- Иного выхода нет, - сказала мисс Шофильд. - С одной стороны он сам против вас, с другой - он натравливает на вас детей. Дети ужасны. Вы непрестанно должны их заставлять что-то делать. Все идет насильственным путем и через вас. Все, что они учат, вы должны им вбивать насильно - иного пути нет.
Урсула замерла. Неужели она должна захватить их всех силой, силой заставить учиться этих упорных пятьдесят с лишком ребят, чувствуя за своей спиной грубую, безобразную зависть, всегда склонную предоставить ее во власть этого ребячьего стада и показать, что она не умеет держать их в повиновении. Ею овладел страх перед своею задачей. Она увидела, как мистер Брент, мисс Гарби, мисс Шофильд, все школьные учителя, скрепя сердце, тянут лямку противной обязанности обращения детей в одно механическое, дисциплинированное целое, добиваясь от них автоматического повиновения и внимания, и затем требуя восприятия различных отрывков знаний. Первой основной задачей было подравнять всех детей на один лад и образец, подогнав их под одну мерку. Это должно было достигаться автоматическим способом - путем воздействия отдельной воли учителя и всей школы в целом. Суть лежала в том, что старший учитель и его сотоварищи должны были объединиться в одной воле, и тогда подчинить себе детей сообща. Но старший учитель был тупым человеком с исключительным самолюбием. Он не хотел соглашаться с учителями, они не желали подчиняться ему. Таким путем получалась анархия, и дети оказывались предоставленными самим себе.
Дети, конечно, не имели ни малейшего стремления сидеть в классе и заниматься учением, этого возможно было достичь только путем воздействия строгой, мудрой воли. Прежде всего следовало подчинить их своей власти, а для этого приходилось отречься от проявления своей личности и действовать при помощи системы категорических приказов, без которых немыслимо было добиться какого-либо результата в усвоении занятий. Урсула же задумала быть мудрее остальных, полагая добиваться всего путем определенного личного доверия и влияния, без тени принуждения.
Это поставило ее в невозможное положение. С одной стороны, она пыталась сблизиться с классом, что было оценено должным образом только некоторыми детьми, тогда как большинству осталось чуждым и враждебным.
Во-вторых, она немедленно оказалась в противоборстве с установившимся авторитетом мистера Гарби, и тем дала школьникам возможность терзать ее. А голос мистера Брента неизменно мучил ее. Однообразный, резкий, суровый, полный ненависти, он сводил с ума. Этот человек был работающим без устали механизмом. Личность в нем была совершенно подавлена и уничтожена. Это было ужасно - сплошное отвращение и ненависть. Неужели ей предстояло стать такой же? Она чувствовала ужасающую необходимость этого, но не могла смириться.
Она не могла допустить того, чтобы школа со всею ее обстановкой преодолела ее личность и неизменно повторяла: "Это не навек, это пройдет". Никогда еще не испытывала она такой страшной любви ко всему красивому. Возвращаясь после школы домой, она, забыв все остальное, любовалась заходящим солнцем и игрой его красок на бесконечном небе, и красота их переливов вызывала в ее сердце почти страдание.
Тщетно было твердить себе, что с уходом из школы она не была больше связана с ней и можно было забыть ее. В глубине души она смутно помнила ее и все это время, бессознательно сообразуя с этим все свои поступки. Она была мисс Бренгуэн, учительница пятого отделения, и самая важная часть жизни была для нее в ее работе. Она именно была и продолжала быть школьной учительницей, и ничем другим. А вместе с тем, она чувствовала себя неспособной выполнить свой долг. И в этом отношении она видела, что Виолет Гарби превосходила ее. Она умела держать свой класс в повиновении, умела внушить им знания. Все размышления Урсулы о действительном внутреннем превосходстве над Виолет не могли помочь ничему. Было слишком очевидно, что Виолет Гарби преуспевала в деле, которое Урсуле не удавалось. А ведь оно было пробным камнем ее жизни.
