Молодежь потянулась в эту таинственную обстановку. Слышались обрывки речи, звуки голосов, смех, а кругом все напоено было ароматом кофе. Сзади, на некотором расстоянии, виднелись постройки фермы, кругом мелькали темные и светлые фигуры, красноватый отблеск огня скользил по белым платьям и шелковым юбкам, фонари бросали лучи на появлявшиеся там и сям головы свадебных гостей.
Урсуле все казалось чудесным и сверхъестественным. Она как бы превратилась в новое существо. Окружающая тьма тяжело дышала, как затаившийся громадный зверь, а стога сена, выступавшие позади смутными очертаниями, казались его уютным, теплым логовищем. Душа плавала в безумном восхищении. Она жаждала идти. Ей хотелось подняться до сияющих звезд, ей хотелось мчаться за пределы земли. Ей безумно хотелось пуститься бежать. У нее было ощущение, точно она гончая на привязи, готовая броситься за неизвестной добычей во тьму. Она была одновременно и этой гончей и этой дичью. Тьма дышала страстью; ее дыхание было необъятным и тяжелым. Тьма ждала ее, готовая вступить с нею в бой. Как могла она стоять на месте, как могла она двинуться? Ей надо было погрузиться из известного в неведомое. Руки и ноги дрожали, грудь порывисто поднималась и опускалась.
Снова началась музыка и закружились пары. Том Бренгуэн танцевал с невестой, живой, подвижный, точно составленный из каких-то других элементов, недоступный, как пловец в воде. Певучая музыка продолжалась. Пара за парой уносились в плавных движениях танца.
- Давайте, - сказала Урсула Скребенскому, кладя на плечо ему руку.
При одном этом прикосновении сознание его испарилось. Он взял ее в свои руки, точно окружая тонкой, уверенной властной волей, и они слились в движении, в двойном движении по скользкой траве. Это движение было бесконечно, оно могло длиться целую вечность. Его воля и ее воля сливались в восторге движения, но никогда не уступали друг другу и не растворялись друг в друге. Это был крутящийся восхитительный, переливчатый поток, и в этом потоке - состязание его воли и ее воли.
Оба они погрузились в глубокое молчание, увлекаемые мощным потоком звуков, придававшим им особый подъем. Все другие танцоры, так же переплетаясь, плыли в этом потоке музыки. Перед костром мелькали их неясные тени, и плавными движениями продвигались в поглощавшую их тьму. Казалось, они были видениями, выплывавшими из подземного мира, и влекомыми течением могучего потока. Как будто бы сама тьма качалась таинственными движениями. Казалось, весь ночной мрак медлительно-тягуче колебался вместе с музыкой, слегка скользящей по нему, и подергивался чудесной, своеобразной зыбью танца на поверхности глубокого, могучего вала, медленно катящегося от грани небытия к грани вечности, с замиранием сердца поднимающегося вверх и, достигнув крайнего предела, отступающего назад, чтобы нести свои волны обратно к другому пределу.
В тяжелых, мерных колебаниях танца Урсула ощутила на себе чей-то странный взгляд; кто-то могущественный, сверкающий скользил по ней своим взглядом, обнимал её, охватывая все ее существо. Чья-то непреодолимая, мощная сила наблюдала за ней из далекого пространства. Объятая этим влиянием, ощущая его всем своим телом, она продолжала плавно качаться в танце со Скребенским.
- Месяц взошел, - сказал Антон, когда музыка кончилась и они внезапно почувствовали себя обломками после кораблекрушения, выброшенными на берег.
Она повернулась и увидела большой, светлый, сияющий месяц, глядевший на нее с вершины холма. Ее сердце раскрылось навстречу ему, и она всем телом ощутила прозрачные переливы его света, ласкавшие ее с ног до головы. Но Скребенский обнял ее и увел. Он надел на нее большой, тяжелый плащ и сел, держа ее за руку, а луна заливала своим светом все сильнее, заставляя огни костров блекнуть под ее лучами.
