Теперь ее фантазия обратилась на школу. Начальница, мисс Грей, имела какую-то особую красоту характера, свойственную школьным учительницам. Здание школы напоминало дом джентльмена. От проезжей дороги оно отделялось широкими мрачными полянами. Комнаты были обширны, хорошо обставлены, а с задней стороны был вид на поляны, поросшие кустарником, группы деревьев, покрытый травою склон, где раскинулся древесный питомник, на город, вырисовывавшийся очертаниями отдельных крыш и куполов зданий.
Так Урсула водрузилась на этой горе, возвышавшейся среди дыма, поднимавшегося из фабричных труб над шумным движением города. Она была счастлива. Здесь, в школе, воздух казался ей особенно чистым по сравнению с фабричной копотью.
Она чувствовала себя на горе премудрости, вершины которой она еще не достигла. И сердце ее было полно рвения и жара добраться скорее до самого верха, чтобы оглянуться на все, лежащее кругом. Она жаждала изучить все предметы: латынь, греческий, математика и французский влекли её к себе неотразимо. Выписывая в первый раз буквы греческого алфавита, она дрожала, как бедный человек, пришедший с просьбой. Латинские глаголы очаровывали ее, как первобытная земля, от них веяло на нее своеобразным ароматом; она чувствовала, что они имеют какое-то особенное значение, хотя этого значения она уловить не могла. Тем не менее они производили на нее сильнейшее впечатление своею значительностью.
Когда она узнала, что х - у = (х + у)(х - у), то сразу ощутила, что она, наконец, поняла нечто, без чего дальше никак нельзя, и на нее как будто пахнуло каким-то особым, необычным воздухом. Ей доставило большую радость написанное ею французское упражнение: j’ai donné le pain á mon petit f rére.
Все эти вещи звучали ее сердцу призывом рога, возбуждающим, радующим и толкающим вперед к достижению совершенства. Она всю жизнь помнила свои коричневые "Первые уроки по французской грамматике, Лонтмана", свою "Via Latina" с ее красным обрезом и серую маленькую книжку по алгебре. В них было что-то волшебное.
В учении она обладала быстротой сообразительности и большой восприимчивостью, но тщательной, добросовестной ученицей она не была никогда. Если что-либо не поддавалось ее пониманию сразу, она и не пыталась выучить или понять. Постепенно ее сумасшедшее отвращение ко всем задаваемым обязательным урокам, ее нескрываемое презрение ко всем преподавателям и учителям, ее дерзкая надменная манера обращения сделали ее невыносимой. Она была вольным, непокорным существом и в своем возмущении открыто заявляла, что для неё нет ни правил, ни законов. Она считалась с одною только собой. Отсюда возникала бесконечная ее борьба с каждым, в которой, в конце концов, она бывала побеждена, после того, как успевала проявить наибольшее упорство и излить в отчаянии все свое сердце: потом, пройдя это испытание, она понимала то, что должна была бы понять раньше, и продолжала свой путь умудренная опытом и опечаленная жизнью.
Урсула и Гудрун ездили в школу вместе. Гудрун была тихим, нелюдимым, сторонившимся всех созданием, всячески избегавшим быть замеченным и думавшим только о том, чтобы снова погрузиться в мир своих фантазий. Она инстинктивно оберегала себя от всякого соприкосновения с жизнью и преследовала свои собственные цели, живя мечтами и вымыслами, не имевшими ничего общего с реальной действительностью.
Она совсем не была умна и полагала, что ума Урсулы вполне хватит на двоих. Раз Урсула понимает, зачем же ей, Гудрун, тогда и заботиться? Всю ответственность и все руководство обеими жизнями она возлагала на свою сестру. Сама она предпочитала оставаться равнодушной и безразличной ко всему. Оказавшись в классе одной из последних, она лениво усмехнулась и с довольным видом сказала, что теперь она чувствует себя в безопасности. Ни гнев отца, ни вид смертельно оскорбленной матери не произвели на нее должного впечатления.
- Скажи, пожалуйста, зачем, собственно, плачу я за тебя деньги в Ноттингаме? - с глубоким раздражением спросил отец.
- Вы очень хорошо знаете, папа, что можете и не платить, - ответила она с небрежным видом, - я буду очень рада остаться дома.
Она ощущала себя дома счастливой. Урсула этого не могла. Незначительная, вялая в чужих стенах, Гудрун, попадая домой, чувствовала себя уютно и удобно, как зверь в своей норе. Урсула, наоборот, теряла всю свою живость и бодрость, не могла побороть в себе смущения, как будто не хотела или не могла быть собой.