Время шло, но у нее ничего не получалось. Ее класс становился все хуже, учение шло все слабее и слабее. Неужели надо было отказаться и вернуться домой? Признать, что она ошиблась, и удалиться? Жизнь стала для нее беспрерывным испытанием.
В слепом упрямстве она продолжала свои занятия дальше, ожидая кризиса. Мистер Гарби начал преследовать ее. Страх и ненависть с ее стороны усилились. Она все время ждала, что он нападет на нее и уничтожит совсем. Он донимал ее за то, что она не умела держать класс в руках, и он стал самым слабым звеном в школьной цепи. Больше всего он раздражался на шумное поведение класса, мешавшее преподаванию мистера Гарби в седьмом отделении, на другом конце комнаты.
Однажды она задала сочинение и прохаживалась между скамьями, заглядывая в тетрадки. У некоторых мальчиков были грязные шеи, непромытые уши, от их одежды шел дурной запах, но на это она не обращала внимания. По пути она делала поправки в тетрадях.
- Когда вы хотите сказать: "шерсть этих животных коричневого цвета", как вы напишете "этих"? - спросила она.
Последовала преднамеренная пауза. Мальчики нарочно задерживали ответ, чтобы поиздеваться над ней.
- Прошу меня извинить, мисс? Э-т-и-х, - вызывающе громко произнес один мальчик по звукам.
Мистер Гарби проходил рядом.
- Встань, Хилль! - сказал он громким голосом.
Все удивились. Урсула посмотрела на мальчика. Он, по-видимому, был беден и имел довольно хитрый взгляд. Надо лбом торчал вихор, но вся голова была гладко прилизана. Он выглядел бледным и бесцветным.
- Кто позволил тебе говорить так? - прогремел голос мистера Гарби.
Мальчик посматривал на него с виноватым видом, то опуская, то поднимая глаза, но в его сдержанности было что-то лукавое и циничное.
- Извините, сэр, я отвечал, - возразил он с нахальным видом притворной невинности.
- Ступай к моей кафедре.
Мальчик двинулся через комнату; длинная черная куртка болталась сзади складками, тонкие, костлявые ноги в тяжелых сапогах с трудом переступали, вся поза выражала что-то нищенское. Урсула пристально смотрела вслед крадущейся походке. Ведь он был ее учеником. Проходя к кафедре, он боязливо и заискивающе поглядывал на старших мальчиков седьмого отделения. Жалкий, бледный, в своем обтрепанном костюме, он стал в ожидании грозного учителя у его кафедры, слегка согнув одну ногу и заложив руки в карманы.
Урсула попыталась сосредоточить свое внимание на классе. Мальчик внушал ей одновременно отвращение и жалость. Она чувствовала, что ей хочется закричать - она так понимала, что мальчик был наказан из-за нее. Мистер Гарби заглянул в тетрадку, которую она поправляла, и затем повернулся к ученикам.
- Положите ручки.
Дети положили ручки и поглядели на него.
- Руки на стол.
Они отодвинули тетради и облокотились на стол. Урсула стояла растерянная, не понимая, что это значит.
- О чем вы пишете сочинение? - грозно спросил старший учитель.
Никто не рискнул поднять руки. Несколько голосов, готовые к ответу, забормотали:
- Мы пишем…
- Я бы не советовал вам выступать, - заметил мистер Гарби ласковым, певучим голосом, таившим в себе ужасную угрозу.
Он стоял, не шевелясь, наблюдая класс и чуть поблескивая глазами из-под заросших, черных бровей. В нем было что-то гипнотизирующее, ей отчаянно хотелось крикнуть. Она была ошеломлена, сбита с толку, и утратила всякое понимание происходящего.
- Ну, ты, Алиса! - спросил он.
- О кролике, - пропищал голос девочки.
- Это слишком легкая тема для пятого отделения.
