Но утренние часы сменялись дневными, день переходил в вечер. Рождественский день постепенно терял все свое очарование, делался бесцветным, плоским, заурядным праздником, не говорящим сердцу ничего. Как это было горько! Такое чудное, великолепное утро и такой будничный день и вечер, в течение которых медленно, безвозвратно гасло чувство утреннего восторга и душевного подъема; гибло как слишком рано распустившаяся почка, захваченная весенним заморозком. Ах, зачем это Рождество было таким обыденным, пошлым праздником с традиционными блюдами и горой игрушек! Неужели взрослые не могли забыть будничные повадки своей души и отдаться целиком восторженному настроению? Куда девалась радость, во что обращался восторг? Отец сидел мрачный, расстроенный, чувствуя, что этот день ничем не отличается от других дней, и что в душах нет никакого внутреннего подъема и просветления. Мать становилась для него пустым местом, как будто бы он навсегда изгнал ее из своей жизни. День наступил, и прошел, но ожидаемой радости он не принес. Все погасло, поникло и приняло обычные застывшие формы. Может быть, острое чувство быстрого разочарования во всем и стремление к новому, исключительному, к поиску неизведанного, сверхъестественного Урсула унаследовала от отца.
II
Первая любовь
Урсула росла, постепенно превращаясь во взрослую девушку, и чувствовала в себе все более возрастающее чувство ответственности. Она начинала осознавать себя отдельной неповторимой личностью и понимала, что ей надо куда-то стремиться, кем-то сделаться. Это вносило в ее душу страх и смятение. Ах, неужели надо было вырасти только для того, чтобы ощутить эту тяжелую, давящую ответственность за свое невыполненное назначение! Из этой темноты и пустоты, в какой находилась собственная душа, надо суметь сделать что-нибудь. Но как? Куда устремить свой путь в этом мраке? Какие шаги предпринять? А оставаться на месте нельзя. Эта ответственность за свой жизненный путь причиняла ей жестокие мучения.
Сказания из области религии получили для нее другую окраску. Теперь они были вымыслом, мифом, отнюдь не историческими фактами, как это утверждали некоторые, - в них не было правдоподобия. Девушка пришла к той точке зрения, что истинным можно считать только то, что доказывается обычным жизненным опытом.
Таким образом, прежняя двойственность жизни: разделение на будничный мир с его суматохой, заботами, делами, и воскресный мир абсолютной истины и животворящей таинственности, исчезла совсем. Будничный мир восторжествовал над воскресным. Последний оказался нереальным, лишенным всякого действия. А жизнь находит свое проявление в действии.
Таким образом, только будничный мир мог иметь свое значение. Это уже ее, Урсулы Бренгуэн, дело, как воспринимать эту будничную жизнь, найти в ней, что нужно для тела, и придать живую ценность душе. Надо уметь выбрать путь для своей деятельности, надо знать, к чему ее приложить. Каждый держит ответ за свою жизнь и свои поступки перед всем миром.
Но кроме этой ответственности перед миром, перед людьми, существовала еще более серьезная ответственность перед собой. Тут начиналось мучение. Воскресный мир не ушел целиком из ее души, его отголоски раздавались в отдаленных уголках ее сердца и настойчиво жаждали оказаться связанными с ее новым миром. Как можно найти связь с тем, что она отрицает? И она себе ставила задачу - углубиться с головой в изучение окружающей обыденности.
Весь вопрос сводился к тому, как действовать. Что выбрать, и кем стать? Это было необычайно трудно решить в ее теперешнем неопределенном, смутном состоянии, когда ее как будто в бурю носило из стороны в сторону ветром жизни.
Ей приходили на память различные евангельские тексты. Не связывая с ними никаких таинственных, отвлеченных представлений, она попыталась вложить в них обыденный, жизненный смысл.
