Ефим не читая, положил справку в карман, от души посочувствовал ему.
- Работать сегодня сможешь? - спросил участливо.
- Надо, так лучше... тяжко мне... все же мать. Она одна была у меня родная, теперь никого...
И начал работать как раньше, с прохладцей - восемьдесят, восемьдесят пять вкладышей за смену, не больше.
- Что будем делать с Лапшиным? - спросил Батюшков Малькова и Сегала. - Ему известно, как в его отсутствие выполнялся план?
- У него большое горе, - объяснил Ефим, - неудобно теперь упрекать его.
- А если его отстранить, вернее, поменять местами с Жарковым? - предложил Мальков, вопросительно глянув на Ефима.
- Пока не стоит, успеется, - возразил Ефим.
- Смотрите, товарищ Сегал, план будем спрашивать с вас, - предупредил Батюшков, - не забывайте об этом.
Но никаких перестановок делать не пришлось. Через три дня Лапшин явился на смену зверь зверем. Ни с кем не поздоровался и рванулся к заливке. Действовал как автомат, ритмично, быстро, без остановок, и к обеду выставил на полке стеллажа семьдесят отливок. Мастера, да и все в смене были озадачены. В конце обеденного перерыва Ефим попросил Лапшина зайти в конторку.
- Вы не знаете, Сергей Назарович, почему ваш друг Лева сегодня на работу не вышел?
Лапшин сверкнул холодными глазами, отборно выматерился.
- Падла он, шкура... Все равно прибью стерву... - и ушел, оставив Ефима в полнейшем недоумении.
- Бригадир вчера вечером разрисовал Левку - не узнать! Утром он в поликлинику почапал, за билютнем, - сообщил Ефиму по секрету подсобный рабочий.
- Как разрисовал? Избил, что ли? - уточнил Ефим. - За что?
Рабочий замялся.
- Продал он Серегу. Сам его подбивал работать шаляй-валяй, мол, куда нам спешить, пар из себя выгонять?.. Ну, Лапшин и работал: "ямщик, не гони лошадей!" А вчера как узнал, что Левка тут без него выкомаривал, и дал ему... дескать, чего, сука, подводишь. Левка стал отбиваться, говорит, не тебя продавал, не тычь кулаками, обида меня взяла, говорит, какой-то... - рабочий запнулся, - плюгавый еврейчик тебя обштопал, а мы что - хуже? Ты гляди, не обижайся, это он со злости сбрехнул.
- Гм... гм... все понятно, - покачал головой Ефим, - сюжет!
Между тем Лапшин, а стало быть и вся смена, изо дня в день, неделя за неделей выдавали сверхплановые вкладыши. Заработок литейщиков заметно увеличился, посыпались премиальные, ордера на ширпотреб. Ефим наконец-то расстался со своей начисто истрепанной гимнастеркой и шинелью, с окаменевшими от времени и службы кирзовыми сапогами. Он приобрел по ордеру полушерстяной костюм, тупоносые штиблеты, прорезиненный плащ. Словом, как говорил великий Сталин, "жить стало лучше, жить стало веселее". О смене Сегала заговорили на заводе. Сам Ефим был удостоен звания "Лучший мастер".
Приближалась двадцать седьмая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Сменный мастер Сегал встречал ее своей фотографией на заводской Доске почета и скрипом новых хромовых штиблет на кожаной подошве. Шутка ли!
* * *
Олег Николаевич Батюшков стал ходить по цеху важно, даже немного торжественно. Чувствовалось в нем сдержанная гордость, радость и еще что-то необыкновенное, стабилизирующее настроение на высоком уровне. Одевался он и прежде аккуратно: вместо спецовки, поверх черного шерстяного костюма, обычно носил кожаное полупальто. Но если раньше на нем были темные сорочки, то теперь они были заменены ослепительно белыми, подчеркнутыми темным галстуком. Именинник, да и только!
И впрямь, Олег Николаевич был на высоте: вот уже два месяца цех перевыполнял план, а это означало, что второй литейный перестал быть мишенью для упреков и разносов со стороны руководства завода. Теперь на производственных совещаниях у директора Батюшков сидел не пряча голову пониже в ожидании очередного нагоняя, а гордо подняв ее, выпятив грудь, как и подобает победителю. А все потому, что смена мастера Сегала вылезла из вязкого болота и вышла на широкий простор.