Терпеливо сидела Урсула под плащом, чувствуя на своей руке руку Скребенского. Но душа ее была далеко. Ее томило собственное бездействие, ей хотелось сбросить свое платье и умчаться прочь от этой беспорядочной тьмы, от этого хаоса людей, туда, на холм, к месяцу. Но люди стояли кругом каменными глыбами и мешали ей воплотить свое стремление. Скребенский давил на неё свинцовым грузом, и тяжесть его присутствия лишала ее свободы. Она испытывала на себе всю его слепую, настойчивую неподвижную тяжесть. Он был бездействен и тяготил ее. Она тяжело вздохнула. О, как она жаждала быть предоставленной самой себе, ощутить свежесть свободы, действовать по своей воле. Ее тянуло уйти прочь. Она чувствовала себя, как блестящий ясный металл, увлекаемый нечистым, мрачным притяжением. И он, и все окружающее казалось ей ничтожеством, мусорным шлаком.
- Вы не любите меня сегодня? - послышался сзади тихий его голос, голос тени за ее плечами.
Орошенная лунным потоком, она стиснула руки с безумным выражением лица.
- Вы не любите меня сегодня? - повторил мягкий голос. Она чувствовала, что умрет, если только обернется. Странное бешенство наполнило ее, неудержимое стремление рвать и метать все вокруг. Ее руки горели страстью разрушения.
- Оставьте меня одну, - сказала она.
Но смутное упорство приковывало его к месту, держа в каком-то оцепенении. Он продолжал сидеть около нее. Она сбросила плащ и пошла навстречу месяцу, вся серебристая, белая, как и он. Скребенский последовал за нею.
Послышались звуки музыки и возобновились танцы. Он завладел ею снова. Ее сердце было полно гордой, холодной страсти, но он все-таки привлек ее к себе, и они стали танцевать. Она ощущала все его тело, устремляющееся на нее своею тяжестью, тянущееся захватить ее, подчинить себе ее жизнь, ее энергию, обезволить, сделать бездейственной; она чувствовала, как его руки прижимают ее, овладевают ею. Но ее тело оставалось холодным, неукротимым, недоступным. Она танцевала охотно, эти движения вызывали в ней чувство свободы и вольности, приводили ее в восхищение. Ему она не препятствовала и допускала излить на нее всю свою волю, если только он сумеет побороть ее и подчинить своей власти. Она согласна была принять всю силу его воли. Ей даже хотелось, чтобы он одолел ее, но сама она оставалась холодна и неподвижна, как соляной столп.
И вся его воля была напряжена и сосредоточена в одном усилии зачаровать ее. Если бы только ему удалось это! Временами он чувствовал, что может и сам подвергнуться уничтожению. Она была холодна, сурова и блестяща, как месяц, она была так близка, и так же далека, как лунный свет, которого он не мог ни захватить, ни познать. Если бы только он мог начертить вокруг нее волшебную черту и взять ее силой!
Так танцевали они несколько танцев в тесной сплоченности своих тел. Его воля становилась все напряженней, тело все гибче, маня и завлекая ее. Но она не поддавалась, оставаясь такою же яркой, суровой и неотзывчивой. Он хотел излиться вокруг нее волнами, чтобы, охватив, увлечь ее в сеть мрака, где, пойманная, она еще ярче сияла бы своим блеском в этих тенетах. Тогда она была бы в его власти, и он насладился бы ею. Какое наслаждение познал бы он, владея ею - пойманной!
Когда танец кончился, она не захотела сидеть и пошла гулять. Он обвил ее своею рукой, поддерживая - в такт движению. Она как будто и соглашалась, но продолжала излучать такой же металлический блеск, и, сжимая ее, он как бы ощущал твердость и остроту металла. Что бы ни было, хотя бы и самая смерть, - его неудержимо тянуло схватить ее в свои объятия.