- Продай все твое имение и раздай деньги бедным, - услышала она в церкви в одно воскресное утро. Это было достаточно ясно и просто. И в понедельник утром, шагая вниз с горы к станции, она решила поразмыслить над этим изречением. Желала ли она поступить так? Продать свою щетку в перламутровой оправе, зеркало, серебряный подсвечник, серьги, маленькое ожерелье и ходить в лохмотьях, как Веррисы, эти противные, растрепанные Веррисы, олицетворяющие для нее "бедных"?
Нет, этого она не хотела.
В этот понедельник она чувствовала себя совсем несчастной, потому что она желала сделать так, чтобы все было правильно, но не имела ни малейшего стремления поступить по евангелию. Она совсем не хотела быть бедной, не иметь ничего на самом деле. Одна мысль жить как Веррисы, быть такой же безобразной, как они, и перспектива всецело зависеть от чужого милосердия, приводила ее в ужас.
- Продай все твое имение и раздай деньги бедным.
Нет, она не могла осуществить этого в действительной жизни. Какое безнадежное отчаяние охватило ее!
Не могла она также подставить обидчику другую щеку. Раз Тереза дала ей пощечину, Урсула в порыве христианского смирения повернулась к ней другой щекой. Разъяренная Тереза, нисколько не усомнившись, ударила ее и по этой; с гневным сердцем, но смиренным видом Урсула отошла прочь.
Тем не менее обида и глубокий, мучительный стыд не давали ей покоя до тех пор, пока однажды, поссорившись с Терезой, она чуть не оторвала ей голову.
- Будешь теперь знать! - добавила она яростно, и отошла с нехристианской, но успокоенной душой.
В смирении христианина ей чудилось что-то унизительное и нечистое. Она ударилась в другую крайность.
"Я ненавижу Веррисов, - размышляла она, - и я хочу, чтобы они умерли. Зачем отец оставляет нас здесь в таком положении, незначительными людьми, без состояния? Почему он не добился иного, более высокого положения? Если бы отец был тем, чем ему следует, он назывался бы граф Уильям Бренгуэн, а я была бы леди Урсула. Почему я должна быть бедной, пресмыкаясь, как червь на дорожке? Если бы я занимала положение, я могла бы разъезжать верхом на лошади в зеленом верховом костюме в сопровождении грума. Я останавливалась бы у ворот коттеджей и спрашивала у женщины, выходившей мне навстречу с ребенком на руках, как здоровье ее мужа, повредившего себе ногу. Я гладила бы ребенка, с удивлением разглядывавшего мою лошадь, по льняным волосам и давала бы матери из своего кошелька шиллинг. А приехав домой, приказала бы послать из замка в коттедж всякой еды и одежды.
Такими мечтами тешила она свою гордость. Иногда картины менялись: то она бросалась в огонь, чтобы вытащить оттуда забытое дитя; то ныряла в шлюзы канала спасать мальчика, которого схватила судорога, то выхватывала из-под ног мчавшейся лошади маленького ребенка, еле начинающего ходить. Воображение делало ей доступным все.
И все-таки, в конце концов, тоска по воскресному миру вспыхнула в ней с новой силой. Она почувствовала сильнейшее тяготение к Христу, чтобы под его охраной приютиться и согреться. Но как это объединить с деловой, будничной жизнью и что значит, что Христос прижмет ее к своей груди, как мать младенца? О, как хорошо крепко прижаться к его груди и найти там успокоение! Какое это блаженство! От страстного желания она вся задрожала. Если бы на самом деле она могла пойти к нему, положить свою голову ему на плечо, почувствовать, что ее ласкают, как ребенка, и испытать настоящее успокоение!
Она бродила вся охваченная пылом своих религиозных стремлений. Ей хотелось почувствовать на себе нежную любовь Иисуса, выразить ему свои чувства и получить такой же ответ. Целыми неделями она ходила восторженная.
Но в глубине души она не могла не ощущать, что это ложь, и что страсть к Иисусу служит ей просто чувственным удовлетворением. Но как освободиться от этого? Она понимала, что совсем запуталась.