Иван Иванович Мальков так и говорил Ефиму:
- Вы и только вы, Ефим Моисеевич, вытащили нас. Просто не представляю, как бы мы без вас справились...
Поскольку у цеха образовался некоторый задел деталей - запас прочности, он получил привилегию выходных дней. Совсем недавно такая роскошь была редкостью. Как-то в субботу, во время обхода цеха, Олег Николаевич заглянул в конторку сменного мастера, подчеркнуто дружески поздоровался с Ефимом.
- К новыми восхождениям готовимся, коллега? Это достойно похвалы! А я к вам с маленьким предложением.
- Пожалуйста, - Ефим сразу же настроился выслушать производственный наказ.
- Уважаемый коллега, - несколько выспренно продолжал Батюшков, - завтра у нас выходной день. Чем вы собираетесь его заполнить?
- Пока не думал об этом, откровенно признаться, - ответил Ефим, крайне удивленный вопросом Батюшкова.
- Так вот, прошу вас пожаловать ко мне домой на чашку чая... Познакомитесь с моей семьей. У меня неплохая библиотека. Для вас, не сомневаюсь, это интересно. Итак, если согласны, часика в четыре пополудни милости прошу!
Что угодно, только не это ждал услышать Ефим.
- Право, неудобно как-то, Олег Николаевич, - ответил он смущенно.
- Вполне удобно и даже необходимо. Интеллигентные люди должны общаться...
... "Что это все значит? - продолжал недоумевать Ефим, направляясь в гости. - Не премия же мне за хорошую работу?"
"Интеллигентные люди должны общаться", - вспомнил он последнюю фразу Батюшкова,.. Гм... интересно, однако!
Ефим вошел в подъезд большого дома, где жил его начальник. Лифт быстро поднял его на нужный этаж. На одной из дверей блестела металлическая пластинка с выгравированной надписью: Батюшков Олег Николаевич.
Дверь открыл хозяин. В свободной шелковой куртке и домашних туфлях он показался полнее и ниже ростом. Приняв от Ефима плащ, повесил его во встроенный в прихожей шкаф. Ефим оглядел себя в большом зеркале - ничего хорошего: брюки нового костюма длинны и гармошкой набегают на штиблеты, рукава пиджака почти закрывают пальцы рук, ворот серой рубашки размера на два больше тонкой шеи, галстук явно неподходящего цвета... Пугало! И только глаза, темно-зеленые, в обрамлении длинных черных ресниц, да шапка пышных волос смягчали, если не искупали, убожество туалета.
- Проходите, пожалуйста, - артистическим жестом пригласил хозяин гостя.
Даже скупой на свет бессолнечный день глубокой осени не мог заглушить блеска нарядной столовой. Огромный, инкрустированный красного дерева буфет, продолговатый, накрытый ослепительно белой накрахмаленной скатертью стол, массивные, с мягкими сиденьями стулья, - все здесь было красиво, прочно, основательно, но не громоздко. С высокого лепного потолка свисала хрустальная люстра. Ефим быстрым взглядом охватил эту дорогую обжитость. Батюшков все же заметил некоторое удивление своего гостя.
- Старые русские мастера обладали поразительным умением счастливо сочетать добротность и изящество в своих поделках, - мягко объяснял он словами терпеливого экскурсовода. - Вы не находите?.. Мой отец занимался адвокатурой, и я унаследовал кое-что из домашних вещей. Отец собрал и большую часть библиотеки. А остальное уж сами, как говорится.
В столовую вошла высокая, немолодая, немного чопорная дама в нарядном платье, прикрытым спереди кокетливым маленьким фартучком.
- Лариса Дмитриевна, позволь представить тебе нашего гостя. Это и есть Ефим Моисеевич Сегал... Ефим Моисеевич, будьте знакомы, моя супруга...
Хозяйка дома и гость обменялись поклонами, улыбками.
- Скоро придут и остальные члены нашей семьи - Леночка и Боб, - сказал Олег Николаевич.
"Наверное, дочь и сын", - подумал Ефим, и в это время из прихожей донесся звонок.
- А вот и они! - Батюшков поспешил открывать дверь.