Урсула чувствовала себя пристыженной своей неопытностью. Она была выставлена на посмешище класса. А кроме того, она жестоко страдала от противоречий. Мистер Гарби выглядел таким сильным, мужественным, красивым, с черными бровями, ясным лбом и густыми усами. И он сейчас тратил свои силы и злился на такие пустяки, как ответ мальчика без вызова. А ведь он вовсе не был мелочным, вздорным человеком. У него было только злое, жестокое настроение благодаря тому, что он чувствовал себя связанным такой мелкой, незначительной работой, которую он должен был выполнять, чтобы иметь средства к существованию. И вся его задача сводилась к тому, чтобы научить детей разобрать по звукам слово "предосторожность", а после точки начинать с большой буквы. Он не придавал ни малейшего значения тем вещам, которые он внушал детям, и это вечно должно было злить и раздражать его, никогда не давая ему покоя. Урсуле была ясна унизительность его положения и та злоба, которую эта унизительность вызывала в его душе.
Она поглядела на класс, ставший молчаливым, внимательным. Он один имел власть обращать детей в безмолвные, выдержанные существа, всецело подчиняющиеся его воле. Этому она должна учиться у него, потому что, если уже школа такова, то необходимо применяться к существующему порядку. Он сумел навести в классе порядок. Но видеть этого сильного, властного человека тратившим свои силы на такой пустяк казалось ужасным. В этом было просто что-то отвратительное.
По окончании урока мистер Гарби вышел. И сейчас же в дальнем конце комнаты послышался свист трости. Сердце Урсулы замерло. Она не могла выносить этого, ей нестерпимо было сознавать, что мальчика бьют. Она почувствовала, что у нее кружится голова, и ощутила острое желание уйти из этой школы, этого места пыток. Как она ненавидела в эту минуту старшего учителя! Грубое животное, неужели он не испытывает стыда? Он никогда не должен был доходить до такой жестокости и бесчеловечности!
Хилль тихонько протащился на свое место, с лицом распухшим от слез, не прекращая рыданий. В его плаче чувствовалось такое отчаяние, что у нее разрывалось сердце. Ведь, если бы она умела держать детей в порядке, этого никогда не случилось бы, Хилля никогда бы не позвали и не высекли.
Начался урок арифметики. Она не могла сосредоточиться. Мальчик сидел на задней скамье, согнувшись и продолжая всхлипывать. Это длилось довольно долго. Она не решалась ни подойти, ни заговорить с ним. Ей было стыдно. А кроме того, она не могла простить ему, что он стал таким жалким, заплаканным и опухшим от слез.
Она пошла между скамеек, исправляя ошибки в сложении. Но детей было много, и ей трудно было обойти весь класс. Кроме того, она неотступно помнила о Хилле. Наконец, он перестал плакать и сидел, сгорбившись, тихонько играя своими руками. Немного погодя, он поглядел на нее. Слезы размазали грязь на его лице, но взгляд был особенно чист, ясен, как у неба, омытого дождем. В нем не было ни следа лукавства или злобы. Казалось, он забыл все, что произошло, и только искал случая занять обычное положение.
- Принимайтесь за работу, Хилль! - сказала она ему.
Дети продолжали решать задачи, отчаянно плутуя, о чем она знала. Она написала на доске другой пример. По классу она идти уже не могла, и стала против учеников, чтобы наблюдать за ними. Одни уже сделали, другие отстали. Как быть?
Наконец, настало время перерыва. Она приказала закончить работу, и ученики, толпясь, вышли из комнаты. Она обвела глазами брошенные кое-как, смятые, грязные тетради, обломанные линейки, искусанные ручки. Сердце ее болезненно сжалось. Дело шло все хуже.
