Я оказался на улице, не успев понять, что я босой. Но прикосновение к бетону и асфальту не причиняло мне неудобства.
Я направился обратно в парк и там начал свою охоту.
Это была смуглая женщина, она шла по тихой аллее. Она не источала страха. Проходя мимо, я обхватил ее за талию, притянул к себе и укусил, вонзив ей в шею нижний зуб, которого у меня раньше не было. Это всего лишь небольшой укол, маленькая ранка от него заживает очень быстро. Она сопротивлялась секунд восемь, а потом я почувствовал, как ее рука стала гладить мой затылок.
– Кто ты? – прошептала она. – Что ты со мной делаешь?
Ее кровь медленно текла мне в рот. Это была самая восхитительная, самая питательная пища, какую мне доводилось пробовать. Жареное мясо, масло, густое красное вино – все, что боги вкушают на самых своих священных праздниках, – все было в ней.
– Скажи, – слышал я ее дрожащий шепот, – что со мной происходит? Я чувствую это везде… – и она прижалась ко мне всем телом.
Я пил и пил, еще и еще.
Она рассказывала мне о себе, пока мимо нас проходили люди, думавшие, что мы любовники, которые не могут дождаться уединения.
Я вкушал ее живительное сокровище, а она нашептывала мне свои тайны. Я узнал о ее желаниях, разочарованиях, попытках любви и ошибках, – они втекали в меня вместе с ее кровью. Каким-то закоулком ума я понял, что пью не только жидкость из ее жил, но и самую ее душу.
Наслаждение длилось четверть часа, а потом зуб вдруг убрался обратно, причинив боль. Я отстранился от нее, и она протянула ко мне руку.
– Кто ты? – спросила она.
– Ювенал Никс.
– Что это было? – Она потрогала шею пальцами правой руки.
– Наркотик.
– Я… – она поколебалась, – я хочу еще.
– Жди меня здесь в это же время, и будет еще.
Она хотела что-то сказать, но я приложил палец к ее губам.
– Иди, – приказал я, и она немедленно повиновалась.
Я бежал по парку, стремительно, как молодой олень или быстроногий хищник, взявший след. Я смеялся, я не мог сдержаться. Моя первая жертва забудет меня. А если не забудет, если вернется, я все равно не появлюсь в этом месте еще много недель. Откуда-то я знал, что моя слюна превратится в яд в ее жилах, если я укушу ее еще хотя бы раз.
Я бежал всю дорогу до Гарлема, но, оказавшись на улице, где было центральное здание, стал как вкопанный. Впервые до моего разума дошло, что все изменилось. До того я жил только чувствами. А тут я понял, что не могу прийти в коммуну вот так – босой, дыша свежей кровью.
В переулке напротив я без особого труда взобрался по стене на крышу. Лег на нее, свесив голову – черный на фоне сгущающейся тьмы – и стал шпионить за своими товарищами.
Поздно вечером из главного подъезда вышли Сесил Бонтан и Минерва Дженкинс. Я сосредоточил на них все внимание. Они говорили о собрании, с которого только что ушли. Это была встреча актива, посвященная мне, моему исчезновению. Они упомянули, что меня в последний раз видели с белой девушкой, когда я покинул книжный магазин.
– Джимми всегда был раздолбаем, – сказал Сесил. – Небось залег с этой телкой в какой-нибудь берлоге и ширяется там.
Я услышал звериный рык, вздрогнул и оглядел пустую крышу. Далеко не сразу я понял, что рычал я сам – от злости.
– Джимми не ширяется, – возразила Минни. – Ты же знаешь. С ним что-то случилось. Трой прав, надо идти в полицию.
– Не хватало еще, чтобы легавые обшарили здание, – сказал Сесил. – А вдруг оружие найдут?
Мы запасали винтовки и боеприпасы, готовясь к революции. Они хранились в подвале, в ящике, в ожидании того дня, когда чернокожих объявят вне закона.