Через минуту в дверях вырос огромный лоснящийся дог. Натягивая поводок, он тащил за собой девушку лет шестнадцати, очень похожую лицом на Олега Николаевича. Пес уперся в Ефима желтыми с сумасшедшинкой глазами и глухо, как из бочки, залаял.
- Боба, Бобинька, свои, нельзя, - увещевал пса Батюшков. - Леночка, отведи Бобиньку в его комнату и запри. Он умница у нас, - похвалил собаку хозяин.
- Олег Николаевич, у меня все готово, можно обедать, - возвестила Лариса Дмитриевна.
Леночка помогла сервировать стол, Олег Николаевич достал из буфета пол-литра настоящей "Московской" и бутылку портвейна. Обед был обильный и вкусный. Ефим и не помнил, когда лакомился подобным. "Вот так чашка чая!" - усмехнулся он про себя.
После обеда хозяин и гость перешли из столовой в соседнюю просторную комнату.
- Здесь - главное мое богатство, моя библиотека, - Батюшков указал на два широченных шкафа красного дерева с полками, сплошь заставленными книгами.
- Признаюсь вам, инженерство - не мое призвание, так уж получилось. В душе я - литератор, неистребима моя любовь к словесности, особенно к поэзии, стихи - моя стихия, - улыбнулся он своему неожиданному каламбуру. - Особенно Пушкин. Ах, Пушкин! Волшебник! "Гусей крикливых караван тянулся к югу..." Одна строка, а какая картина, какое содержание, сколько грусти... Вы любите поэзию, Ефим Моисеевич?
Спокойно и безмятежно текла непринужденная беседа о поэзии, о красоте... В уютном, со вкусом и комфортом убранном жилище сама мысль о какой бы то ни было неустроенности, несчастье, а тем паче о войне - казалась бесконечно далекой.
...Улица встретила Ефима теменью, густо моросящим холодным дождем. Светомаскировка в Москве строго уже не соблюдалась, но, видно по привычке, окна плотно зашторены - кажется, глубокая ночь и город спит. Лишь в одном окне дома напротив, в полуподвале - комнате Андреича - яркая пробоина света.
Мгновенно и остро полоснула она по сознанию Ефима: "Андреич и Батюшков. Нищета и барство. Полуголод и пресыщение..."
Резкий порыв ветра заставил его ускорить шаг, он не стал дожидаться трамвая, шлепая по лужам, добежал до общежития.
Непривычно переполненный желудок настойчиво подталкивал его на отдых, а неспокойное, возбужденное сердце отгоняло сон. Ефим окинул взглядом три десятка кроватей, на которых спали вчерашние бойцы, его товарищи, "солдаты тыла"... Некудышне живут, прозябают, кое-как сводят концы с концами. Ефим вспомнил рабочую столовую, скудные массовые обедишки, жалкие добавки на талончики "УДП"; шныряющие по столовой полутрупы с голодной тоской в глазах, сливающие из чужих тарелок супоподобные остатки и ошметки перловой каши, собирающие на столах крошки хлеба, тщетно пытаясь хоть чем-то заполнить безнадежно пустой желудок.
А сам он, молодость и здоровье положивший на алтарь многострадальной Родины, из последних сил работающий теперь на военном заводе для фронта, для победы, сам-то он как живет-поживает?..
Надо терпеть, надо переждать, страна переживает чрезвычайно тяжелое время. Но почему, каким образом общие трудности этого периода не коснулись Батюшкова? Какая пропасть, тем паче в условиях войны, между пресыщенностью, пусть единиц, и прозябанием на грани смерти того большинства, что кровью и потом добывает победу в окопах и у станков? Кто учредил несправедливое разделение? Что за "пир во время чумы"?.. Заварилась каша в голове у Ефима... Неужели и правду: кому война, а кому мать родна?
Но, может быть, Батюшков исключение?..
... Во сне Ефим увидел батюшковского Боба: пес вырывает из рук Андреича кусок колбасы - месячную норму по карточке. Андреич ударяет пса деревянной культей, Боб свирепеет, бросается на Андреича, пытается добраться железными челюстями до его жилистого горла. Ефим спешит на помощь. Взбешенный зверюга толстыми лапищами сбивает его с ног, впивается острыми клыками в плечо... "А-а-а-о-о-оо! Пошел вон!" - орет Ефим.