Тем не менее воскресенье оставалось для обеих желанным днем недели. Урсула страстно тяготела к нему, как к символу безграничного спокойствия и мира. Всю неделю она переживала ряд опасений, чувствуя над собой тяготение внешних сил, не желающих признавать ее. Она всегда не любила и боялась авторитетов, и ей это очень мешало. Она знала, что могла бы поступать по-своему, если бы сумела устраниться от чужого влияния и от борьбы с признанными авторитетами. Но сдаться, уступить для нее значило потерять себя, почувствовать себя сломанной. Это было для нее большой угрозой.
Она всегда инстинктивно опасалась каких-то жестоких и безобразных выходок, неминуемо ожидающих ее, всегда чуяла завистливую чернь, подстерегающую ее, как нечто исключительное, и это ощущение наложило резкий отпечаток на ее внутренний мир. Где бы она не находилась - в школе, или среди друзей на улице, в поезде, она всегда инстинктивно сжималась, старалась стать меньше и незначительнее из страха, что ее внутреннее Я будет открыто, извлечено, и подвергнется жестокому нападению со стороны обиженной пошлости, среднего Я.
В школе она теперь чувствовала себя увереннее и знала, где может проявить себя и где должна сдержаться. Но совершенно свободной она становилась только по воскресеньям. Однако, уже четырнадцатилетней девочкой она стала чувствовать, что в доме нарастает неприятие её. Она знала, что была там чуждым элементом, вносящим тревогу и раздражение. И все-таки по воскресеньям чувствовала, что дома может быть сама собой, вольной, не боясь ничего, не опасаясь никаких недоразумений.
Даже в самую плохую погоду воскресенье бывало для нее благословенным днем. Урсула просыпалась с чувством бесконечного успокоения. Она удивлялась, почему на душе у нее так светло. Потом вспоминала, что сегодня воскресенье. Ее охватывала беспредельная радость, бросавшая свой отсвет на все окружающее, она испытывала ощущение безграничной свободы. На двадцать четыре часа весь внешний мир отодвигался назад. Существовало только одно воскресенье, воскресный мир.
Ей нравился даже обычный беспорядок в доме. Счастье было, если ребята ухитрялись проспать до семи утра. Обычно, вскоре после шести, слышалось чириканье отдельных птиц, затем уже громкое совместное щебетанье, возвещающее наступление нового дня, и затем слышался топот маленьких резвых ножонок, дети начинали мелькать там и сям, в развевающихся рубашонках, с розовыми ступнями и блестящими, рассыпающимися волосами, чистыми после субботнего мытья. Казалось, чистота тела вызывала в их душах еще большее возбуждение.
Как только весь дом наполнялся стремительным движением полуобнаженных детей, поднимался кто-нибудь из родителей: или мать, свободная и непринужденная, с ее густыми растрепанными волосами, нависшими над одним ухом, или отец, заспанный, еще теплый, взлохмаченный, с незастегнутым воротом рубашки.
И девочки наверху слышали такой разговор:
- Ну, Билли, зачем же ты вскочил, - раздавался громкий, звучный голос отца, или полные достоинства слова матери:
- Я сказала, Касси, чтобы этого больше не было.
Было очень занятно, как голос отца мог звучать гонгом, а сам он оставаться совершенно неподвижным, тогда как мать говорила величаво, как королева на приеме, а блуза ее развевалась вокруг и волосы не были заколоты и убраны, а ребята неистовствовали, как нечистая сила.
Наступало время завтрака, и девочки спускались вниз в вавилонское столпотворение, а полуобнаженные ребята продолжали мельтешить по всему дому, показывая свои ноги и все части тела по очереди. Наконец, их ловили, чтобы облечь в чистые воскресные рубашки. Но прежде чем рубашка была наброшена на блестящую светлую голову, обнаженное тельце ускользало снова и принималось валяться по овчине, служившей ковром в гостиной. Мать, отправляясь следом, громко выражала свой протест, держа рубашку, как западню, металлический голос отца разносился по всему дому, а голый ребенок катался на спине по овчине и радостно взывал:
- Мама, я выкупаюсь в море!
- Долго я буду ходить за тобой с рубашкой? - строго вопрошала мать. - Ну, поднимайся, живо.
- Я выкупываюсь в море, мама!
- Надо сказать купаюсь, а не выкупываюсь, - с достоинством поправляла мать. - Ведь я жду тебя с твоей рубашкой.
Наконец, рубашки оказывались надетыми, чулки натянутыми, штанишки застегнутыми и маленькие юбочки завязанными. Но слабым местом в семье был всегда вопрос о подвязках.
- Где твои подвязки, Касси?
- Я не знаю.
- Ну, пойди поищи.
Но на самом деле старшие дети мало заботились о том, чтобы их найти. Касси долго и усердно ползала в поисках всюду под мебелью, причем успевала запачкаться до неузнаваемости, к великому огорчению всех, и за мытьем лица ее и рук вопрос о подвязках как-то забывался.
