Проходили недели, наступило Рождество, а с ним и подснежники. В лесу близ Кёссей была маленькая ложбинка, где они всегда зацветали. Она послала ему несколько цветочков в коробке, и он ответил ей краткими, спешно набросанными словами благодарности, как ему казалось, достаточно ласковыми и признательными, но ее они опечалили, и взгляд ее стал по-детски недоумевающим. Чувство грусти и безнадежности овладевало ею все сильнее, будущее беспокоило ее.
Он был очень занят своими служебными обязанностями, отдаваясь им целиком. Его "я", его душа, жаждавшая и надеявшаяся достигнуть своего проявления, лежала мертвой и неподвижной, тяготила его. Какое имел он право придавать такое значение своим личным связям? Что значит человек, как отдельная личность? Он только кирпич в громадной общественной фабрике, в нации, в современном человечестве. Его личные чувства так малы и незначительны, и находятся в такой громадной зависимости от всего остального! Какое может иметь значение личная близость? Надо заполнить подобающее место в целом, в громадной схеме утонченной человеческой цивилизации. Суть лежит в целом, - и единица, индивидуум не имеют значения сами по себе, они важны лишь как составные части целого.
И Скребенский оставил девушку и пошел своей дорогой, исполняя то, что он должен был исполнить, и перенося то, что он должен был переносить, без малейшего неудовольствия и ропота. Для своей действительной жизни он умер и не в силах был воскресить себя. Душа его лежала в могиле, а обыденная жизнь текла в полном согласии с установленным порядком вещей. Он владел своими пятью чувствами, и все они получали свое применение и удовлетворение.
Кроме того, им владела обширная, непоколебимая, слегка преувеличенная идея жизни, и в согласии с ней его существование имело смысл, и значительность его не подлежала никакому сомнению.
Весь этот смысл заключался в благополучии наибольшего числа людей. Все, что было наибольшим добром для всех, было наибольшим добром и для отдельного индивидуума.
Однако самое большое общественное благо не могло бы дать его душе полноты, и он это знал. Но с его точки зрения душа отдельного индивидуума имела мало значения; каждый человек был важен лишь как один из членов человеческого общества.
Он думал, что раз общество представляет собой миллион людей, то, следовательно, оно в миллион раз важнее, чем отдельный индивидуум, забывая при этом, что общество есть лишь отвлеченное представление о многих людях, но не сочетание этих людей, как живых личностей. Теперь, когда положение об отвлеченном благе для общества стало формулой средней интеллигенции, формулой, не заключающей в себе ни вдохновения, ни какой-либо ценности, теперь "общественное благо" стало настоящей заразой.
Высшим благом для большинства принято считать материальное благополучие всех классов. Скребенский никогда серьезно не заботился о собственном благополучии. Если бы он оказался неимущим, он принял бы это с легким сердцем. Как он мог находить свое высшее благо в том, чтобы жертвовать своей жизнью ради чьего бы то ни было материального благополучия, раз он считал его маловажной вещью для себя самого? Но то, что в его глазах имело чрезвычайно серьезное значение для него, как для индивидуума, то, конечно, он не считал возможным применять ко всему обществу. Нельзя рассматривать благо общества с этой точки зрения, ведь вы же знаете, конечно, в чем оно нуждается. Оно нуждается в более основательных вещах: в хорошем заработке, в хороших условиях жизни, в равных для всех возможностях пользоваться жизнью. Вот и все, в чем нуждается общество. Оно совсем не гонится за чем-нибудь более утонченным или сложным. Отсюда вытекает очень несложная обязанность - твердо помнить, что материальное благополучие есть спасительный маяк для всякого человека. Этого достаточно.
