешь?
- Я - москвич.
- Стало быть, домой вернулся? Счастливый.
- Нет у меня здесь дома, - с горечью сказал Ефим. - Родители мои в октябре сорок первого эвакуировались на Урал да там и умерли. Комнату давно заняли, так что я хоть и в родном городе - да без родных и без угла... Ничего, поживу пока в общежитии... А ты, Степан Петрович, из каких краев?
- Я из Сибири, - оживился Жилин, - из-под Бийска, слыхал? И жена у меня там, и дети, и дом-пятистенка, рубленый, красавец, сам ставил, перед самой войной новоселье справили. А кругом - тайга, тайга... Река Бия недалеко... Красотища!.. Домой бы теперь! Соскучился я по своим, по дому, по местам нашим... Да... Ничего не поделаешь, придется на оборону поработать. Поработаем... Хорошо жив остался, руки-ноги целы, и то счастье. - Жилин достал из кармана небольшую бумажку. - Вот, гляди, записка коменданту общежития, чтобы место мне определили.
- И у меня такая же, - сказал Ефим, - пошли вместе.
В бывшем производственном помещении - то ли мастерской, то ли цехе, приспособленном под общежитие, стояло попарно с полсотни железных коек: две койки - тумбочка, две койки - тумбочка. На жиденьких соломенных матрасиках - легкие, подбитые ветром, суконные одеяльца, пара ватных подушечек. Посреди огромного помещения стояли досчатый стол, табуретки - вот и весть комфорт.
Когда Ефим и Жилин вошли в общежитие, они застали там почти всех новобранцев трудового фронта, которых привел на завод фартовый кадровик.
- И вы сюда, браточки? - встретил их старшина. - Пожалуйте в нашу роту, в общий дом.
- Благодарствуем, - ответил Жилин. - А чем не дом? Солдату везде дом, тем более под крышей. Все лучше, чем в траншеях. Жить можно.
Рассовав свои тощие пожитки, Ефим глянул на старенькие ходики, тикавшие на стене. Стрелки доказывали без малого шесть.
"Спать рано, болтать неохота. Куда-нибудь податься? - Он стал перебирать в памяти довоенных знакомых и приятелей. - Где они теперь, кто знает?.. Да и появляться в таком виде!.. Нет, придется отложить до другого раза. А пока, пожалуй, пойду поброжу просто так. - Три года не был в Москве - даже трудно поверить".
Глава четвертая
Старая московская улица с ветхими одноэтажными домишками, на которой стояло заводское общежитие, была для Ефима совсем незнакома. Он посмотрел направо, налево - куда идти? А не все ли равно? И повернул направо. Пройдя до конца улицы, оказался перед высокой, поросшей травой, железнодорожной насыпью. Медленно, с редкими перестуками колес по рельсам, двигался воинский эшелон. На длинных открытых платформах - танки, орудия. Черные силуэты смертоносных махин проплывали на фоне голубого неба жуткими видениями... "А война-то продолжается!" - холодком обдало Ефима.
Тяжелый состав скрылся за поворотом, вместе с ним оборвалось острое, как удар ножа, отвратительное, как сама война, воспоминание о войне.
Ефим прошел под мостом, по которому только что проследовал эшелон, и сразу перед ним оказалось роща, не очень густая - молодые березки, липы, клены, невысокий кустарник. Обыкновенная роща. Но Ефим остановился как зачарованный, вглядываясь в яркую неподвижную зелень: скромный небольшой лесок явился перед ним неким неожиданным откровением - он отвык от мирных пейзажей. На войне довелось прошагать, проехать многими лесами и перелесками, и все это виделось там как "плацдармы", "рубежи", "преграды", "объекты"... Их надлежало брать, обходить, удерживать, оборонять.
"Здравствуй, роща, - прошептал Ефим, - здравствуй!" Он медленно шел по едва заметной тропинке, слушая мелодичные синичьи переливы, посвист зябликов, чириканье вездесущих воробьев - смотрел, внимал, любовался, обретал заново самое, казалось бы, обыденное.
