- Совсем не обязательно, - возразила Горина, - партийных товарищей в редакции вполне достаточно... А почему, разрешите вас спросить, такой передовой человек, как вы - не коммунист?
Ефим усмехнулся:
- Позвольте ответить вам вопросом на вопрос: вы, вероятно, хотели спросить меня, почему я не член ВКП(б), а спросили - почему не коммунист?
Горина выпрямилась в кресле, слегка сдвинула брови:
- Вы считаете, что между коммунистом и членом ВКП(б) есть различие? - в ее голосе невольно прозвучала ирония.
- Принципиальное и по существу! - горячо воскликнул Ефим. - По-моему, коммунист в подлинном высоком смысле этого слова - человек, который превыше всего ставит общественные интересы, готовый на любые личные жертвы во имя прогресса и счастья всех. Бескорыстное служение высоким идеалам, ни благ особых, ни привилегий особых, короче, коммунист - это убеждение, а член партии - принадлежность... не более.
По мере того, как Горина слушала Сегала, ее лицо становилось все напряженнее.
- Еще до войны, - уверенно, как нечто не раз подтвержденное жизнью, выкладывал Ефим, - когда я работал в печати, мне довелось встретить десятки членов партии - и бюрократов, и народных захребетников... Да и на фронте попадались, не найду для них более подходящего определения, извините, мерзавцы, принадлежащие ВКП(б).
Горина рисовала на листе бумаги цветным карандашом какие-то фигурки, головки, перечеркивала их, молчала. А Ефим запальчиво продолжал:
- Разве в парторганизации завода мало членов ВКП(б), но не коммунистов?
Зоя Александровна изорвала в мелкие клочки исчерченный лист бумаги, скомкала обрывки, бросила в мусорную корзинку, долго с загадочной полуулыбкой рассматривала Ефима, задумчиво изрекла:
- Вы оригинал, оригинал... Журналист, в моем представлении, таким, как вы, и должен быть. Я недавно на заводе, всего полгода, не во всем успела разобраться, надеюсь на вашу беспартийную помощь, - добавила шутливо. - А в партию вы, полагаю, вступите.
- Вряд ли, - без обиняков ответил Ефим, - не вижу прямой зависимости между полезностью человека и его партийной принадлежностью.
- Вы опять за свое - укоризненно остановила Горина. - Ответьте же, вы согласны перейти в редакцию? Да или нет?
- Да, - решительно ответил Ефим.
- Вот и прекрасно... - Горина сняла телефонную трубку. - Начальника отдела кадров... Здравствуйте, Андрей Николаевич. Ваш протеже Ефим Моисеевич Сегал у меня. Он согласился. С Батюшковым?,. Да, я с ним договорилась заранее... Оформите, пожалуйста, перевод. И вот еще что. Сегал живет в очень неподходящих условиях... Уже уладили? В общежитие инженерно-технических работников? К коменданту... скажу... До свидания, спасибо. Слышали, Ефим Моисеевич?
- Да, я все понял и очень вам благодарен. И товарищу Родионову. Извините, у меня к вам еще один вопрос: сколько я буду получать в редакции? В моем теперешнем положении это немаловажно. В литейном я имел больше двух тысяч с премиальными...
Горина немножко замялась.
- Понимаете, мы вчера говорили об этом с товарищем Гапченко, это редактор нашей газеты. Таких ставок в редакции, к сожалению, нет. Тысячу четыреста рублей в месяц платить вам сможем. Остальное чем-нибудь компенсируем... Немного пострадать материально вам все же придется...
- Ладно, - сказал Ефим, - где наша не пропадала!
- Я так и думала: торговаться не станете, - она протянула ему свою несколько крупную, но изящную руку. - До свидания, надеюсь поработать с вами крепко, по-коммунистически.