– Но что-то надо делать, Сесил.
– Да, надо. Пошли, еще раз сходим в книжный.
Я пролежал на крыше трое суток, подглядывая за своими бывшими соратниками. Утром вставало солнце, вопя во все небо, и я впадал в кому. А вечером приходил в себя и следил за друзьями как за добычей.
На четвертый вечер я спустился и пошел за юношей, который свернул в переулок в трех кварталах к северу от центрального здания. Я настиг его уже в дверях дома и укусил в плечо. Он хныкал и скулил все время, что я пил его кровь. Я почувствовал неловкость – в сексуальном смысле. После этого я решил, что по возможности буду пить женскую кровь.
– Что ты со мной сделал? – Язык у него начал заплетаться, но он все еще боялся.
– Иди, – сказал я чужим низким голосом.
Он убежал.
К тому моменту я уже забыл о центральном здании. Остаток ночи я бродил по улицам, ища, но не желая, неся в себе опасность, но не угрозу.
На рассвете я вернулся к бруклинскому складу. Двумя этажами ниже комнаты, куда Джулия привела меня, находилась келья, похожая на склеп, которая должна была стать моим домом. Джулия оставила ключ в моем кармане.
В темноте, глубоко под землей, я слышал далекое пение солнца. В моем погребе я чувствовал себя в безопасности. Опасность была во мне.
2
Все это случилось тридцать три года назад, в октябре 1976-го. Все это время я обитал в подземелье, когда-то принадлежавшем Джулии. Собственность была переведена на меня, и я там жил: спал на кровати или сидел на стуле с прямой спинкой, время от времени выходил, чтобы высосать полстакана крови у неосмотрительного прохожего. Иную жертву я кусал лишь для того, чтобы сначала впустить ей в кровь свое зелье, взять у нее денег, снять номер в гостинице, а уже там целый вечер медленно слизывать кровь с ее шеи и выть по-волчьи.
Я никого не убил и многое узнал о моей новой природе.
Например – и это крайне важно – что на мне все очень быстро заживает.
Однажды вечером несколько юнцов в Проспект-парке вздумали напасть на меня и на ту, что питала меня собой. Их было восемь, но я отбился, хотя и не одной левой. Позже я обнаружил, что меня трижды пырнули ножом в грудь. Легкое было точно задето, а может, и сердце.
Я подумал о больнице, но… что-то гонит меня от людей, когда я ранен… В общем, я отправился домой, подыхать.
День за днем я лежал на полу, мучаясь болью в груди. Однако примерно через неделю встал и смог выйти, чтобы подкрепиться. От ран на груди остались лишь три белых рубца.
Я не читал книг, не ходил в кино, не смотрел телевизор, не следил за новостями. До недавнего времени все мои контакты с людьми ограничивались восторженным шепотом моих жертв. Я питался раз в несколько дней, для жизни мне было достаточно людской крови и вещества их душ, которое они отдавали, находясь в моей власти. Я мог сидеть сутками в моем бункере, смакуя в памяти нежное мурлыканье моих кормилиц. Их признания о тайных желаниях и несбывшихся мечтах открывали мне возможности той жизни, которой я был лишен. Иногда я часами перебирал секреты, поведанные мне предобморочно заплетающимися языками. Я видел их воспоминания и переживал чувства, которые они прячут от всех.
Первые несколько лет я охотился только за женщинами, потому что мои укусы слишком интимны. Однако со временем меня начали интересовать и мужчины. Я стал лучше разбираться во вкусе крови, в оттенках и ароматах, имеющих особую привлекательность. В иную ночь мне не попадался никто подходящий. И хотя я предпочитал девушек, были и другие люди, достойные внимания.
Это не все, что я узнал о себе. Например, у меня аллергия на полнолуние. Стоит мне ночью попасть во власть луны, у меня начинается лихорадка и так сильно болит голова, что я практически слепну. Один выход при полной луне выводит меня из строя больше чем на неделю.