Лапчатый кленовый лист, видно сорванный ветром, попался ему на глаза. Ефим поднял его, разгладил на ладони. Чудо! Сумеет ли когда-нибудь человек своим умом, своими руками создать вот такой трепетный, с тонкими прожилками лист - крохотную, прекрасную частичку того необъятного, великого, что миллионы лет творит Великий Мастер - сама природа?
О, если бы я был капиталист, я б отдал без остатка миллионы тому, кто сделает зеленый лист, обычный лист, какой роняют клены... - сложились вдруг у него поэтические строки.
Рощица осталась позади. Ефим приблизился к полуразрушенной решетчатой арке, за которой начиналась широкая аллея. Пройдя несколько шагов по аллее, он скорее догадался, чем понял, что вошел в известный московский лесопарк - Измайлово.
В парке было безлюдно, тихо, очень тихо, как в настоящем лесу. Лишь изредка, с почти одинаковыми интервалами, доносился отдаленный шум трамвая...
Парковая аллея, по которой неторопливо ступал Ефим, словно раздвинула когда-то давным-давно густую, лесную чащу. Теперь, теснясь друг к другу, стояли вдоль аллеи вековые дубы и липы, гигантские березы с черными корявыми комлями. В лучах предзакатного солнца старые деревья выглядели торжественно и величаво. Их обширные кроны смыкались в многометровой вышине, образуя темно-зеленый ажурный полог, под которым уже слегка сгущался полумрак.
Ефим свернул в боковую аллею. Ему на глаза попалась серая, давно некрашенная скамья. Он опустился на скамейку, закрыл глаза, задумался... Или задремал?.. Оглушительную тишину, сомкнувшуюся вокруг него, разорвал вдруг рокочущий, нарастающий гул низко летящего самолета. Ефим вздрогнул: звук войны!.. Он мгновенно пробудил в памяти такое же июньское предвечерье прошлого года - там, на фронте...
... Тогда, еще на рассвете, его дивизия и приданный ей танковый полк - тысячи солдат со всей военной техникой - сосредоточились у реки в ожидании переправы. Обнаружила немецкая разведка маневр или знала о нем заранее - неизвестно. Только над переправой, над прилегающей к реке местностью внезапно появились тяжело нагруженные "юнкерсы" и начали свою четкую, отлаженную работу... Бомбы, десятками одновременно, с воем и свистом врезались в берег, в реку, взрывались, грохоча, взметая ввысь столбы земли, пыли, воды. Сбросив груз, самолеты с черными крестами переходили на бреющий полет, в упор, длинными очередями из крупнокалиберных пулеметов прошивали распластанных на земле людей.
Крепко зажмурившись, прикрыв голову обеими руками, Ефим лежал ни жив ни мертв, лицом вниз, в мелкой ложбинке - символическом "укрытии", неспособным защитить его ни от пуль, ни от осколков бомб, ни от прямого попадания...
Сколько часов продолжался непрерывный хмельной загул смерти - он не знал, не помнил. Когда все утихло, долго еще не верил ни наступившей тишине, ни тому, что жив, ощупал себя, неуверенно поднялся на непослушные ноги. И увидел тогда в лучах предзакатного июньского солнца, точь-в-точь такого же багрового, как сейчас, - вздыбленную, перепаханную бомбами равнину, множество навсегда припавших к земле воинов, застывших в самых невероятных позах, уцелевшую кое-где ярко-зеленую молодую траву, забрызганную кровью, услышал крики и стоны раненых...
Ефим вздрогнул, очнулся. Не сразу осознал, что вокруг него - пустынный, полный пахучей зелени лес, где меж густой листвы пробираются последние лучи заходящего солнца. Покой. Тишина. Мир.