Глава одиннадцатая
Итак, Ефим Сегал после многолетнего перерыва возвращался в журналистику, на газетную работу, где он неизменно чувствовал себя как рыба в воде. Вдобавок ему предоставляется благоустроенное жилье! Ликуй, Сегал, фортуна жалует тебя! А у него на душе - словно кошки скребут, и с этим отвратным ощущением ничего не поделаешь. Было бы оно просто чем-то непонятным, нешаблонным, от шестого чувства идущим, - нет, Ефим точно знал, чем именно вызвана эта неудовлетворенность, отравляющая, казалось, естественную приподнятость от приятных перемен. Во-первых, спрашивал он себя, почему ты с такой легкостью принял предложение Гориной? Разве тебе не нравилась работа в цехе, где ты одержал, быть может, самую большую победу в жизни - почти потерянных для общества людей, закоренелых рецидивистов, считай, наставил на путь истинный. Это не пустяк! Однако, возражал он себе, ты - журналист, твое место в редакции, а не в литейном цехе, где ты, по сути, случайный человек... И это тоже правда, и с этим невозможно спорить.
Да, но тогда почему он будто ищет себе оправдание? И не найдет его, потому что знает о себе то, в чем не хочется признаваться!
Брось вертеться и кокетничать перед самим собой, брал он сам себя за шиворот, ты оставляешь цех и переходишь в редакцию потому, что здесь и чище, и значительно легче, легче для тебя. Ты ненавидишь мещанскую мудрость "рыбка ищет где поглубже, человек - где получше", а сам?!.. "Где наша не пропадала", - сказал ты Гориной, когда она предупредила тебя о немалой потере в заработке. И покривил душой. Ты даже без всяких возражений проглотил ее недвусмысленный намек: "остальное как-нибудь компенсируем..." А как, чем? Лишним ордерочком на барахло? Лишним талончиком на кусок, вырванный изо рта рабочего или рядового служащего?.. Почему же ты, принципиальная личность, смолчал? Почему, наконец, согласился перейти в многотиражку, если уже несколько лет до войны работал в центральной прессе?
На все эти вопросы приходилось дать самому себе единственный ответ, от которого никуда не деться: не такой уж ты, Сегал, агнец Божий, каким тебе хотелось бы себя видеть.
Причины тому отчасти в нем, главное - вне его. Да, от природы он твердый орешек, но... не без червоточины! Беспорочным на Земле был всего-то один человек - Иисус Христос, и то люди не потерпели такого среди себе подобных, вознесли на небеси подальше от грешных... А он, Ефим, - дитя человеческое, плод общества, в котором произрастал и формировался. И первые уроки лжи и лицемерия получил еще в школе, в пионерском отряде. Молодость, юность его пришлись на то время, когда ложь в новом обществе утверждалась как норма жизни, люди врали из чувства глубоко запрятанного страха за личную безопасность. И теряли себя, и вершилось незримо всеобщее разложение.
И если в окружающей тлетворной среде не оформился Ефим в лицемера и приспособленца, то этим, по всей вероятности, был обязан своим неукротимым генам. Вне Ефима все было против этих злосчастных ген. Мудрено ли, коль в червоточинку проникло гнильцо? Поражало другое: как в столь благоприятных условиях не превратилась червоточинка в сплошную язву, не покрылась ржой душа Ефима, не струхлявила, не погибла?
Навсегда запомнил Ефим, с какой гордостью увидел подпись "Е. Сегал" под небольшой заметкой в пионерской стенгазете. С той далекой поры он уже не расставался с журналистикой: был активным юнкором, много позже - рабочим корреспондентом московской городской газеты. Наблюдения его отличались точностью, излагал он их на бумаге живо, сжато, чем и обратил на себя внимание опытного журналиста, заведующего отделом городской газеты. "А ты, Сегал, прирожденный газетчик, - сказал тот ему однажды. - Не знаю, какой ты слесарь, но журналист, по-моему, из тебя выйдет толковый. Главное - жилка, искорка! У тебя она есть. Могу рекомендовать тебя в многотиражку".
Маленькая двухполосная газета "Резец", выходившая два раза в неделю на механическом заводе, стала первой ступенью на крутом подъеме Ефима в храм журналистики.
Редактор газеты, седеющий подслеповатый человек лет пятидесяти, показался восемнадцатилетнему Ефиму старцем. "Должен вас предупредить, юноша, - сказал он строго и назидательно, - пишете вы бойко, но чрезмерно, чрезмерно бойко. Надо умерять пыл и не тащить на бумагу все подряд".