Соседи по общежитию в который раз вскакивают с кроватей: опять сержант воюет, просто наказание с ним!.. Ефима будят: "Хватит чертей скликать! Просыпайся!"
- Что? Где? - ошалело бормочет он, с силой отшвыривая от себя будившего. - Проклятый пес!
- Сам ты пес, - обижается тот, - очнись, вредно тебе по гостям шляться!..
Глава десятая
К рабочей смене следующего дня Ефим приступил с острой головной болью. После недолгого пребывания в цехе ушел в свою конторку, сел за столик, сжал ноющую голову руками - вроде бы полегчало. Он, кажется, даже вздремнул.
- Ефим Моисеевич! - услышал словно издалека девичий голос, - Вас просит Олег Николаевич, сейчас же.
Ефим очнулся. Перед ним Люба - секретарь начальника цеха.
- А вы не знаете - зачем?
- К вам корреспондент из редакции, пожалуйста, не задерживайтесь,
"Корреспондент? Из редакции? Из *сакой? По какому поводу?" - гадал Ефим, направляясь к Батюшкову. В кабинете начальника цеха, кроме его хозяина, сидела женщина лет тридцати в голубом демисезонном пальто, отделанном беличьим мехом. Из-под шапочки-капора на воротник пальто спадали матово-русые локоны. Сквозь утолщенные стекла очков в золотой оправе немного близоруко, как-то размыто, глядели васильковые глаза. Слегка увядшие щечки пылали неестественным румянцем. На коленях женщины лежал блокнот, в наманиюоренных пальцах - зажат карандашик.
- Ефим Моисеевич, - прервал Батюшков приятнейшую, как заметил Ефим, беседу, - к вам корреспондент нашей уважаемой многотиражной газеты, Алевтина Михайловна Крошкина.
Та заулыбалась подкрашенным ртом, обнажив белые, вперемешку с золотыми, небольшие ровные зубы, быстро положила на стол блокнот и карандаш, легко вскочила со стула и протянула Ефиму небольшую суховатую руку. Ослепительно сверкнул бриллиант в золотом колечке на ее пальчике.
- Садитесь, друзья мои, беседуйте, не стану вам мешать, - Батюшков вышел из кабинета.
Несколько секунд Сегал и Крошкина внимательно смотрели друг на друга. Встряхнув кудрями, Алевтина Михайловна почему-то отвела глаза.
- Ну, что ж, Ефим Моисеевич, начнем, пожалуй, как сказал Ленский?
- Дуэль? - подхватил шутку Ефим. - Разве есть уже повод?..
Она сострила забавную гримаску.
-Я кое-что о вас записала со слов Олега Николаевича, но этого недостаточно... Так я слушаю вас.
Только теперь догадался наконец Ефим, что ему надлежит дать интервью. Он чуть не рассмеялся вслух. Сколько раз приходилось брать интервью! А вот давать самому -впервые.
- Можно узнать, зачем это? - спросил он.
- Зачем? - искренне удивилась Крошкина, - пожалуйста, могу объяснить. Праздничный номер нашей газеты должна украсить полоса о вас, лучшем мастере, и о вашей ударной смене. Вы читаете нашу многотиражку "Все для победы"?!
- Читаю... иногда. А стоит ли, Алевтина Михайловна, поднимать шум вокруг только-только окрепшей смены? Тем более вокруг меня? - серьезно спросил Ефим. "Похоже она не знает, какой я на самом деле "литейщик", - подумал он. -Неужели Батюшков не сказал ей, что я журналист?"
- Стоит, стоит, давайте, выкладывайте, - поторапливала корреспондентка.
Беседа продолжалась около часа. Крошкина исписала страниц пятнадцать в своем блокноте.
- Спасибо за беседу, Ефим Моисеевич. В обеденный перерыв к вам придет редакционный фотограф. До свидания, - она поправила шляпку и пританцовывающей, неестественной для ее возраста походкой вышла из кабинета.