Она возненавидела себя, ей хотелось растоптать, раздавить себя, уничтожить окончательно. Это религия ввела ее в такое заблуждение, и все чувство ненависти устремилось на религию. Всё и все были виноваты в ее положении; она стремилась стать безразличной, суровой, жестокой ко всему, за исключением того, в чем она нуждалась, что могло дать ей немедленное удовлетворение. Она поняла, что в ее чувстве к Иисусу кроется сентиментальность, и возненавидела ее со всей горечью осознанной ею беспомощности.
В этот период у них появился молодой Скребенский. Ей было около шестнадцати лет. Она была гибкая, еще очень юная девушка, глубоко скрытная, но время от времени впадавшая в безудержную откровенность, когда она, казалось, изливала свою душу целиком, но на самом деле давала о ней чисто внешнее, ложное представление. До крайности чувствительная ко всему, она держала себя преувеличенно безразличной и равнодушной, чтобы этим самым скрыть муки своего самолюбия.
Она жестоко изводила окружающих своей страстной порывистостью и тягостными сомнениями. Казалось, что она искренне стремится подойти к другим с открытой душой, но это была только видимость, так как в глубине души таились неиссякаемое недоверие и враждебность, проявившиеся еще в детстве. Она думала, что верит каждому и любит его. Но не чувствуя ни любви, ни веры в себя, она относилась с глубоким недоверием ко всем, напоминая этим пойманную птицу или змею. Ее поступками гораздо чаще руководили взрывы ненависти и отвращения, нежели любовь.
Так бродила она ощупью, во тьме, полная душевного смятения, не чувствуя под ногами никакой почвы, никакой опоры, неоформленная и неопределившаяся.
Раз, сидя вечером в гостиной над книгами, опершись головой на руки, она уловила чьи-то новые голоса в кухне. Апатия покинула ее мгновенно и она стала внимательно прислушиваться. Ею овладело острое желание остаться здесь незамеченной. Слышно было два мужских голоса. Один звучал мягко и искренно, с определенным оттенком прямоты, другой отличался подвижностью и стремительностью. Урсула, позабыв о своих занятиях, напряженно вслушивалась в звук голосов, с трудом улавливая слова.
Первый голос принадлежал дяде Тому. Она знала наивную искренность его интонаций, прикрывающую скорбь и безумное страдание его души. Но кто был другой собеседник? Кому принадлежал этот уверенный, возбужденный голос? Казалось, он торопил куда-то, неотступно побуждал двигаться вперед.
- Я помню вас, - говорил этот голос. - Я запомнил с первого раза ваше красивое лицо и темные глаза.
Миссис Бренгуэн, смущенная и довольная, засмеялась.
- Вы были тогда маленьким мальчиком с короткими вьющимися волосами, - сказала она.
- Да? Правда, так было. Они ведь очень гордились тем, что мои волосы вьются.
Несколько мгновений все помолчали.
- Я помню, - послышался голос отца, - что вы были очень благовоспитанным мальчиком.
- О, да! Я не просил вас остаться переночевать? Обычно я ко всем обращался с таким предложением. Конечно, этому меня научила мама.
Послышался общий смех. Урсула встала, она решила пойти к ним.
При скрипе двери все обернулись. На минуту девушка замялась, страшно сконфуженная. Ей так хотелось войти с достоинством, а теперь она невольно остановилась, не зная куда девать свои руки. Ее темные волосы были заколоты сзади, карие с желтизной глаза светились, устремленные вперед, в пространство. Позади нее в гостиной виднелся мягкий свет лампы над открытыми книгами.
Она направилась к дяде Тому, который тепло встретил ее, поцеловал и как будто бы очень внимательно отнесся к ней, но под этим чувствовалась его полная, глубокая отчужденность.