Они снова пошли на гумно. Почти с ужасом увидел он перед собой большие скирды свежего хлеба, совершенно преобразившиеся, сияющие серебристым светом; величественно возвышались они непостижимыми громадами под темно-голубым ночным небом, отбрасывая вокруг густые, мрачные тени. Среди них она казалась сверкающей паутинкой, вспыхивающей на фоне их холодного, пламени, подымающегося в серебряно-голубом воздухе. Все было так непостижимо, все переливалось холодным, блестящим, как стальное лезвие, белеющим огнем. Он был испуган этим лунным пожаром. Сердце его сжалось, кровь отхлынула. Он знал, что его ждет смерть, окруженная беспредельным сиянием месяца. Она сама была лучом сверкающей силы, и это превращение пугало ее самое. Этот человек казался ей нереальной, трепетной тенью, и она почувствовала страстное желание захватить и истребить, уничтожить его. Руки и пальцы окрепли, наливаясь силой и мощью, стали упругими и гибкими, как лезвие клинка. Он был для нее призрачной тенью, которую она жаждала разрушить, растворить, как лунный свет растворяет в себе тьму, изгоняя и разрушая ее. Она окинула его взглядом и глаза ее вдохновенно сверкнули. Она звала его. Какое-то чувство толкнуло его обнять ее и увлечь с собою в тень. Она покорилась; пусть он сделает, что может. Пусть испробует свои силы. Держа ее в руках, он прислонился к скирде. Тысячи холодных, острых игл пронизали его тело. Он упорно держал ее в своих руках.
Смело, дерзко захватывали его руки это сверкающее холодным огнем тело. Как насладился бы он ею, получив ее в свою власть! Если бы он мог завлечь это тело, холодное, сверкающее блеском соли, в расплавленное железо своих рук, завлечь, захватить, держать целиком в своей власти; о, какое безумное наслаждение испытал бы он! Всем существом, всей энергией, в него вложенной, он тянулся тонко, осторожно захватить ее, объять, подчинить себе. Но она оставалась такою же неживой, сверкающей холодным соляным блеском.
Пламя жгло его тело, едкий смертельный яд мучительным огнем разливался по всем его жилам, но он упорно, неотступно, стремился овладеть ею, преодолеть ее. В своем безумии он потянулся ртом к ее губам, он отыскал их, чувствуя, что его ждет смертельная опасность. Она уступила, и он, теряя сознание, прижимался к ней, стремясь слиться; и только глухими стонами душа его молила:
- Пустите меня, пустите меня!
Она приняла его в поцелуе и охватила его своим ответным поцелуем, гордым, суровым и губительным, как лунный свет. Казалось, она стремилась разрушить его. Собирая все свои силы, чтобы подчинить ее своим поцелуем, чтобы удержаться самому в нем, он почувствовал, что все колеблется вокруг него. Но она надвинулась на него своею суровостью и надменностью, холодная, как месяц, блестящая, как соль. Его горячая мягкость уступала, уступала, а она оставалась такою же недоступной, губительной, упивающейся его разрушением, оседая, как едкая, жесткая соль вокруг последних остатков его существа, уничтожая его, разрушая его до основания своим поцелуем. И ее душа выкристаллизовалась в торжестве, а его душа растворилась в страдании и уничтоженности. Она держала его, как жертву сокрушенную и превращенную в ничто. Она могла торжествовать: его больше не было.
Постепенно она стала приходить в себя. К ней вернулось обычное сознание. Ночь показалась такой знакомой, милой действительностью. Она была так же хороша и доступна чувствам, как и все другие ночи. Та великая, жгучая, сверхъестественная ночь исчезла, на самом деле ее и не было. Ее охватило чувство ужаса. Где она? Какое ничтожество и пустоту ощущает она около себя? То был Скребенский. Действительно ли он здесь? Что он такое? Он молчал, он отсутствовал. Что случилось? Она сошла с ума, какое безумие толкнуло ее на это? Она была переполнена жестоким ужасом перед самою собою, непреодолимым желанием, чтобы этого не было, чтобы она не знала в себе этого сверкающего едкого Я. Ее охватило безумное желание никогда не вспоминать того, что произошло, никогда не думать об этом, никогда не допускать возможности повторения этого кошмара. Всеми силами своего существа она жаждала отречься от него. И ей это удалось. Она снова была добра, она любила Скребенского. Ее сердце было полно тепла, она вся была мягкой и нежной. Она ласково положила руку на плечо Антона.