Таким путем Скребенский постепенно превращался в ничтожество, и это все более и более пугало Урсулу. Она чувствовала, что теряет всякую надежду, что на нее надвигается ужасное несчастье. День за днем это несчастье придвигалось все ближе. Она стала подавленной, боязливой, необыкновенно чувствительной. Она не могла без страха видеть грача, медленно взлетающего к облакам. Он ей казался дурным предзнаменованием. У нее были такие дурные и мрачные предчувствия, что они отняли у нее все силы. Чего, собственно, она так боится? Самым худшим могло быть только то, что он уедет. Чего она ждала, что так страшило ее? Она не знала. Но мрачные страхи постоянно владели ее душой. Вечером, ложась спать, она страшилась мерцания ярких звезд, днем она все время ждала какой-нибудь неприятности.
В марте он написал, что уезжает на время в Южную Африку, но до отъезда хочет заглянуть на один день в Мерш.
Она ждала его, полная нерешительности, подавленная, точно под властью тяжелого сна. Она не понимала, что все это значит, она не в силах была понять. Только одно она чувствовала, что все нити ее судьбы напряжены до крайности. Временами она плакала, бесцельно бродя и повторяя с тоской:
- Я так его люблю, я так его люблю!
Но вот он пришел. Зачем? Она глядела на него, ожидая чего-то. Ничего не было. Он даже не поцеловал ее. Все его посещение носило характер визита, сделанного приветливым хорошим знакомым. Она понимала, что это определенная внешняя форма, но что крылось под ней? Она ждала его, она жаждала от него какого-нибудь знака.
Весь день они бродили, избегая какого-либо соприкосновения. Наступил вечер. Смеясь он заявил, что уезжает на полгода и, вернувшись, поделится своими впечатлениями, и простился с матерью крепким рукопожатием.
Урсула пошла его проводить. Ночь была ветреная, тисовые деревья качались, гнулись, шумели. Ветер порывами налетал на трубы дома и церковную башню. Была полная тьма.
Ветер дул Урсуле в лицо, и платье путалось между ногами. Но это был волнующий живительный ветер. Ей вдруг показалось, что она потеряла Скребенского. Она никак не могла найти его в этой крепкой, бодрящей ночной тьме.
- Где вы? - спросила она.
- Здесь, - послышался беззвучный голос.
Ощупью она наткнулась на него. Прикосновение отдалось огнем в их телах.
- Антон? - сказала она.
- Я, - ответил он.
Она в темноте обняла его обеими руками и почувствовала его тело рядом с собой.
- Не покидайте меня, вернитесь ко мне! - сказала она.
- Хорошо, - ответил он, держа ее в своих объятиях. Но инстинкт самца был подавлен в нем отчетливым сознанием, что она не поддается ни его обаянию, ни его влиянию. Ему надо было уехать от нее. Он оставался спокоен, хорошо зная, что завтра он уедет, и что его реальная жизнь будет где-то вне этого. Она будет не здесь, о, не здесь! - центром его жизни было не то, к чему стремилась она. Она была отлична от него, между ними была пропасть. Они представляли два враждебных мира.
- Вы вернетесь? - настаивала она.
- Да, - ответил он. Он говорил это искренно, но для него это было простым обязательством, а не желанной целью.
На прощание она поцеловала его и вернулась домой растерянная. Близость с ней причинила ему страдание и связала его. Он пугался ее, он жаждал отойти от ее души. Она всегда казалась бы ему ангелом с мечом, грозно преграждающим ему путь и повергающим его в жестокое смятение.
На следующий день она пришла вместе с дядей Томом провожать его на станцию. Она глядела на него, она всем существом стремилась к нему, но он оставался таким чужим, и производил впечатление какой-то пустоты. Она думала, что, может быть, такое впечатление зависит от его сдержанного обращения. Странном пустым и бессодержательным казался он ей.
Урсула все время стояла возле него с немым, бледным лицом, вид которого ужасно действовал на него. В глубине души он чувствовал глубокий, холодный стыд перед ней.
Вдали показался поезд. Сердце Урсулы забилось, но лед, сковывавший его, был слишком крепок.
