– Йит и джеллум – синонимы. Это значит… типа гадатель, но с шаманским уклоном. Гадатель и мудрец в одном флаконе. В Азербайджане функцию джеллума несут женщины, не мужчины. Любопытно… в остальном общество строго мужское, мужчины господствуют.
– Хорошо. Баку и йит.
Ава наклонилась ко мне, поцеловала в уголок рта:
– Мне нравится, что ты меня прерываешь и просишь разъяснить. Обычно люди просто таращатся на меня, пока я трещу, как сорока.
– Давай дальше.
– Продолжаю. Под конец поездки я захотела немного пожить в Баку, потому что там происходит действие одной из моих любимых книг, "Али и Нино". В книге Баку описывается так, словно на свете нет места романтичнее. На деле – ничего подобного. Но это неважно.
Я отправилась в поселок Сабунчи. У меня был гид, азербайджанец Максуд: он свободно владел английским, мы его и раньше нанимали, когда я туда приезжала. В общем, я его хорошо знала, а он был в курсе, что мне нравится, чем я интересуюсь. На сей раз я наняла его просто для экскурсии.
Когда мы приехали в Сабунчи, Максуд сказал, что там живет одна из самых знаменитых джеллум. Не желаю ли я к ней пойти? Ну, для нас, девочек, всякие хироманты, астрологи, гадания по Таро – наркотик почище крэка. Ясновидящие, шаманы, провидцы – ведите нас к ним поскорей. "Еще бы, – говорю, – я с удовольствием пойду к йит".
Ее звали Ламия, по-азербайджански это значит "образованная". Жила она в маленькой квартирке в безликом коммунистическом квартале. Дома из серого бетона, все одинаковые, как близнецы, запросто можно заблудиться. Кажется, в квартире было две комнаты, но мы дальше гостиной не попали. Там было сумрачно даже в полдень. Ламия сидела на диване. Рядом стояла детская коляска. Все время, пока мы там пробыли, Ламия сидела, сунув руку в коляску, точно ласкала ребенка, чтобы не кричал.
Когда мы уселись, она спросила Максуда, знаю ли я про "лал-бала". Это значит "безмолвное дитя". Он сказал, что нет, не знаю. Она велела ему разъяснить это мне, и только после этого готова была продолжить. Я не понимала их разговора, они ведь говорили по-азербайджански. Но я увидела, как он выслушал ее и скривился: дескать, нелегко будет растолковать так, чтобы я поняла.
Пока Максуд объяснял мне, что такое "лал-бала", Ламия не вынимала руки из коляски. Я только потом поняла почему.
Тут Ава умолкла. Несколько секунд просто сидела, не сводя с меня глаз. Наверное, набиралась сил, чтобы перейти к самой трудной части рассказа.
– А теперь я опишу тебе все, как оно было. Хочешь верь, не хочешь – не верь. Но знай: я верю всем сердцем, потому что Ламия кое-что рассказала мне обо мне самой. Подробности и факты, которых никто на свете знать не может, только я. Никто, понимаешь? Ни мои родители, ни сестра, никто. Но Ламия знала. Она без запинки рассказала самые интимные детали. Словно по бумажке зачитывала.
Сначала я объясню, что такое "безмолвное дитя". По легендам, их всегда три, в любой момент. Когда одно умирает, взамен немедленно рождается другое. Это вроде преемственности далай-лам Тибета: безмолвное дитя выбирает себе мать еще до своего рождения.
– Как это – до рождения? Раньше, чем рождается?
– Да. Ламия сказала, что узнала, что у нее родится безмолвное дитя, как только поняла, что беременна. И когда дитя родилось и она его увидела, она не удивилась и не расстроилась.
– А почему мать может расстроиться при виде собственного ребенка? Он родился больным?
Ава окинула меня тревожным взглядом: казалось, ей было больно говорить:
– Ребенок неживой. Точнее, наполовину живой… Наполовину живой, наполовину мертвый, он живет наполовину в нашем мире, наполовину в ином.
– Как это – в ином?