- Как хорошо, не правда ли? - спросила она мягким, нежным, ласкающим голосом. И она начала осыпать его ласками, стараясь вернуть к жизни, так как он продолжал быть мертвым. Она стремилась к тому, чтобы он никогда не знал, никогда не сохранял бы отчетливого представления о том, что случилось. Она желала вернуть его назад к жизни, уничтожив малейший след воспоминания о понесенном им поражении и уничтожении.
Она согревала его своей внутренней теплотой, она нежно касалась его, она покрывала его мельчайшими ласками. Он стал приходить в себя. Ее мягкость, ее ласковость, ее глубокое, тонкое внимание еще усилились, она превратилась в его служанку, в рабу, поклоняющуюся ему. Ей удалось восстановить его оболочку, он вернул свой внешний облик, но ядро погибло. В нем вспыхнула гордость, загорелась кровь, но сущность уже угасла и рассеялась; как особь другого пола, он не имел уже в себе ни ядра, ни сердцевины. Его торжествующая, надменная, пылкая сущность истинного самца была навсегда сломана. Он мог подняться, мог отвечать взаимностью, но никогда не мог проявить себя неукротимым существом с пылающей, неугасимой сердцевиной. Она потушила этот огонь, она сломала его.
Ласки ее не прекращались. Она жаждала изгладить из его памяти все происшедшее.
- Поцелуйте меня, поцелуйте меня, Антон! - просила она.
Он поцеловал ее, но она чувствовала, что он не смеет коснуться ее. Его руки обнимали ее, но они не владели ею. Она чувствовала на себе его губы, но они нисколько не захватывали ее.
- Поцелуйте меня, - шептала она, остро тоскуя, - поцелуйте меня!
Он целовал, исполняя ее просьбу, но душа его была пуста.
И она принимала эти поцелуи чисто внешне, душа ее тоже была исчерпана и опустошена.
Она была гордой, но теперь она хочет быть кроткой, ласковой девушкой. Она тосковала по доброте и привязанности. Она сама жаждала быть ласковой и доброй.
На обратном пути домой ночь казалась бледной, но сияющей, полной света и тени. Она отчетливо различала на кустах изгороди цветы и видела, как тонкие, засохшие листья белеют среди колючего кустарника.
Как прекрасно было все кругом! С горечью думала она, как безумно счастлива была сегодня ночью, пока он не поцеловал ее. И, чувствуя его руку на своей талии, она повернулась к торжественной, величественной ночи, отдаваясь ей, к прекрасному, доброму месяцу, чистому и невинному, как жених, заливающему цветы серебристым сиянием и изгоняющему отовсюду тьму.
Под тисовыми деревьями у дома он снова поцеловал ее, и она осталась одна. Не дожидаясь прихода родителей, она быстро вбежала наверх в спальню и в восторге протянула свои руки туда, в лунную страну, целиком отдаваясь ласковой, мягкой, доброй ночи.
Но нанесенная рана болела; уничтожая его, она разбила что-то и в себе, и от этой боли она страдала. Она прикрыла обе груди руками, прижимая их к себе и, обняв себя крепко, съежилась в постели и заснула.
Утром она проснулась при ярком солнечном свете, чувствуя себя веселой и бодрой, и принялась танцевать. Скребенский был еще на ферме, он хотел прийти сегодня в церковь. Как хороша, как чудесна жизнь! В саду веяло свежестью, все было расцвечено желтыми и красными тонами осени, сжатые поля казались особенно бледными, в воздухе летала паутина, от земли поднимался осенний аромат. Все кругом было полно глубокой сосредоточенной тишины воскресного утра.
Он пришел, когда церковные колокола уже начали звонить. Она встретила его внимательным ожидающим взглядом. Он выглядел взволнованным, его гордость была больно задета. В этот день он был одет изысканнее обычного.
- Правда, как хорошо было вчера ночью? - ласковым шепотом спросила она его.
- Да, - ответил он, не меняясь в лице.
И церковная служба, и пение прошли для нее в этот раз незамеченными. Она пристально разглядывала цветные стекла окон и фигуры молящихся. Только раз она скользнула взглядом по Книге Бытия - любимые страницы из Библии.