- Прощайте, - сказала она, подавая руку и смеясь обычным, странным, смущенным смехом. Она очень удивилась тому, что он наклонился, чтобы поцеловать ее. Он мог бы проститься обычным рукопожатием.
- Прощайте, - повторила она.
Он схватил багаж и пошел от нее прочь. Пассажиры суетились около поезда. Вот и его вагон. Он занял свое место. Том Бренгуэн открыл дверь, и оба мужчины обменялись рукопожатиями. Раздался свисток.
- Прощайте, желаю вам счастья, - сказал Бренгуэн.
- Благодарю вас, до свидания.
Поезд тронулся. Скребенский стоял у окна вагона и машинально махал платком в знак прощания, не глядя ни на девушку, ни на ее провожатого. Урсула тоже махала своим платком. Поезд, постепенно ускоряя свое движение, пошел полным ходом, делаясь все меньше и меньше. Белое пятно платка исчезло. Издали донесся последний свисток. Она все еще стояла на платформе, кругом все стало так пусто. Несмотря на все усилия, губы ее подергивались, но она не хотела плакать, на сердце у нее был смертельный холод.
- Хочешь каких-нибудь сластей? - спросил дядя Том.
Лицо ее было покрыто слезами, и чтобы овладеть собой, она делала самые жестокие, невероятные усилия. Слезы не облегчали сердца, там был холод и пустота.
- Каких тебе хочется? - продолжал настаивать дядя.
- Я бы хотела мятных лепешечек, - сказала она странным, спокойным голосом, противоречащим ее расстроенному лицу.
Через несколько мгновений она овладела собой вполне и имела спокойный, сдержанный вид.
- Поедем в город, - предложил он ей и усадил в поезд, шедший туда.
Там они пошли в кафе. Сидя за стаканом кофе, она равнодушно разглядывала прохожих на улице, а в душе у нее горела рана и царила непоколебимая холодность.
Она надолго осталась застывшей. Для нее все случившееся было горьким разочарованием, и теперь она относилась ко всему с холодным недоверием.
Она стала равнодушной и апатичной. Слишком она была молода, слишком сильно обманулась, и поэтому сама не понимала всей силы своих страданий.
Мучительная горечь не давала возможности смириться.
Иногда она жестоко страдала от тоски по нему, ей так не хватало его. С момента отъезда он стал в ее воображении совсем другим. Всю свою страсть, всю тоску юности и все свои муки она сосредоточила в мыслях о нем.
Она завела дневник, где записывала все непосредственные впечатления. Увидев на небе месяц, она чувствовала на сердце тоску, и, взбежав к себе, вписывала:
"Если бы я была месяцем, я знала бы куда упасть".
Для нее эта фраза имела так много смысла - в нее она вкладывала все страдание юности, и свою первую страсть, и смутное стремление куда-то и к чему-то. Где бы она ни была, она звала его всем сердцем. Ее тело трепетно тянулось навстречу ему, все силы ее души излучались к нему, стремясь отыскать, где он есть, такой, каким его создало ее воображение.
Но кто он был и где он существовал? - Он был плод ее фантазии, живший в ее воображении.
Она получила от Скребенского открытку и носила ее на груди. В действительности она не имела для Урсулы такого уж важного значения. На второй же день она ее потеряла, но заметила это только несколько дней спустя.
Потянулись долгие недели. О войне приходили плохие вести. Ей казалось, что все на свете было решительно против нее. Она стала еще холоднее и равнодушнее, апатия овладела ею целиком.
Жизнь в ней заглохла, она жила лишь наполовину. Некоторые стороны души забылись тяжелым, тревожным сном.
Она стала болезненно впечатлительна в чувственном отношении. Нервы ее были напряжены до крайности, и она резко реагировала на всякое прикосновение к душе и к телу.