А вот как я узнал о еще одной причуде моей натуры. В лихорадке я слаб, и тогда почти любой нормальный человек может отразить мое нападение. Недуг тянется долго, и я чахну уже от недостатка питания. В этом несчастном состоянии мне приходится искать добычу такую же бессильную, как я.
Когда лунная аллергия поразила меня в первый раз, я напал на старуху в инвалидном кресле: нерадивая сиделка ненадолго оставила ее на улице. Недалеко от моей берлоги сиделка зашла позвонить в телефонную будку. А я тем временем подкрался к старухе сзади и впился.
Ее мечты были убогими и отрывочными, а кровь – жидкой, но на большее я не мог рассчитывать. Я надеялся, что она не умрет. После моего перерождения я приобрел инстинктивное почтение к жизни во всех ее бесчисленных формах. Пауки и тараканы, крысы и люди, – в моих глазах все имеют право на жизнь. Я высосал самую малость безвкусной старушечьей крови и поспешил восвояси – оживать.
Через четыре недели я опять увидел старуху, – она гуляла пешком с новой сиделкой. Для своего возраста она выглядела очень неплохо и весело болтала с наперсницей. Тогда я понял, что в моем укусе есть целительная сила. Помню, проходя мимо, я улыбнулся своей "старшенькой". Она глянула так, будто что-то во мне узнала, хотя это было невозможно, ведь я настиг ее сзади.
Важную часть моей жизни составляют нимбы – круги света, судя по всему, невидимые человеческому глазу. Они бывают самых разных цветов и характеров. Одни – хищники, нападающие на себе подобных и губящие их. Некоторые способны общаться со мной. Мало кто из них относится ко мне хорошо. Потому ли, что они не желают быть увиденными, или им отвратительны мои потребности и влечения, не знаю. Так или иначе, мы существуем в разных пространствах и не можем ни прикоснуться друг к другу, ни как-либо повлиять друг на друга.
Единственный нимб, который я узнаю, – это тот, желтый, что приблизился ко мне, когда Джулия делала из меня Дитя Ночи. Иногда он объявляется с загадочными сообщениями на темы познания и восприятия.
– Ты на пути к познанию того, что должно оставаться тайной, – не раз говорил он – не словами, но чистым смыслом, преодолевавшим пустоту между нами и оседавшим в моем мозгу.
Я не обращал особого внимания на эти сентенции – до одного момента девять месяцев назад.
Это случилось на Уотер-стрит, когда я наблюдал за той старухой, что была прикована к инвалидному креслу, пока я ее не укусил. Теперь она уже не нуждалась в сиделке, наоборот, сама приглядывала за маленьким ребенком, возможно, внуком.
Я испытывал к старухе отцовские чувства, а в собственных костях ощущал древнюю старость. Был летний вечер, солнце уже зашло за горизонт, так что головокружение меня не беспокоило.
– Идем, – сказал голос в моей голове.
Я обернулся и увидел зубчатый желтый нимб, парящий в воздухе за моей спиной.
Я хотел пойти за ним, но странный визгливый голос произнес:
– Позже!
– Пойдем позже? – спросил я пустоту.
Нимб исчез, а я пошел к себе в подземелье, ожидая, что он появится там. Трапезничал я недавно, так что особой нужды в охоте не было.
Тем же вечером нимб вновь возник в моем бункере. Он довел меня до прохода на Бруклинский мост и пропал.
Я шел по пешеходной дорожке. Час был поздний, погода не по сезону холодная, и прохожих было мало. Миновав первую опору, я увидел женщину, которая залезла на горизонтальную балку и собиралась прыгнуть вниз.
Благодаря моему состоянию я довольно ловок и силен. Я бросился к балке и схватил женщину за руку в самом начале ее падения. Я втащил ее обратно и обхватил за талию, чтобы она не сделала второй попытки.