Позже Урсула приходила в негодование, видя, как мисс Касси шествует в церковь из воскресной школы со спустившимся до пят чулком и голой коленкой, запачканной в земле.
- Это позор, - громко говорила Урсула за обедом, - люди подумают, что мы живем, как свиньи, и никогда не моем детей.
- Пусть думают, что хотят, - спокойно отвечала мать. - Я знаю, что дитя вымыто, и если меня это удовлетворяет, то этого довольно и для всех. Она не может заботиться сама ни о чулках, ни о подвязках, и не ее вина, что ее отпустили без них.
Это вечное недоразумение с подвязками продолжалось, пока ребенок не начинал носить длинные юбки или длинные штаны.
В этот торжественный день семья Бренгуэнов отправлялась в церковь по проезжей дороге, обходя садовую изгородь, чтобы не карабкаться через стену прямо в церковный двор. В такой день это не разрешалось родителями. Да и сами дети оказывались строгими блюстителями благопристойности, ревниво приглядывая друг за другом.
Действительно, после воскресной службы весь дом становился чем-то вроде святилища, в котором все дышало спокойствием и миром, озарявшим все своим светом, как лучезарная странная птица. В комнатах разрешалось только чтение, тихие рассказы друг другу и спокойные занятия, вроде рисования. На воле всякая игра должна была носить сдержанный характер. Если слышался шум, визг или выкрики, отец проявлял такое раздражение, поддерживаемый старшими детьми, что младшие тотчас же смирялись, испуганные возможностью отлучения.
Дети достаточно наблюдали сами за собой. Стоило Урсуле по своему тщеславию запеть, как Тереза кричала ей:
- Это не воскресная песня, наша Урсула.
- Ты ничего не понимаешь, - гордо отвечала ей Урсула. Тем не менее она смущалась, звук ее голоса слабел и замирал, не докончив песни.
Воскресенье было для нее очень дорого, хотя она и не отдавала себе в этом отчета; ей казалось, что в эти дни она находится в каком-то таком необычайном, неведомом месте, где душа ее может отдаться бесконечным грезам, не подвергаясь никакому нападению враждебных сил.
Тем не менее это не мешало Урсуле иногда в ссоре ударить Терезу по лицу даже и в воскресенье. Но это не считалось грехом, это было просто злым поступком. Не было грехом и то, что Билли потихоньку удирал из воскресной школы. За это он был просто дурной мальчик. Грех это было что-то безотносительное, вечное и постоянное, а дурное поведение и злые поступки были временными и относительными. Когда Билли, поймав где-то на лету слово "грешница", обозвал так Касси, все очень возмутились. Но за щенком-гончей, вертлявой и шкодливой собачонкой, крепко установилось прозвище "грешница".
Бренгуэны избегали практического приложения религии к обыденной жизни. В ней они искали не свода правил поведения на каждый день, а чего-то вечного, нерушимого и сверхъестественного.
Мать не разделяла этого стремления. Она вообще не желала знать ни о чем сверхчеловеческом и никогда не сочувствовала страсти Бренгуэна к мистическому.
В этом отношении Урсула была целиком на стороне отца. Подростком в тринадцать-четырнадцать лет она бывала глубоко раздражена равнодушием матери к религиозным вопросам. Какое дело было Анне Бренгуэн до Христа, бога и ангелов? Она была олицетворением кипучей ежедневной деятельности. Дети рождались один за другим, и она была средоточием всей мелочной деятельности семейного обихода. Инстинктивно она чувствовала большую досаду против мужа за его рабское служение церкви, за его смутное стремление преклоняться перед неведомым, незримым богом. С какой стати думать об этом непознаваемом боге, когда у человека на шее семья? Надо сначала справиться со всем тем, что составляет непосредственную часть его жизни, а затем уж заниматься поисками чего-то вне и выше ее. Но Урсула именно стремилась найти что-нибудь непохожее на обычную жизнь. Ее глубоко возмущали постоянные дети и домашнее хозяйство, ибо это носило в себе что-то низменное. Для нее Христос был символом иного мира, отличного от окружающего ее. Воскресная служба давала ей всегда толчок к новым размышлениям. Ее глубоко затронули слова евангелия: "Легче верблюду пройти через игольное ушко, нежели богатому человеку войти в царство небесное". Обычно эти слова толковались так, что под игольным ушком подразумевается маленькая калитка для пешеходов, сквозь которую большой верблюд со своим горбом и навьюченными на него тюками, конечно, не в силах протиснуться, но маленький, при условии некоторого риска, может пролезть, потому что, как говорили учителя воскресной школы, нельзя богатого человека совершенно лишить доступа в царство небесное.
Ей нравилось, что на Востоке люди так склонны к гиперболам; этим они завоевали ее сердце.