Вскоре Ефим получил серьезное задание: разобраться в причинах отставания сборочного участка. Ему хотелось написать предельно правдивую, а значит, и полезную статью. Восемь страниц машинописного текста, рожденные в трудах и муках начинающего журналиста, были отданы на суд редактора Исая Борисовича Розенбаума. Он прочел материал и недовольно заметил: "Не там акценты расставляете, Сегал, явно не там. Ну, зачем вы наводите тень на секретаря партийной организации, на главного инженера... И директора задели, зачем?.. Экий, право!.. Партия учит нас: нельзя подрывать авторитет руководителей. Поняли? Перед вами наш "Резец". Прочтите, пожалуйста, чей это орган?"
"Орган парткома, завкома и дирекции завода" - прочел Ефим вслух, его понемногу начала забавлять дидактика редактора.
"Вот именно! Следовательно, имеем ли мы право критиковать лиц, их возглавляющих?"
"Выходит, - подхватил Ефим, сразу понявший, в чем дело, - городская газета не может критиковать городских руководителей разных рангов, республиканская - республиканских, а союзная..."
"Не будем уточнять, - перебил редактор, - вы все поняли, вы же умный парень! Задача нашей прессы - помогать руководящим товарищам, лучшим, доверенным представителям партии, помогать им изживать отдельные недостатки еще имеющиеся в нашей действительности; критиковать тех, кто им мешает не уклоняться от генеральной линии партии. Такова наша, советских журналистов, первая заповедь. Остальное постигнете впоследствии, жизнь обкатает... А уж если нет, то в орнитологи..."
Таков был первый урок начинающему журналисту Сегалу.
Примерно через год после прихода Сегала в редакцию "Резца" началось могучее всесоюзное движение, получившее название своего зачинателя - "стахановское". Великий Сталин усмотрел в этом почине исток нового трудового подъема среди рабочего класса и крестьянства. То тут, то там появлялись последователи Алексея Стаханова.
- А где наши герои-стахановцы? - спросил секретарь парткома на расширенном производственном совещании коллектива механического завода. - Где?!
Таковых не оказалось. И... вот что дальше произошло.
Во втором механическом цехе работал фрезеровщик Кирилл Мефодиевич Лопатин. Человек трезвый, не болтливый, скромный, он всю смену не отрывался от станка. Но и при таком бережном расходовании времени больше полутора норм дать не мог. Вот на него-то и пал выбор. Он должен был стать своим заводским Стахановым.
К рекорду готовились, как к генеральному сражению. Станок Лопатина разобрали по винтикам, ремонтная бригада сутки не выходила из цеха, пока не привела станок в идеальное состояние. В срочном порядке были изготовлены в единственном экземпляре вспомогательные приспособления, как выяснилось позже, крайне недолговечные. Рабочее место Лопатина выглядело как на картинке: под руками у фрезеровщика находилось все, что придумали, произвели и установили десятки людей. Будущему герою оставалось включить идеально отлаженный станок, внимательно следить за его работой. Так он и сделал.
...Смена окончена. Кирилл Мефодиевич Лопатин дал почти пять норм. Ура! Общезаводской митинг. Речи. Цветы. Духовой оркестр. Туш. Весь руководящий состав завода выглядел коллективным именинником. В газетах, на киноэкранах страны замелькали портреты Лопатина, из репродукторов то и дело вырывались гремящие слова о новом герое труда.
"Что же это такое? - задумался тогда Ефим, живой свидетель рождения нового героя-стахановца. - В чем, собственно, состоял подвиг Лопатина? И был ли это подвиг вообще?.. Состоялся коллективно организованный разовый рекорд, инсценировка - ни больше, ни меньше. Сам сочиненный герой не смог бы повторить небывалый "рекорд" ни завтра, ни послезавтра. А сверхотдача в массовом порядке при общем низком техническом уровне производства и вовсе нереальна".