"Война и мир. Мир и война. Роковой чередой сменяют они друг друга века и века, - думал Ефим. - Вот и в эти минуты, когда он, судьбой и Богом сбереженный на войне, сидит в сказочной тиши лесопарка, его товарищи-фронтовики ведут тяжелые бои, смерть без устали косит людей, рвутся снаряды, небо в дыму от пожарищ... Безумие, нелепость, уродство... Неужели человечество так и будет пребывать на Земле: мир и война, война и мир - до полного самоуничтожения?!"
В лесу начало темнеть. Ефим встал со скамьи, заторопился в общежитие. Надо выспаться, приготовиться: завтра - первый рабочий день.
Глава пятая
Инструментальный цех не поразил Сегала новизной или необычностью. В начале своей журналистской карьеры он несколько лет сотрудничал в многотиражке большого механического завода. И цеховая обстановка, и станки, обрабатывающие металл, были ему знакомы.
Начальнику бюро цехового контроля Майорову, человеку средних лет, на вид симпатичному, Ефим доложил по военной привычке:
- Товарищ начальник! Сержант Сегал прибыл в ваше распоряжение. Разрешите приступить к работе.
Сугубо штатский начальник, вероятно никогда не служивший в армии, от такого обращения чуточку растерялся, полуконфузливо, полу бойко сказал:
- Садитесь... Воевал? С фронта? У нас тут, понимаешь, тоже фронт. Нам тут тоже, понимаешь, на орехи достается.
Глядя на его округлое, но бледное лицо, утомленные глаза, Ефим поверил, что и здесь, как выразился начальник, людям достается.
- Ну, что ж, идемте, я провожу вас к рабочему месту.
В цехе уже состоялась пересменка, шумели станки, пахло эмульсией и горелой стружкой. По дороге Майоров пояснял:
- Инструмент в кладовую попадает и восстановленный и новый. Прежде чем его выдавать рабочим, необходимо тщательно проверить, соответствует ли он паспортным данным. Вот этим и предстоит тебе... то есть вам заниматься. В кладовой на этом деле у нас сидит старый опытный контролер, будешь ему помогать. Он вас подучит, - почему-то путал "ты" и "вы" Майоров.
Андреич, как звали в цехе старого контролера, и две кладовщицы встретили Ефима радушно.
- Раненый фронтовик? - осведомились женщины. - Демобилизовали? Ну и хорошо! Теперь жив будешь. А у нас вместо мужей - похоронки...
Андреич, сидящий в углу за большим столом, заваленным инструментом, с любопытством поглядывал на Ефима. Сильная матовая настольная лампа освещала его серые морщинистые, в седой щетине щеки, полные губы, большие карие, не то с молодым, не то с болезненным блеском глаза.
- Как звать тебя, солдат? - спросил хрипловатым голосом.
- Ефим Сегал.
- Вот табуретка, Сегал, садись поближе, работать будем. Ты до войны-то чем занимался?
- Я - журналист.
- О, ты парень грамотный! Значит, наше дело быстро освоишь. Это точно.
Ефим уселся рядом с Андреичем. От него неприятно пахло луком и водочным перегаром.
- Выпиваешь? - спросил вдруг Андреич.
-Да... приходилось...
- А я грешен... Не от хорошей жизни, конечно...
- Что так?
- Об этом когда-нибудь после... Тебя из армии почему отбраковали?
- Контузии, ранения, - неохотно ответил Ефим.
- И мне, брат, в Гражданскую не повезло, вот гляди, - Андреич указал на левую ногу, вернее, на деревяшку, торчащую из заплатанной синей штанины, - почти до колена отхватило, двадцать три года ковыляю... Ничего, привык... Однако давай делом заниматься. Вон сколько навалено инструмента на перепроверку, и все подносят да подносят, только поспевай!
Шли дни. Тянулись недели однообразные и трудные. На работе Ефим очень уставал. Двенадцатичасовая смена оказалась ему не по силам... До обеда, он, как правило, бодрился, много успевал сделать, но после полудня глаза у него слипались, руки и ноги тяжелели, все тело сковывала неодолимая дрема, голова туманилась и припадала к столу.