III
Дружба
Урсуле оставалось уже немного до экзамена на аттестат зрелости. Ей было трудно заниматься, так как, потеряв свое счастье, она перестала быть восприимчивой к учению. Какое-то упрямство и сознание нависшего над ней рока отталкивали ее от занятий. Она знала, что недалеко та пора, когда она захочет быть совершенно самостоятельной, и больше всего страшилась, что кто-нибудь может воспрепятствовать этому. Все ее мысли и желания были сосредоточены на вопросе о свободе, общественной самостоятельности и полной независимости от какого-либо личного влияния, и это сковывало ее ум во всем, что касалось учения.
Она хорошо знала себе цену, как женщине, и отчетливо понимала, что, если она не может добиться в жизни чего-нибудь просто как человеческое существо, стоящее наравне с остальными, то она сможет получить это, как женщина. И, как женщина, она обладала большими возможностями.
Тем не менее она не хотела пока идти этим путем. Сперва она решила отважиться изведать мир мужчины, мир труда и обязанностей, испробовать существование трудящегося члена общества. Она всегда завидовала этим людям, и теперь ей хотелось завоевать себе место в мире мужской жизни.
Все это ослабило ее прилежание, но не оттолкнуло ее от учения вполне. Некоторые предметы ей очень нравились. Она охотно занималась английским, французским, латинским, математикой и историей. Но как только она выучилась читать по-латыни и по-французски, она почувствовала отвращение к синтаксису. Самым томительным и скучным ей казалось изучение английской литературы. С какой это стати надо ей вспоминать прочитанные вещи? Холодная отвлеченность математики зачаровывала ее, но когда дело доходило до решения задач, она принималась тосковать. Ее поражали отдельные лица в истории и на некоторое время приковывали к себе ее внимание, но политика ей претила и все министры одинаково вызывали ненависть. Временами на нее находили странные, внезапные порывы - увеличить, расширить и углубить свои познания. И тогда все выглядело иначе. Своеобразные особенности английской грамматики доставляли ей удовольствие, она радовалась жизни, отражавшейся в отдельных словах и их сочетаниях. Один вид алгебраических знаков манил ее к себе. В душе у нее было такое богатство и такая сумятица чувств и ощущений, что ее лицо неизменно сохраняло удивленный, недоумевающий, полуиспуганный взгляд, как будто она в любую минуту могла быть захвачена врасплох чем-то неведомым.
Отдельные сведения с поражающей силой действовали на ее ум и воображение. Когда она узнала, что маленькие коричневые осенние почки заключают в себе в миниатюрном, законченном виде летние цветы, которые в течение многих месяцев тихо дожидаются своего времени расцвета, в ней вспыхнуло чувство торжествующей радости.
- Я никогда не смогла бы умереть, пока существуют деревья, - с большой страстностью и торжественностью изрекла Урсула, глядя с чувством преклонения на старый ясень.
В то время она инстинктивно сторонилась всех людей. Ее собственная жизнь была еще настолько надломлена и трепетна, что она избегала всякого соприкосновения с другими. Она могла давать им лишь крохи внимания, но не могла быть естественной с ними, пока она не обрела своего определенного Я. Деревья, птицы, небо, никогда ничего это не могло ни смутить, ни испугать ее. Но от людей она бежала, стыдясь своей неуверенности, чувствительности, своего бесформенного существа - по сравнению с их завершенными, определенными личностями.
В эту пору Гудрун служила ей большим успокоением и защитой. Младшая сестра была диким, неприрученным животным, не доверяющим никому и не желающим иметь ничего общего с школьными подругами, их глупыми секретами, тайнами и их мелочной завистью.
Таким образом, она явилась настоящим оплотом для Урсулы, страдавшей от одной мысли, что кто-то может ее не любить, даже если бы сама она относилась к этому человеку с презрением. Как мог кто-нибудь не любить ее, Урсулу Бренгуэн? Это было для нее ужасно и необъяснимо. Естественное равнодушие Гудрун к чужому мнению являлось для нее настоящим убежищем.
У Гудрун к тому времени открылся талант к рисованию. Для девушки, глубоко равнодушной к учению, это было выходом. Все кругом повторяли: "Как она чудесно рисует!"