– Это вы плохо придумали, – сказал я. Голос мой звучал сипло, надтреснуто, – я редко говорил вслух.
– Что у вас с глазами? – спросила она.
Я отчего-то улыбнулся.
– Вы хотели покончить с собой, – произнес я.
– Теперь уже не покончу, – ответила она, – кажется. – Обернувшись, она посмотрела вниз. – Угостите меня кофе?
Ее звали Иридия Ламон. Она родилась и выросла в Северной Калифорнии, а в Нью-Йорк приехала учиться живописи.
– Я вышла замуж за одноклассника, но у нас с ним все разладилось, – поведала она мне в кафе "Говорящий Боб" на Бруклин-Хайтс.
Ничто в ее поведении не напоминало о том, что она совсем недавно собиралась свести счеты с жизнью.
Я был так возбужден общением с нимбом и спасением человеческой жизни, что не сразу оценил силу ее аромата. Ее кровь содержала букет, с которым я прежде не встречался. Я ощутил первобытное влечение. Мне стоило больших усилий не впиться в нее прямо там, в кафе.
– Вы поэтому пытались убить себя? – спросил я.
– Тарвер все время хандрит, – ответила она. – Тупо слоняется по дому, когда не на работе, к тому же завидует, что я пишу. Стоит мне взяться за кисти, всегда находит повод, чтобы помешать. То ему нужно мое внимание, то в доме что-нибудь не так. Начинает ныть про неисправную сантехнику или неоплаченные счета – только бы отвлечь меня, только бы я не жила своей собственной жизнью, которая ему покоя не дает.
– Вы не ответили, – сказал я.
– Я не обязана отвечать вам, Ювенал. Что это за имя такое странное?
– Когда-то я тяжело заболел. Одна женщина спасла мне жизнь, а потом предложила мне новое имя – Ювенал Никс.
– С чего?
– Это значит Дитя Ночи.
– Похоже на заглавие стиха.
– После болезни у меня аллергия к дневному свету. Я слабею, если выйду на улицу в солнечный день. А если пробуду под солнцем долго, теряю сознание.
– И сыпь бывает? – спросила она. Она улыбалась – а ведь часа не прошло после ее попытки самоубийства.
– Нет, но у меня и на яркий лунный свет что-то вроде аллергии.
– Ну-ну… И это называется выздоровел?
– Вполне. Я знаю, как следует жить, и каждую ночь переживаю экстаз.
Это была правда, хотя до того я никогда не говорил об этом. Я не был обречен, я не был инвалидом. Не скучал по семье и друзьям. Моя давняя жизнь казалась мне жизнью лабораторной крысы, которую исследователь заключил в лабиринт. Мой пол, моя раса, замкнутые круги моего существования, – все это были цепи смертности, узы, вызывавшие у меня содрогание.
– Экстаз? – пробормотала она.
Я взглянул ей в глаза и понял, что люблю ее. Ее дыхание источало аромат продолжения рода.
– Почему ты прыгнула? – спросил я.
– Просто все как-то сошлось, – сказала она обыденным тоном. – Не хотела возвращаться домой к Тарверу, поняла, что больше никогда не буду писать.
– А нельзя было просто уйти от него?
– Это бы его убило, и убийцей была бы я.
– Значит, ты сделаешь это опять?
– Вряд ли, – задумчиво ответила она.
У Иридии была темно-бронзовая кожа и большие миндалевидные глаза. Волосы золотисто-каштановые, густые, стянутые в косу, напоминавшую толстый канат.
– Почему? – спросил я.
– Потому что я верю в судьбу, а ты спас меня в самый последний момент, когда я уже сдалась.
– Ты больше не захочешь умереть, потому что я тебя спас?