Ефим обратился со своими сомнениями к пожилому партийному товарищу, сотруднику редакции Ованесову: "Вы автор репортажа о подвиге фрезеровщика Лопатина, как вы расцениваете этот подвиг?"
"Как? - подняв брови, переспросил бывалый газетчик. -Что значит "как"?.. Подвиг Лопатина - есть подвиг Лопатина. Он герой дня".
"Это не совсем так, по моему, конечно, - поправился Ефим, - это организованный..."
"Можете не продолжать, - оборвал его Ованесов, - я вас понял. Если даже, допустим, все это организовано нашей партией, то это мудро. Да-да! Мудро! Пример передовика заставит подтянуться десятки, может быть, сотни, тысячи еще отстающих. А в результате?.. Каково, молодой человек?! - Ованесов победно устремил на Ефима черные маслянистые глаза. - Каково?!"
"А в результате, Сурен Арутюнович, например, у нас на заводе вышло наоборот: Лопатин с помощью десятков людей показал высочайшую производительность труда. Его последователи несколько увеличили выработку, но в ущерб качеству - техника подводит, как старая кляча, которую скакать быстрее не заставишь.. Так что же в результате - выигрыш или проигрыш?"
"Можете не продолжать! - снова перебил Ованесов не то строго, не то угрожающе. - Я - солдат партии и знаю, что она всегда права. Печать наша партийная, и коль вы пришли в наш большевистский журналистский стан - Стам нибудьте любезны!.. А иначе... По-дружески, как отец, говорю: с такой установкой в нашей печати не удержаться..."
Таков был второй урок, преподанный молодому журналисту. Однако согласиться с Розенбаумом и Ованесовым, бросить газетную работу Сегал считал своего рода бегством с поля боя.
Позже, когда стал штатным корреспондентом городской, потом и центральной газеты, он встретился и познакомился лично с подлинными газетчиками-бойцами, бессребрениками, бесстрашно атаковавшими пером своим всякую нечисть в новом обществе. Однако журналистский ренессанс в стране продолжался недолго. Незабываемый тридцать седьмой год сильно проредил ряды подлинных журналистов: были сотни - уцелели единицы... И среди них, верно, судьбой и Всевышним хранимый, Ефим Сегал, хоть и не именитый...
Глава двенадцатая
Затянувшаяся, изрядно надоевшая осень с ее нудными моросящими дождями и пронизывающими жесткими ветрами, внезапно и разом кончилась. Исчерпавший себя ноябрь, казалось, по волшебству свежим морозцем осушил насквозь пропитанные влагой московские улицы и бульвары. По зимнему неярко светило низкое, негреющее солнце.
Именно в такое утро Сегал, принаряженный в свой единственный костюм и демисезонное пальто, по случаю приобретенное на барахолке, бодро шагал к новому месту работы, в редакцию заводской многотиражки "Все для победы".
О чем он думал в эти минуты? В общем-то ни о чем: все было передумано, взвешено и решено. Как бы там ни было, его основная профессия - журналист. Значит, перо в руки и за дело.
Он пришел в редакцию почти первым и застал там лишь худощавую, полногубую, с голубыми выпученными глазами женщину, как оказалось, машинистку. Ефим поздоровался.
- Здгавствуйте, - ответила она картаво, изучающе рассматривая Ефима, - вы наш новый соттудник Сегал, да?
- Как вы догадались?
- Очень пгосто - по фотоггафии в нашей газете. А то, что вы будете у нас габотать, знает вся гедакция. Меня зовут Анфиса Павловна, фамилия Пышкина, - представилась она. - Если хотите, можете почитать пока подшивку нашей газеты. - Она протянула Ефиму папку и неспешно затюкала на пишущей машинке.
Ровно в девять в редакцию вошел человек среднего роста, весь в сером: серая шапка, серое длинное пальто в елочку, из-под которого выглядывали широченные серые брюки. Он суховато поздоровался с машинисткой, глянул на Ефима, прошел в другую комнату и закрыл за собой дверь.
- Наш гедактог, - негромко, но значительно объяснила Анфиса Павловна, Федог Владимирович. Сейчас доложу ему о вас.