Внезапно Урсула открыла, что между нею и ее классной учительницей, мисс Ингер, существует какая-то внутренняя связь. Мисс Ингер была бакалавром словесности, окончившим курс в Ньюгэме. Она происходила из хорошей семьи духовного звания. Это была красивая женщина, двадцати восьми лет, с отважным обликом, настоящий тип современной девушки, слишком большая самостоятельность которой свидетельствует о ее внутренней неудовлетворенности. Она была умной и ловкой во всех своих поступках, аккуратной, быстрой и повелительной.
Урсуле она нравилась своей чистой и грациозной внешностью, решительным видом. Она носила хорошо сшитые, красиво сидевшие блузки и юбки.
От нее веяло порядком, тонким, ясным умом, и сидеть на ее уроках было подлинным удовольствием.
Голос ее обладал чистотой, звучностью и богатством выражения. Голубые глаза смотрели гордо и ясно. Она производила впечатление энергичного, развитого человека с непреклонным характером. Во всем ее существе было что-то выдающееся, и плотно сжатые губы имели всегда горделивое выражение.
Это странное взаимное ощущение друг друга возникло между учительницей и ученицей вскоре после отъезда Скребенского. Между ними чувствовалась безмолвная близость, связывающая обычно двух лиц, только еще начинающих испытывать друг к другу влечение. До этого они были просто в хороших отношениях - в обычной школьной обстановке, с профессиональными взаимоотношениями учительницы и ученицы. Теперь положение изменилось.
Урсула страстно жаждала знать, насколько она близка мисс Ингер. Их взаимное отношение внешне не проявлялось ни в чем. Конечно, мисс Ингер любит ее, чувствует нежность к ней, во всяком случае замечает ее больше всех остальных учениц в классе. Но она все-таки не была совсем уверена в этом. Возможно, что мисс Ингер и не интересуется ею. И все-таки Урсула с замиранием сердца сознавала, что если бы она могла поговорить с ней, та сразу бы поняла и узнала ее.
Раз, когда она сидела одна, учительница подошла к ней и прикоснувшись пальцами к ее щеке, спросила с некоторым усилием:
- Не хотите ли прийти ко мне в субботу на чашку чая, Урсула?
Девушка радостно вспыхнула в ответ.
- Мы поедем в маленький славный шалаш на Соаре? Хорошо? Иногда я провожу там праздники.
Урсула была вне себя от радости. Она никак не могла дождаться наступления субботы, в ней все горело огнем. Только бы скорее суббота!
Наступила суббота, и она отправилась. Мисс Ингер встретилась с нею в условленном месте, и они пошли рядом. Был душный, облачный день. В воздухе парило. До шалаша было три мили. Это была маленькая лачужка на крутом берегу, разделенная пополам. Внутреннее убранство ее отличалось большим изяществом. Радуясь своему уединению, девушки быстро приготовили чай и начали болтать. Урсула должна была вернуться домой только к десяти вечера.
Разговор перешел на любовь. Мисс Ингер рассказала Урсуле о своей подруге, умершей при родах, о своей тоске по ней; потом она заговорила о проститутках и о некоторых своих встречах с мужчинами.
Обе женщины очень сошлись. Их жизни внезапно слились и растворились одна в другой, стали нераздельными. Урсула часто бывала в доме Винифред, где она жила полной жизнью. Винифред любила воду, увлекалась плаванием и греблей и была членом нескольких спортивных клубов. Девушки провели много прекрасных вечеров в легкой лодке на реке, причем гребла всегда Винифред. Ей вообще доставляло большое наслаждение заботиться об Урсуле, обогащая ее жизнь и расширяя ее кругозор.
Благодаря этому, Урсула очень развилась в течение нескольких месяцев своей дружбы с учительницей. Винифред была очень образованным человеком и имела интересные знакомства. Ей хотелось довести Урсулу до своего уровня восприятия.