Ефим облегченно вздохнул. "А беседу она, - отметил он про себя, - вести не умеет, непрофессионально!.. "Выкладывайте..." А что выложить? Правду? Как меня третировали на первых порах бывшие уголовники? Как случай помог вывести на чистую воду блатнягу и саботажника бригадира Лапшина? Как уголовную "честь" Левки-Соловья задело превосходство мастера-еврея? - Журналист Сегал давно усвоил: такую правду не напечатать. - Странная женщина, - подумал он о Крошкиной. - Что-то в ней есть привлекательное, даже притягательное, а что-то просто отталкивающее. Непонятная особа. Да Бог с ней! Пришла, ушла..."
* * *
Вторая полоса праздничного номера многотиражки "Все для победы" от 6-го ноября 1944 года была полностью посвящена мастеру Сегалу и его смене. Чуть выше середины полосы - групповой снимок смены, в центре его - Ефим. Над полосой шапка, набранная крупным шрифтом: "Ефим Сегал - герой фронта, герой тыла". Под этой громовой шапкой чего только не нагородила Алевтина Крошкина: и "беззаветный воин с оружием в руках", и "бесстрашный сын матери-родины", и "не жалея сил и времени", и "не покладая натруженных рук", и т.д. и т.п. Казалось, корреспондентка употребила весь арсенал затертых и заезженных штампов для создания "героического образа современника". Смену, правда, Алевтина Михайловна тоже расписала. Но тут палитра была куда беднее: видно, весь запас красок потратила она на главного героя, на прочих осталась полуводичка - не гуашь, не акварель. Ефим читал примитивно состряпанную оду, стыд и гнев переполняли его. "Разделаюсь я с этой Алевтиной после праздника! У, холодная сапожница! - выругался он. - Только разлад внесет в смену своей писаниной.
А после праздника его неожиданно пригласили в партком завода, к парторгу ЦК ВКП(б) Зое Александровне Гориной. "Час от часу не легче, - ворчал он, направляясь в дом общественных организаций, где находился партком. - Зачем он, беспартийный человек, потребовался самому парторгу? Поздравить, что ли, его решили после рекламного газетного материала?"
В большом, строго обставленном кабинете парткома Ефима встретила высокая, очень миловидная, средних лет женщина с открытым русским лицом. Темно-синий английского покроя костюм как нельзя лучше оттенял ее пышные волосы цвета спелой пшеницы. Серые умные глаза глядели мягко, приветливо.
- Здравствуйте, товарищ Сегал, - сказала она высоким меццо-сопрано, - извините, что оторвала вас от работы. Это для дела. Очень нужно... Вы на заводе всего пять месяцев, а уже успели сделать много полезного, подобное не каждому дано.
"Так я и предполагал: благодарность", - подумал Ефим.
- Газета непомерно преувеличила мои заслуги, - возразил он, - гипербола невероятная.
Горина мило улыбнулась.
- Не надо принижать своих достоинств. Цех выведен из прорыва и выведен прочно. Разве это мало, особенно в условиях войны?
- Я не умаляю своих заслуг, Зоя Александровна, но так писать просто нельзя, просто вредно... Это я говорю вам не как литейщик, а как ...
- Как журналист, - договорила Горина. - Не удивляйтесь, мне известна ваша истинная профессия. Товарищ Родионов рассказал мне, что вы квалифицированный журналист. И это, знаете, очень кстати. Недавно самого опытного работника нашей газеты мобилизовали в армию. И товарищ Родионов рекомендовал вас на его место.
Что скажете?
Ефим ответил не вдруг. Конечно, он согласен. Пусть многотиражка, но все же газета. В меньшем масштабе, чем он привык, но стихия-то родная. Однако и к цеху он успел привязаться, там он не просто руководит двумя десятками рабочих, а делает нечто гораздо более полезное - помогает бывшим рецидивистам навсегда покончить с их преступным прошлым. Успел ли он сделать процесс их нравственного очищения необратимым?
- Это хорошо, что вы не сразу соглашаетесь, - проговорила Горина, - но перейти в редакцию вам придется. Сейчас там ни одного журналиста: редактор - инженер-конструктор, заместитель, женщина, - бывший агроном или садовод. Профессиональный уровень литработника Крошкиной вам уже известен. Ответственного секретаря, я уже сказала, взяли в армию. Его-то мы и просим вас заменить.
- А вам известно, что я беспартийный? Очевидно, ответственным секретарем желательно иметь члена партии?