С каждым днем беспорядок в классе усиливался. У нее были на отметке горы тетрадей, где ей приходилось поправлять бесчисленное количество ошибок, - работа, вызывавшая в ней ненависть и отвращение. Работа шла все хуже. Если она пыталась польстить себе тем, что сочинения стали более живыми и интересными, она сразу видела, что почерк стал безобразнее, а тетради приняли страшно грязный, неопрятный вид. Она делала все, что могла, но все это было совершенно бесполезно. Она сама не была в состоянии отнестись серьезно к тому, что от нее требовалось. Да и почему? Почему она должна была считать серьезным обстоятельством то, что ей не удавалось научить детей писать чисто и аккуратно?
Почему она должна была осуждать себя за это? Пришел день выдачи жалованья, и она получила четыре фунта, два шиллинга и один пенни. В этот день она очень гордилась собою. Никогда еще не имела она в руках столько денег. И все они были заработаны ею. Сидя в трамвае, она тихонько перебирала монеты в руках и все боялась потерять их. Они давали ей силу и утешение. Придя домой, она сказала матери:
- Сегодня давали жалованье, мама.
- Так, - сказала мать хладнокровно.
Тут Урсула положила на стол пятьдесят шиллингов.
- Вот за мое содержание, - сказала она.
- Хорошо, - равнодушно ответила мать, даже не прикоснувшись к деньгам.
Урсула была обижена. Но как-никак, она заплатила за себя. Она может чувствовать себя свободной. А кроме того, у нее осталось тридцать два шиллинга для себя. Она, бывшая обычно расточительницей, не хотела их тратить, ей жалко было расходовать эти золотые монеты.
Теперь она имела почву под ногами независимо от своих родителей. Она была чем-то еще, кроме того, что числилась дочерью Уильяма и Анны Бренгуэн. Собственный заработок давал ей право чувствовать себя вполне самостоятельной и считать себя важным членом трудящегося общества. Она была твердо уверена, что пятидесяти шиллингов, заплаченных ею, вполне хватит на ее содержание в месяц. Если бы мать получала пятьдесят шиллингов в месяц с каждого, у нее было бы двадцать фунтов в месяц, а кроме того, ей не приходилось бы думать об их одежде. Это было бы очень хорошо.
Урсула совсем отошла от родителей. Теперь она интересовалась другими вещами. Она знала, что такое министерство просвещения, знала, какой министр стоит во главе его, и ей всегда казалось, что между ним и ею существует какая-то внутренняя связь, как это было когда-то по отношению к отцу.
Она уже не чувствовала себя Урсулой Бренгуэн, дочерью Уильямса Бренгуэна. Она была учительницей пятого отделения школы имени святого Филиппа.
Но в школе дело не шло на лад. Это наполняло ее ужасом. По мере того как недели проходили за неделями, Урсула Бренгуэн, живая и свободная личность, исчезала. Оставалась просто девушка с этим именем, вечно подавленная своею неспособностью устроить школьные дела. Недели заканчивались днями отдыха, доставлявшими ей безумную радость ощущения свободы, возможности спокойно сесть утром за вышивание разноцветными шелками. Домашняя тюрьма всегда была свободна для нее. Но сидя за вышиванием, она знала, что это временная передышка, и потому старалась насладиться каждой минутой этого свободного времени.
Она никому не рассказывала, как мучительно для нее было создавшееся положение. Не только с родителями, но даже с Гудрун она не поделилась своим ощущением, как это ужасно быть школьным учителем. Но когда наступал свободный вечер, и она чувствовала, что приближается утро понедельника, она начинала томиться ужасным ожиданием пыток и мучительных, бесполезных усилий.
Она не верила, что когда-нибудь сумеет учить этот большой грубый класс в грубой школе; никогда, никогда. Но если об этом нечего было думать, то следовало уйти. Она должна была признаться, что мужской мир был не под силу ей, она не смогла занять в нем места, она вынуждена была уступить мистеру Гарби. И с этих пор она должна была продолжать свою работу, будучи не в силах избежать, с одной стороны, этого мира, с другой - достигнуть в нем необходимой свободы для успешной работы.