Ей хотелось подойти скорее к незнакомцу. Он стоял немного отступив назад и дожидаясь. Это был молодой человек, с ясными, светло-серыми глазами, вспыхивавшими и оживлявшимися при обращении к нему.
В этом самоуверенном ожидании было что-то затронувшее ее, и давая ему руку, она рассмеялась смущенным красивым смехом, и задержала на секунду свое дыхание, как взволнованный ребенок. Он захватил ее ладонь всей своей рукой и пожал, с поклоном. Его глаза внимательно разглядывали ее. Она почувствовала прилив гордости, и сердце ее затрепетало.
- Ты знаешь, Урсула, это мистер Скребенский, - сказал дядя Том своим задушевным голосом.
Невольно вспыхнув, она повернулась к незнакомцу, как бы для того, чтобы подтвердить, что она его знает, и снова засмеялась дрожащим, взволнованным смехом.
В его глазах мелькнули огоньки, полурассеянное внимание обратилось в сосредоточенное. Он был в возрасте двадцати одного года, с гибкой фигурой и темными волосами, зачесанными назад.
- Вы надолго сюда? - спросила она.
- У меня месяц отпуска, - сказал он, поглядывая на Тома Бренгуэна. - Но мне надо посетить различные места и успеть побывать повсюду.
От его слов на нее повеяло внешним миром. Как будто бы она сидела на вершине горы, а у ее ног простирались смутные очертания всего света.
- У вас месяц отпуска? Где же вы служите? - спросила она.
- Я инженер в армии.
- А! - воскликнула она радостно.
- Мы оторвали тебя от занятий, - заметил дядя Том.
- О, нет, - живо возразила девушка.
- Она не стала дожидаться, пока ее оторвут, - добавил отец.
Это была сказано так неуместно. Она сама может сказать за себя.
- Вы не любите заниматься? - спросил Скребенский, поворачиваясь к ней и ставя вопрос по-своему.
- Некоторыми предметами я занимаюсь охотно, - ответила Урсула. - Я люблю французский, латынь и грамматику.
Он пристально наблюдал ее, сосредоточив все свое внимание, затем покачал головой.
- Я не охотник до этого, - сказал он. - Все говорят, что инженеры - мозг армии. А я полагаю, что я потому и поступил в инженеры, чтобы воспользоваться силой чужого ума.
Его слова звучали одновременно легкой насмешкой и печалью. Это тронуло и заинтересовало ее. Умен, или нет, он во всяком случае был интересен.
Ее привлекала его прямота и независимость. Она чувствовала, что линии их жизни начинают сближаться.
- Дело не в уме, - сказала она.
- А в чем же? - послышался ласковый, полунасмешливый голос дяди Тома.
Она повернулась.
- Дело в том, чтобы люди обладали мужеством, - ответила она.
- Мужеством для чего? - продолжал дядя.
- Для всего.
Том Бренгуэн криво усмехнулся. Отец с матерью сидели молча, внимательно прислушиваясь. Скребенский ждал; Урсула говорила для него.
- Все - это значит ничего, - со смехом заявил дядя.
В эту минуту он был ей противен.
- Она не применяет на деле того, что проповедует, - заметил отец, проводя рукой по волосам и заложив ногу за ногу, - у нее самой мало на что хватает мужества.
Урсула не стала отвечать. Скребенский сидел молча с выжидательным видом. У него было неправильное, почти некрасивое, довольно плоское лицо, с толстым носом. Но глаза были прозрачными и ясными, темные густые волосы были мягки, как шелк, усы мало заметны. При великолепной фигуре движения отличались легкостью, а кожа была тонкой и смуглой. Рядом с ним отец казался неуклюжим, а дядя Том надутым. Но все-таки он очень напоминал отца, только в более изящном варианте и еще он был таким блестящим, несмотря на свое некрасивое лицо.