– В загробном мире. Как я уже сказала, ребенок наполовину жив, наполовину мертв. Он не растет. Он живет на свете определенное количество лет; срок его жизни никогда наперед не известен. У каждого ребенка по-своему. В день смерти он выглядит точно так же, как в день появления на свет, хотя некоторые дети живут по несколько десятков лет. Он никогда не шевелится, ничего не ест, вообще не дышит. Никогда не открывает глаза. Но сердце у него бьется. Самое важное, это дитя – оракул.
После того как йит сообщает тебе твои тайны и ты убеждаешься, что она не шарлатанка, когда у тебя не остается никаких сомнений, ты можешь задать ей, матери безмолвного дитяти, два вопроса. Любые: о прошлом, о будущем, спрашивай что хочешь. Пока ее рука прикасается к безмолвному дитяти, она будет давать ответы. Но позволены всего два вопроса.
– И о чем ты спросила?
Ава покачала головой.
– Тебе лучше не знать. Но кое-что… – Она осеклась, встала, отошла к окну. Я сидел как истукан, пытаясь по каким-то приметам догадаться, что теперь делать: подойти к ней или не двигаться с места, заговорить или промолчать… Касаясь запотевшего оконного стекла, она описала пальцами широкую дугу. Я почти ощутил холод и сырость на кончиках собственных пальцев. Следующая фраза Авы прозвучала как гром среди ясного неба: – Эймон Рейли никогда тебе не рассказывал о своем прошлом? О своем детстве?
– Эймон?! Он-то тут причем?
– Очень даже причем, – Ава начала быстро-быстро протирать стекло обеими ладонями, точно пытаясь что-то загладить. Затем обернулась ко мне. – Просто ответь на мой вопрос… Тут все взаимосвязано. Ты с ним о его прошлом никогда не разговаривал?
– Нет.
– Отец Эймона был летчиком. Он много лет терроризировал свою семью: всех избивал и много еще чего проделывал… форменный садист. Вот одна из его любимых пыток: он летал низко-низко над их домом на маленьком самолете, летал туда-сюда, когда знал, что вся семья дома. Эймон рассказывал, это было очень страшно: мать и дети прятались под кроватями или в подвале, ожидая, что однажды он врежется на самолете в дом и всех укокошит.
– А как он кончил?
– Он был еще и пьяница. Однажды, к счастью, он свалился на машине с моста и разбился.
– О господи! Вот почему Эймон такой… со странностями, да?
– Да. Однажды меня так взбесило его поведение, что я дала ему пощечину. Только после этого он рассказал мне кое-что о своем детстве. И я наконец начала понимать. Конечно, он все равно меня бесил, но представь себе, после такого детства…
– Ужасно. Бедняга.
– Да. Не знаю, только ли в этом причина его странностей, но след не мог не остаться.
Скрестив руки на груди, я спросил: –Но при чем тут безмолвное дитя?
– Ламия сказала мне, что я – часть проклятия.
Я медленно расцепил руки и обнаружил, что не знаю, куда их девать.
– Как это? Ты… ты проклята?! – вскричал я. Одновременно недоверчиво и отчаянно. В такие моменты ни от рук, ни от голоса – никакого толку. Только мешают, не могут подсказать, что делать, как себя вести, когда на тебя сваливается беда, выраженная одним словом: "проклятие", "смерть" или "рак".
Ава покачала головой:
– Нет, я часть проклятия. Но наверное, в каком-то смысле я тоже проклята. Мою роль можно и так назвать. Ламия сказала, что после возвращения в Америку я забеременею. Это сбылось. Но мой ребенок будет проклят – обречен в точности повторить жизнь своего отца, даже если будет сопротивляться судьбе. Никакой разницы, кроме мелких подробностей, – Ава умолкла. Ничего не добавила, просто молча не сводила с меня глаз. Наверное, дожидалась, пока до меня дойдет.
– Она не сказала, кто будет отцом ребенка?
– Нет. Сказала только: любой мужчина, от которого я забеременею, отмечен проклятием.