– Не только потому, что спас, – сказала она, протянула руку через стол и взяла мою ледяную кисть. – Я ведь уже спрыгнула. Уже почувствовала невесомость. Я уже отдалась смерти, а ты поймал меня и спас.
Мы взглянули друг другу в глаза, и я понял, что пропал.
– Ты откажешься от солнца? – спросил я.
– Ни за что, – ответила она. – Я акварелист, и мне надо питать мою душу.
– Но ты же хотела умереть, – возразил я.
– Больше не хочу.
Именно в этот момент я стал хозяином своей жизни. Мне вдруг стало совершенно ясно, как все было до этого. Двадцать два года я существовал как человек, идущий предписанным ему путем. Я принадлежал к определенной расе, имел гражданство, язык. Я был таким, каким создал меня внешний мир. Потом появилась Джулия, и я стал тем, что сделала из меня она. Моя суть была столь незначительна, что трансформация разорвала в клочья папиросную бумагу моей личности. Я даже имя свое не сберег. За все пятьдесят пять лет я ни разу сам не сделал выбора. Я всегда был ведомым, меня творили чужие руки. Даже мое юношеское увлечение политикой было результатом бездумного стремления принадлежать чему-то. А Иридия нашла свое истинное "я" просто и непринужденно, изменив направление движения, когда увидела свет в другой стороне.
– Ты пойдешь сейчас ко мне? – спросил я.
– Утром мне надо будет вернуться к Тарверу.
– Хорошо.
Больше всего на свете я хотел укусить Иридию, чтобы превратить ее из человека в юного хищника. Когда мы целовались, а потом совокуплялись, клык в моей нижней челюсти дрожал, и все-таки я не решился выпустить его наружу.
Интуитивно я понимал, что если обращу ее, мы должны будем расстаться. По той же причине Джулия покинула меня до того, как я вошел в полную силу. Аромат любви губителен для нас. Производя на свет детей, мы вынуждены пожирать их.
Мой голод был похож на зияющую пропасть, в которую прыгнула Иридия с Бруклинского моста. Ведь я никогда не встречал подобного себе. Мы большая редкость. Наша любовь на самом деле есть голод, и для нас, как для наших человеческих предков, самая желанная добыча – мы сами.
– Как твое настоящее имя, Ювенал Никс? – спросила она среди ночи, после нескольких часов любви.
Мне пришлось вспоминать, прежде чем я произнес, запинаясь:
– Джеймс Тремонт из Балтимора.
– Ты как будто не уверен в этом, – сказала она, целуя меня в пупок.
– Много времени прошло.
– Ты не такой старый.
– Я старше, чем выгляжу.
Ее ноздри раздулись, а у меня под языком набухла ядовитая железа. Я придавил железу и поцеловал Иридию в левый сосок.
– Укуси его, – шепнула она.
– Чуть позже, – откликнулся я.
– Я хочу сейчас.
– Как я заставлю тебя вернуться, если не смогу заставить ждать?
Она села на кровати в моей пустой подземной комнате.
– Я никогда не встречала такого мужчины, как ты.
– Тогда мы в равном положении, – сказал я, подумав, что несколько десятилетий не говорил так много.
– Тебе правда не нужны ни книги, ни музыка, ни даже картины на стене?
– Долгое время я полагал, что мне нужны лишь пища и сон.
– А сейчас?
– Сейчас – гораздо больше, настолько, что у меня нет слов описать это.
– Я должна рассказать Тарверу об этой ночи, – тихо сказала она.
– Понятно.
– Я не брошу его.
Я хотел сказать, что любовь, раздиравшая мне грудь, не позволит мне жить с ней – слишком силен был мой голод по ее душе.
– Мы еще увидимся? – спросил я.
– Тебя я тоже не брошу, – твердо сказала она.
– Почему? Ты почти не знаешь меня.
– Я знаю тебя лучше, чем любого другого мужчину. Ты спас мне жизнь. Я думаю, что ты для этого и создан – чтобы спасать жизни.