Скребенский сидел около нее, прислушиваясь к проповеди, вещающей законность и порядок. "Ибо каждый волос на голове вашей сосчитан". Он не придавал этим словам никакого значения. Можно было верить только тому, что находится в полном вашем распоряжении. Со своими собственными вещами вы можете делать все, что вам угодно, если при этом вы не мешаете другим.
Урсула ласкала его и всячески ухаживала за ним. Тем не менее, он угадывал чутьем, что она была не с ним, а против него, что инстинктивно она стремилась подчинить его себе, чтобы уничтожить. Но ее ласковое отношение и открытое преклонение перед ним дали ему чувство большого удовлетворения.
Она расшевелила его, и они ухаживали друг за другом самым романтическим образом, вкладывая в это всю свою юную фантазию. Он подарил ей колечко; они положили его в стакан рейнвейна и стали отпивать вино по очереди, глоток за глотком, пока колечко не оказалось на дне стакана. Тогда она его вынула, продела в него нитку и повесила на шею, чтобы носить постоянно.
Собираясь уезжать, он попросил у нее фотографию. Глубоко взволнованная, она отправилась к фотографу с пятью шиллингами. В результате получился маленький безобразный снимок с кривым ртом. В ней он вызвал удивление и восхищение.
Но ему эта фотография причинила лишь страдание. Он взял ее, всегда помнил о ней, но с трудом мог выносить ее вид. Это чистое, бесстрастное лицо, задумавшееся над чем-то, вызывало в душе его боль. Он знал, что ее думы были чужды ему.
Была объявлена война с бурами в Южной Африке, всюду царило возбуждение. Он написал ей, что очень хотел бы уехать, и прислал коробку конфет.
Она слегка опечалилась при мысли о его отъезде на войну, не зная, как отнестись к этому. В воображении это казалось ей достаточно романтичным, но на деле она не могла разобраться в себе. Под напыщенными мыслями скрывались горечь и осадок глубокого разочарования.
Тем не менее, она спрятала конфеты к себе под подушку и съела их понемногу одна, ложась в постель и просыпаясь по утрам. Все время она чувствовала себя очень виноватой и пристыженной, но ей просто не хотелось делиться ими ни с кем.
Эта коробка конфет надолго осталась у нее в памяти. Почему она утаила ее ото всех и съела в одиночку? Почему?
В сущности, никакой вины она за собой не чувствовала - она только понимала, что должна была бы чувствовать ее. И она никак не могла понять, в чем тут дело. Теперь, когда эта коробка была уже пуста, она постоянно попадалась ей на глаза, и не давала ей покоя. Почему она не могла отделаться от воспоминаний о ней?
Мысль о войне была очень неприятна. Когда люди начинали воевать между собой, ей всегда казалось, что сталкиваются полюсы вселенной, и все может обвалиться в бездонную пропасть. Это вызывало в ней чувство безграничного страха. А между тем в войне полагалось видеть что-то романтическое, почетное и освещенное религией. Она совсем терялась.
Скребенский был так занят, что не мог приехать повидаться. Она не просила у него никаких уверений и успокоений. То, что между ними произошло, то было, и не могло быть изменено никакими устными признаниями. Это она очень хорошо понимала внутренним чутьем, и вполне доверялась реальной действительности.
Она страдала от своей беспомощности, чувствуя, что не в силах была воспрепятствовать чему бы то ни было. Смутно она сознавала, что гигантские мрачные мировые силы катятся друг на друга и с ужасным грохотом сталкиваются так неуклюже, глупо, и вместе с тем с таким напряжением, что одна из них обращается в прах. Какой беспомощной, жестоко беспомощной чувствовала она себя, - пылинкой по сравнению с ними! И все-таки она испытывала острое чувство возмущения и гнева, неудержимое стремление бороться. Какими средствами? Могла ли она сражаться с мировым ликом, могла ли она сдвинуть с места неподвижные горы? Но она жаждала сражаться, ее тянуло вступить в борьбу со всем миром, хотя никакого другого оружия, кроме двух слабых рук, у нее не было.