– Ава, а если это я?
– Может быть. Мы все выясним по анализу ДНК, но я решила сначала поговорить с тобой, прежде чем делать анализ. Ты же играешь во всем этом важную роль.
– Да уж, наверное, – сказал я цинично и злобно, хотя мой тон покоробил меня самого. Я совершенно не собирался говорить Аве гадости, но почему она рассказала только сейчас? Зачем было тянуть резину?
Снова повисла пауза.
– Ава, я тебя люблю, но это какая-то чушь, полная чушь. Ну прямо "Тысяча и одна ночь": безмолвное дитя, джеллум, проклятие… Как ты можешь установить, что это не враки?
– Потому что после того как я у нее побывала, кое-что произошло. Все предсказания Ламии сбылись. Все события произошли: и беременность, и мой роман с Эймоном, и главное… ты.
– Я? Что ты имеешь в виду?
В этот момент стиральная машина, шумевшая где-то на заднем плане, не нашла ничего лучшего, как возвестить свистком о завершении работы. Ава умолкла; судя по ее лицу, в ближайшее время она не собиралась отвечать на мой вопрос. Я хмуро пошел к машине. Распахнул дверцу, наклонился достать настиранное белье.
– Ава?
– Что?
– В твоей стиралке полно букв. – Я вытащил большую белую сырую "К", положил на свою ладонь. Рассмотрел, показал Аве. Высота – дюймов десять. Буква вроде бы из ткани. Я снова заглянул в бак и увидел: вместо белья в машине громоздится куча мокрых прописных букв.
Ава словно и не удивилась. Больше того, кивнула, когда я показал "К".
– Это я их туда положила.
– Ты… А где наше грязное белье?
– В ванной.
– Но зачем? Зачем ты это сделала? Что это? Зачем они нужны?
– Достань еще четыре. Доставай не глядя – просто сунь руку и достань четыре штуки. Я объясню зачем, когда ты это сделаешь.
Я хотел было что-то сказать, но промолчал. Сунул руку в стиральную машину, запустил пальцы в огромную, мягкую, сырую гору матерчатых букв – точно выбирал номера для игры в бинго. Когда я набрал четыре буквы, Ава велела мне разложить их в ряд на полу, чтобы получилось слово. Буквы были такие: K, В, Ц, Р и О.
– Никаких слов не получается. Всего одна гласная.
Ава сидела далеко. Не могла видеть букв.
– Скажи мне, какие ты выбрал.
Я сказал.
Ава хлопнула себя ладонями по коленям:
– Эймон выбрал те же самые.
– Что-о?! Эймон тоже это делал? Ты тоже заставила его доставать из стиралки мокрые буквы? – Я поймал себя на том, что почти кричу.
– Да, это экзамен для вас обоих. Я заранее знала ответ, но надо же было удостовериться, – сказала она так, будто ничего особенного не случилось. Мол, чего это я разволновался?
Экзамен с мокрыми буквами из стиральной машины? Эймон тоже это делал? Безмолвное дитя. Йит. Проклятие. Впервые за много лет нашего знакомства я поглядел на Аву как на врага.
– Как ты думаешь, Ава сумасшедшая?
– Конечно сумасшедшая. А почему, по-твоему, я от нее ушел?
– Ты ушел? Она сказала, что все было наоборот – она от тебя ушла.
Эймон фыркнул и подергал себя за ухо:
– Знаешь, как говорят: не влюбляйтесь в психиатров, они и есть самые жуткие психи? Ну, а я скажу, что это и на военных корреспондентов распространяется. Не влюбляйтесь в военных корреспондентов. Они повидали слишком много кошмаров. Чужая боль и смерть впитывается до мозга костей и затуманивает сознание. Да, чувак, у Авы гироскоп набекрень.
Она тебе рассказала свою сказочку про Безмолвное Дитя? Ты потому ко мне пришел? – продолжил Эймон. Не дожидаясь моего ответа, взял стакан, глотнул водки. Словно заранее знал, что я скажу. – Ну, это еще ничего. Блажь, конечно, но хотя бы интересно. Отличная байка. Но потом были буквы в стиралке… и мороженые зверушки…
– Какие зверушки?