Через несколько минут она вышла от редактора и сказала Ефиму, что он может войти.
Не отрывая глаз от бумаг, редактор кивком указал на стул:
- Садитесь, товарищ Сегал, я сейчас.
Ефим внимательно вглядывался в его лицо - бледное, удлиненное. Раздвоенный подбородок указывал на упрямство и волю, тонкие крепко сжатые синеватые губы под длинноватым носом усиливали это впечатление.
Редактор неожиданно оторвался от бумаг, прямо посмотрел на Ефима. Сквозь толстые стекла роговых очков серо-стальные небольшие глаза глядели прокалывающе. Помолчав, редактор глуховато произнес тонкогубым ртом:
- Ну-с, будем знакомы. Гапченко Федор Владимирович. Зоя Александровна Горина, кажется, все мне о вас сообщила. Да и в материале Алевтины Михайловны многое сказано... Так что заочно я с вами вполне знаком. Кстати, как вам понравился ее репортаж?
У Бфима чуть не вырвалось: ремесленная стряпня. Но начинать с этого он посчитал неудобным, ответил дипломатично:
- Материал как материал... думаю, следовало бы его подать, как вам сказать, несколько деловитее, что ли...
- Имеете в виду - квалифицированнее?
- Пожалуй, так...
Правая щека редактора передернулась, будто змейка пробежала снизу вверх по ней.
- Я понял вас. Алевтина Михайловна как журналист слабовата... весьма. Да и все мы тут не очень... Вы специалист в газетном деле, вот и покажите нам класс... Мы с удовольствием поучимся.
Ефим насторожился: "Встречает не с цветами! Упрям, с апломбом. Работать с ним вряд ли будет легко".
- Вам, конечно, известны обязанности ответственного секретаря? - спросил Гапченко, не услышав ответа Ефима на свои последние слова.
- В основном, да: макет, верстка, типография...
- У нас не совсем так, - поправил редактор. - Наша газета выходит пять раз в неделю: четыре раза на двух полосах и один - на четырех. Пишущего народа в редакции - раз, два и обчелся. Предприятие у нас огромное, уйма подсобных служб - дел невпроворот, скоро сами убедитесь. Ответственным секретарем вы будете скорее формально, мы пригласили вас на освободившееся место как рабочую пчелу - делать мед, можно и горький. А техническую работу...
В кабинет вошла женщина средних лет, полноватая, чуть ниже среднего роста. Поздоровалась, повесила свое пальто рядом с пальто редактора.
- Знакомьтесь, - сказал Гапченко, - Софья Самойловна Адамович, мой заместитель. Это наш новый сотрудник, Ефим Моисеевич Сегал.
Софья Самойловна села рядом с Ефимом, спустила с головы на покатые плечи белый пуховой платочек, обнажив мелковолнистые, чуть седеющие каштановые волосы. Темно-серыми глазами быстро осмотрела Ефима с головы до ног. Ее смазливое, типично восточное лицо, кроме угодливости, ничего не выражало.
- Я, Соня, поясняю нашему новому сотруднику, - обратился к ней Гапченко, - что техническую работу у нас есть кому делать. - Ну, хотя бы тебе.
- Конечно, - согласилась Софья Самойловна, замигав короткими ресничками и придав лицу на этот раз выражение особой деловитости.
- А Ефиму Моисеевичу, как классному журналисту, - Ефим опять отметил про себя тон, которым это было сказано, - придется поставлять материал, разбирать поступающие в редакцию сигналы и еще кое-чем заниматься... Ну, допустим, возникнут непредвиденные обстоятельства...
- Конечно, - подтвердила Софья Самойловна.
- Знаешь, Соня, Сегалу не понравился опус Крошкиной о нем и его смене. Давай поручим ему, - глядя на Ефима с полуприкрытым подкусом, предложил Гапченко, - написать очерк страничек на десять о Радужине и его бригаде.
- Конечно, - снова согласилась Софья Самойловна.
- Не возражаете? - обратился редактор к Ефиму.
- Вообще-то мне больше по душе критические материалы, посложнее да позаковыристее...
Редактор переглянулся с заместителем.