Но ей надо было укрепиться в школе и найти себе почву под ногами. Раз она усвоила себе позицию мистера Гарби, следовало принять и сохранить ее. Тем более, что теперь он повел на нее равномерное, продуманное наступление, чтобы вытеснить ее из школы. Она не умела наводить порядок. Ее класс был беспорядочной шумной толпой, позорным пятном школы. Следовательно, ей надо было уйти, чтобы предоставить свое место более полезному человеку, который сумел бы поддержать дисциплину.
Старший учитель помешался на ее преследовании. Ему нужно было, чтобы она ушла. Со дня ее прихода дела шли все хуже, она никуда не годилась. С момента ее появления вся его система, составлявшая его жизнь в школе, подвергалась сомнению и угрозе. Для него она была непосредственной опасностью, и, движимый резким протестом против нее, он стал принимать меры к тому, чтобы удалить ее.
Наказывая кого-нибудь из детей, как например, Хилля, за проступок по отношению к нему, он делал наказание очень тяжелым, стараясь этим подчеркнуть, что причина суровости лежит в слабом учителе, допустившем такое положение вещей. Наказывая же за проступок по отношению к ней, он давал очень легкое наказание, как будто не придавая значения оскорблениям, касавшимся ее. Дети хорошо понимали это и действовали в полном согласии с ним.
Время от времени мистер Гарби налетал для проверки тетрадей. Целыми часами он обходил класс, брал тетрадку за тетрадкой, сравнивал страницу за страницей, в то время, как Урсула оставалась возле него, чтобы выслушивать все замечания и подчеркивания ошибок, направлявшиеся по ее адресу под видом упреков школьникам. Верно было то, что с ее приходом тетради сочинений приобретали все более грязный и неопрятный вид. Мистер Гарби подолгу останавливался на сравнении страниц, сделанных до ее руководства, со страницами, сделанными при ней, и впадал в неистовое бешенство. Многих детей он отправлял стоять со своими тетрадями. И закончив тщательный обход молчаливого, трепещущего класса, он сильно наказывал главных нарушителей на глазах у всех, меча громы и молнии разгневанного сердца.
- В таком виде класс, ведь это же просто немыслимо! Это прямо безобразно! Я не могу представить, как можно было довести вас до этого. Каждый понедельник я с утра буду приходить просматривать ваши тетради. Не думайте, что если никто не обращает на вас внимания, вы можете спокойно разучиться делать то, чему вас научили и пятиться назад, пока вы окажетесь в третьем отделении. Каждый понедельник я буду просматривать все тетради.
Потом, взбешенный, захватив свою трость, он уходил прочь, оставляя Урсулу лицом к лицу с бледным дрожащим классом. Детские лица были полны глубокой злобы, страха и горечи, а сердца их испытывали гнев и пренебрежение, относившееся скорее к ней, чем к учителю; и глаза их глядели на нее с холодным, безучастным обвинением, свойственным детям. С трудом находила она несколько незначительных слов, чтобы обратиться к ним. Если она отдавала какое-нибудь приказание, они повиновались ей с вызывающим видом, как бы желая сказать: "Если вы думаете, что мы слушаемся из-за вас, то ошибаетесь. Все дело в старшем учителе". Она посылала наказанных, рыдающих мальчиков на их места, зная, что они презирали ее, считая ее слабость единственной причиной их наказания. Она очень хорошо понимала положение дел, и ее отвращение к физическому наказанию и к побоям стало причинять ей еще более глубокое страдание, так как оно всякий раз являлось ее моральным осуждением, еще более мучительным, чем все остальное.
В течение следующей недели ей пришлось внимательно следить за тетрадями и наказывать за всякую ошибку. С холодностью в душе она пришла к этому решению. Ее личные желания умерли на эти дни. В школе не было места для ее Я. От нее требовалось быть только учительницей пятого отделения. Это была ее обязанность. Урсула Бренгуэн должна была быть изъята.