Он хлопнул меня по плечу:
– Она их тебе еще не подсунула? Ну, приятель, жди новых сюрпризов! Чем дольше с Авой тусуешься, тем больше она чудит. Я ушел после мороженых зверушек. Решил: все. Гадость.
– А если ребенок и вправду твой?
Эймон подпер рукой подбородок, уставился в пол:
– Тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы Ава и ребенок ни в чем не нуждались. Но жить с этой женщиной я не стану. Нетушки. Она совсем сбрендила. – Говорил он спокойно, твердо. Очевидно, уже все обдумал и внутренне согласился со своим решением.
– Эймон, подожди-ка. Вообрази всего на минутку, что предсказание – чистая правда. Что, если ты – отец, и ребенок обречен прожить твою жизнь?
– А что не так с моей жизнью? Живу припеваючи.
– А как же твой отец и то, как он с вами обходился?
– Да, это была жесть, но я не собираюсь обходиться так со своей семьей, если когда-нибудь все-таки обзаведусь женой и детьми. – Эймон улыбнулся. – И летную школу я не заканчивал. Не бойся, я не стану летать над Авиным домом и пикировать на него сверху… Да, кстати, а твой отец? Он был хороший человек? Допустим, ребенок твой. Чего тогда опасаться Аве? Или ничего не опасаться?
– Я вообще не знал отца. Он бросил маму, когда мне было два года.
– Вот видишь! Сочувствую, конечно, но это значит, что ты в каком-то смысле опаснее меня. Если проклятие реально. Ты ведь не знаешь, что за человек был твой отец. Был или есть. Может, он еще почище, чем мой.
Мы переглянулись, и наше молчание означало, что мы оба разделяем его мнение.
Эймон засмеялся, встряхнул головой:
– Бедная Ава! Если сбудется худший сценарий, если проклятие реально, куда ни кинь – всюду клин. Мой папа был чудовище, твой – человек-загадка, возможно, какой-нибудь Джек Потрошитель.
Я только вздохнул:
– Но может, мой отец – прекрасный человек.
– Прекрасные люди семью не бросают.
– Ты же бросил Аву.
Его голос сорвался на глухое рычание:
– Она мне не семья. Я никогда не говорил, что хочу стать отцом.
Иногда человек что-нибудь скажет, сболтнет не подумав, и его фраза подсказывает тебе готовое решение. Едва Эймон сказал, что не хочет быть отцом, меня осенило: а я, напротив, хочу быть отцом Авиного ребенка. Хочу больше всего на свете. В одно мгновение я понял: я люблю ее и хочу прожить с ней всю жизнь до гробовой доски, если она возьмет меня в мужья. Неважно, что ребенок от Эймона, неважно, что на ребенке проклятие. И главное, мне совершенно неважно, что у Авы Малколм поехала крыша. Я хочу быть с ней и готов сделать все, чтобы осуществить эту мечту.
Когда я сказал об этом Эймону, он приподнял руку и перекрестил меня. Благословил, так сказать.
– Не знаю, кто ты – идиот, мазохист или святой. Сам понимаешь, с возрастом мы не становимся лучше – в нас просто укореняется то, что уже заложено с детства. Если Ава сейчас с прибабахом, дальше будет только хуже.
– Знаю. А если она в своем уме?
– Допустим. Но какова альтернатива? Если она не свихнулась, то проклятие реально, и ты тоже здорово влип. Только в дерьмо другого сорта. Так или сяк тебя ждет веселая жизнь.
– Это мы еще посмотрим. Вообще-то она сегодня идет в клинику. Получать анализ ДНК.
Эймон набрал в грудь воздуха. Мрачно выдохнул:
– О-ох! Позвони, скажи результаты, ладно?
– Ладно. – Я протянул ему руку.
Рукопожатие было долгим.