Он был доволен своим существом в таком виде, каким оно было, как будто не могло быть и вопроса о каких-либо переменах. Он был именно самим собою. В нем таилось какое-то чувство предопределенности, производившее на девушку неотразимое впечатление. Он не стремился прилагать каких-либо усилий, чтобы показать себя лучше в глазах других, считая, что его надо принимать таким, как он есть, безо всяких извинений или разъяснений.
До такой степени его характер казался законченным и сложившимся, что как будто не было никакой необходимости в предварительных представлениях о нем - до знакомства с ним.
Это очень нравилось Урсуле. Люди, окружавшие ее, страдали такой неуверенностью и несамостоятельностью, что под чужим влиянием их личность совершенно менялась. Ее дядя Том ужасно менялся под воздействием других, то принижаясь, то возвышаясь, и она никогда не знала его действительной сущности. Она знала только его вечную неудовлетворенность собой, принимавшую различные внешние формы.
Но Скребенский, чтобы ни делал, как бы ни раскрывался, всегда оставался определенной личностью, твердо уверенной в себе и своих действиях. Относительно себя он не допускал никаких сомнений, он был непоколебим в своей обособленности и завершенности.
Это делало его в глазах Урсулы чудесным. Ей нравилось его красивое сложение, изысканность обращения, сдержанность, но больше всего то, что он не нуждался ни в чьем покровительстве. Он казался ей истинным джентльменом, аристократом по натуре.
Он сделался предметом ее мечтаний. В нем не было вечных исканий, постоянной неудовлетворенности. Он был доволен собой и своим существованием, оно целиком удовлетворяло его само в себе, и никто другой не мог в нем ничего ни прибавить, ни убавить. Он был независим и как будто в стороне от всех.
На другой день Урсула пошла, по приглашению, на ферму. Оба гостя еще не приезжали. Став у окна, она глядела в ожидании. Когда повозка подъехала, Скребенский, не дожидаясь остановки, соскочил на землю. Она видела, как он приподнялся, подобрался и прыгнул, потом со смехом сказал несколько слов и побежал к дому. В этих немногих движениях он вылился весь целиком, он был таким свободным, таким неотразимым. Его всегда окружала своеобразная ясная и тонкая атмосфера, казалось, он совершенно спокойно ждал своей судьбы, и это ожидание придавало ему характер некоторой беспечности, он был несколько медлителен и не делал лишних движений.
Он не спеша уселся в свободной позе.
- Мы немного опоздали, - заметил он.
- Где вы были?
- Мы ездили в Дерби повидать одного друга моего отца.
- Кого?
Для нее было большой радостью, что она могла задавать ему прямые вопросы и получать на них простые ответы. С ним это было возможно.
- Он священник, один из моих наставников, духовное лицо.
Урсула знала, что Скребенский был сиротой.
- Где теперь ваш настоящий дом? - спросила она.
- Мой дом? Право, не знаю. Я очень люблю своего полкового командира, полковника Хепберна, затем своих тетушек, но настоящим домом для меня, я думаю, является армия.
- Вам нравится такое существование?
Его ясные зеленовато-серые глаза остановились на ней, но не видели ее. Он задумался.
- Я думаю так, - начал он, - вы видели моего отца и знаете, что он никогда не мог освоиться здесь вполне. Ему чего-то не хватало, чего - не знаю, но он чувствовал себя несвободно. Что касается матери, то она очень любила меня. Я помню, что она слишком была добра ко мне. Потом меня рано отдали в школу. И я должен сказать, что скорее внешний мир казался мне домом, нежели викариат, почему - я не знаю.
- Вы не чувствуете себя бесприютной, одинокой птицей? - спросила она, употребив слышанное где-то выражение.
- О, нет, нисколько! Я довольствуюсь в меру всем, что мне попадается по пути.
От него веяло все более широким, просторным миром, большими, необъятными пространствами и бесчисленными людьми, населяющими их. Ей вспомнилась пчела, приносящая с полей аромат цветов. Это почему-то задело ее.