- Устал солдат, - говорил Андреич кладовщицам, жалостливо посматривающим на прикорнувшего Сегала. -Умаялся на войне, ишь какой худющий - кожа да кости.
- И живет-то небось впроголодь, - сочувственно вздохнула одна из кладовщиц. - Столовка - чего там?..
И верно: днем Ефим кое-как насыщался в рабочей столовой, вечером, придя в общежитие со смены, обычно съедал кусок черного хлеба, выпивал кружку не всегда сладкого кипятка, с тем и укладывался спать. Сны он видел длинные, кошмарные: то в плен к немцам попадает и его пытают, то осколок снаряда пробивает ему живот, то еще что-то жуткое. Ефим метался по постели, страшным, нечеловеческим голосом вопил... Общежитейцы испуганно вскакивали с кроватей, тормошили Ефима:
- Чего орешь, сбесился, что ли?
Он непонимающе, ошалело таращил глаза:
- Где я? Где я?
- В заднице, - в сердцах отвечали ему. - Не ори, чай, не режут. Спи, дьявол!..
Ефим с головой укрывался одеялом, долго не засыпал. Утром, разбитый, словно пахал всю ночь, с трудом тащился на завод.
Степан Петрович Жилин, теперь сосед Ефима, не раз советовал ему:
- Сходил бы ты, сержант, к доктору. А то скоро совсем до ручки дойдешь, свихнешься... Вон какие концерты даешь по ночам - страсть!
Рекомендовал ему наведаться в заводскую поликлинику и Андреич. Но Ефим избегал встречи с врачами, боялся: вдруг опять больничная койка? К чертям, думалось ему, пока работаю, а там будь что будет.
И все-таки на больничной койке он очутился.
Как-то в воскресенье, в один из нечастых выходных дней, Ефим встал позже обычного, умылся, собрался позавтракать. Открыл тумбочку - а там хоть шаром покати. Надо сходить в магазин, решил он, возьму хлеба, кажется, там что-то и на продовольственную карточку полагается.
Через несколько минут он был в булочной. Хлебные и продовольственные карточки постоянно лежали в правом кармане гимнастерки.
Сунул в него пальцы - пусто! Карточек нет! Кровь отхлынула от лица, он лихорадочно шарил по всем карманам: вот папиросы, спички, пропуск на завод, деньги... А карточки?!. Может, в тумбочке лежат?
Запыхавшись от волнения, прибежал в общежитие, посмотрел в тумбочке, под тумбочкой, под кроватью, бывает, случайно уронил, перерыл кровать - напрасно!
- Чего это ты ищешь? - спросил старшина.
- Карточки пропали... - едва выговорил Ефим.
- Вот это номер! - ахнул старшина. - Что же ты, бедолага, теперь делать будешь?
Несколько дней Ефим жил впроголодь на талончики "УДП", которые случайно оставил в ящике рабочего стола.
Андреич подмечал, что с ним творится неладное, допытывался, в чем дело. А Ефим почему-то стеснялся, не сразу поведал о своей беде.
- Вон оно что! - сокрушался Андреич. - А я то голову ломаю! Да-а! Скверная штука! Помог бы тебе - да сам третий... А ты попробуй сходить в карточное бюро, к заведующему, к Яшке. Подлец он, правда... Знаешь, как его на заводе прозвали? Яшка-кровопиец... Но ты солдат, может он тебе посочувствует, поверит.
- Не поверит. Я сразу приметил, что это за тип. Не пойду. Бесполезно.
Однако пойти пришлось: голод за шиворот потащил.
- С чем пришел? - не отрывая глаз от бумаг, спросил завбюро.
Ефим, волнуясь, сбивчиво, нескладно рассказал о случившемся несчастье. Яшка изобразил на жирной физиономии широчайшую улыбку, хитро подмигнул:
- Та-ак-с! Стало быть, одной пайки мало - хочешь получить вторую, так сказать, для полной сытости, а?
Ефим вздрогнул, будто от пощечины.
- Что значит вторую? - переспросил он, чувствуя, как внутри него словно уголек раскаляется.