Эймон улыбнулся:
– Ты хороший человек, серьезно. Не бросишь Аву, что бы ни стряслось. Настоящий герой.
– Эймон… мне пора идти, но расскажи-ка про мороженых зверушек.
– Нет, сейчас тебе этого лучше не знать. Возможно, она это только со мной проделала. Забудь, что я об этом говорил. – Он снова хлопнул меня по плечу и первым вышел из бара.
Я вернулся в квартиру Авы. Ее не было дома. Я открыл дверь своим ключом. На столике в коридоре, на самом заметном месте, лежала стопка бумаг, а сверху – желтый листок. Надпись крупными буквами, черным по желтому: "ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЧТИ". Я взял листки и увидел, что на верхнем еще что-то написано, помельче.
"Это результаты анализов ДНК. Оказалось, мой ребенок – не от тебя и не от Эймона. Я трусиха, у меня не хватило храбрости подождать тебя здесь и сказать самой. Посижу до вечера у сестры, потом вернусь. Пожалуйста, дождись меня, чтобы мы могли как минимум поговорить. Прости, что солгала тебе, когда клялась, что не была с другими мужчинами. За то время, пока мы вместе, у меня были другие.
Тебе, возможно, без разницы, но я хочу тебе сказать: насчет Ламии и проклятия я сказала чистую правду. Кто отец ребенка, я не знаю, хотя до сегодняшнего для была уверена: либо ты, либо Эймон. Но Ламия – не выдумка. Проклятие – не выдумка. И то, что я тебя всей душой люблю и уважаю, – не выдумка. Пожалуйста, дождись меня. Я этого не стою, но прошу тебя: дождись".
Я остолбенел. Попытался прочесть, что написано на других листках: сплошные цифры и графики, только в конце заключение, которого я не мог понять, потому что в мою бедную голову и так уже ничего не вмещалось.
Как был, в плаще, с бумагами в руке, я вошел в гостиную и сел на диван. Диван, где мы столько раз вели задушевные разговоры, и занимались любовью, и просто сидели бок о бок, наслаждаясь тем, что вместе сидим и молчим, читаем или просто дышим. Я снова попытался просмотреть бумаги. Напрасный труд. Вытянул руку, чтобы швырнуть их на журнальный столик.
На столике лежал крупноформатный альбом художественных фотографий, которого я раньше не видел. Название – "Остановленные мгновения". Внутри – поразительно четкие снимки, на которых изображены исключительно мертвые животные, рыбы, рептилии… вся фауна в замороженном виде. На каждом снимке – замороженные тела: лежащие на спине, или на боку, во льду на рыночных прилавках, или на пустых заснеженных дорогах – видимо, сбитые машинами. Дивно красиво, шокирующе-жутко, пронзительно – вызывает целую гамму чувств. Перелистывая альбом, я вспоминал вопрос Эймона про мороженых зверушек. Он говорил про книгу? Или не только?
Просмотрев с десяток фотографий, я дошел до страницы с обтрепанной закладкой. Наверное, на этом месте альбом раскрывали вновь и вновь. Фотография кардинально отличалась от остальных. Женщина в черном держит на руках младенца. Идет снег – весь мир вокруг женщины бел. Она и ребенок – единственные цветные пятна. Но младенец у нее на руках – насколько его видно, женщина словно загораживает его от объектива – кажется неживым и совершенно белым, точно и он заморожен, как остальные "модели" фотографа.
Но самое потрясающее на этом фото – лицо женщины. На нем полная безмятежность. Если она действительно держит на руках мертвого младенца, то сумела подняться над своим горем, сделалась святой… или совершенно бесчеловечной. То ли просветление, то ли какое-то особенное сумасшествие. Фотография приковывала к себе внимание и была настолько – другого слова не подобрать – красива, что я созерцал ее около минуты. И только когда гипнотические чары первого впечатления несколько рассеялись, взглянул на подпись. Имя фотографа не указано. Но указано место съемки: Сабунчи, Баку, Азербайджан.
Перевод Светланы Силаковой