И тем не менее, в этих словах заключался смысл, которого не могло уничтожить ни разъяснение о калитке, ни какие-либо гиперболы. Этот смысл не терял своего значения. Как связать между собой игольное ушко, богатого человека и царство небесное? И какое игольное ушко здесь подразумевается, какая степень богатства, и какая награда в царстве небесном? Кто может разъяснить это все? Здесь кроется какая-то абсолютная истина, и все относительные толкования разъясняют ее только наполовину.
Можно ли понимать эти слова буквально? Был ли ее отец богатым человеком? Мог ли он попасть в царство небесное? Или он был богат только наполовину? Или скорее беден? Во всяком случае, пока он не раздаст все свое имение бедным, ему трудно будет попасть в царство небесное. Ушко иглы будет для него очень тесным. Она почти желала, чтобы он был неимущим бедняком. Если строго держаться подлинного смысла этих слов, то всякий, имеющий что-либо, может считаться богатым. Она мысленно представляла себе, как отец раздает крестьянам их округа пианино, обеих коров, свои деньги в банке, представляла, что они будут так же бедны, как семья Веррис, и жестоко мучилась. Она этого совсем не хочет. Она не может согласиться на это.
- Значит, - думала она, - надо оставить в стороне все это царство небесное, вот и все. Нечего об этом и раздумывать, какое бы игольное ушко здесь ни подразумевалось. Больше она не ломала себе голову над разрешением этой задачи.
Она не станет бедной, как Веррисы, что бы об этом ни толковали все изречения на свете; она не хочет быть грязным, жалким созданием, подобным им.
Так отказалась она от буквального применения текста.
Большим удовольствием было для Урсулы рассматривать коллекции фоторепродукций с картин итальянских художников: Джотто, Фра Беато Анджелико и Филиппо Липпи. Они были знакомы ей с детства, и у нее в памяти запечатлелись мельчайшие детали отдельных картин. Цветы, сияние, ангелы, демоны Фра Анджелико приводили ее в восторг, но изображение всемогущего бога, окруженного ангелами, всегда раздражало и возмущало. Неужели эта бессмысленная фигура в торжественных одеяниях воплощает в себе смысл всего бытия и может служить центром мира? Такие милые ангелы, такое чудесное сияние, и все это только для того, чтобы окружить плоского, банального бога. Она чувствовала острое недовольство, но была еще не в силах разобраться во всем до конца.
Много чудесного и удивительного было кругом в самой жизни. Наступала зима, и длинные ветви сосен тонули своими концами в пушистом снегу, ярко выделяясь зелеными иглами на белоснежном фоне. Снежное поле было усеяно самыми разнообразными следами птиц и животных. То виднелась прямая, блестящая дорожка, протоптанная фазанами, то лохматые следы кроликов с двумя парами оттисков передних и задних ног; заяц оставлял более глубокие отпечатки, и следы его задних ног, сливаясь вместе, образовывали глубокую ямку; следы кошек напоминали вдавлины горошин в стручках, а птичьи лапки вырисовывались тонким, кружевным узором. Зима вызывала чувство ожидания приближающегося Рождества. По вечерам в мастерской тайком зажигалась свеча и слышался звук сдержанных, негромких голосов. Мальчики готовились к рождественскому представлению. Два раза в неделю в церкви, при свете ламп, происходили репетиции хора, устраиваемые отцом для разучивания старинных рождественских гимнов. Девочки принимали в них участие. Все вокруг приобретало таинственный, увлекательный, особый смысл. Каждый готовился к чему-нибудь.
До Рождества оставалось совсем немного. Девочки коченеющими пальцами украшали церковь гирляндами из остролистника, ели и тиса, пока вся она не приобретала праздничный вид. Урсула вешала над деревьями и над люстрой ветки омелы, сажала на сучок тиса серебряного голубя, и вся церковь обращалась в таинственный тенистый уголок.
В хлеву для коров мальчики мазали гримом лица для репетиции в костюмах. В чулане уже висела мертвая индейка с распростертыми пестрыми крыльями. Наступало время стряпать рождественские пироги.
Чувство ожидания все усиливалось. На небе показывалась вечерняя звезда, рождественские гимны были готовы звучать повсюду. Звезда была сигналом неба, земля должна была ответить на него своим приветствием. Наступал вечер, сердце радостно билось, руки были полны подарков для раздачи. Слова вечерней церковной службы отзывались с трепетным волнением в душе.
Проходил вечер, наступало утро, происходил взаимный обмен подарками. Радость и мир водворялись в каждом сердце. В рождественском концерте сменялся хор за хором, всякая вражда исчезала, все протягивали руки навстречу друг другу; мир распространялся по всей земле; душа ликовала и пела.