Верзила вырвал автомат и скрутил руки назад. Второй, что-то сердито крича, обыскивал. Она хотела позвать на помощь, но голоса не было. Сережу скинули с носилок и стали прощупывать шинель, на которой он лежал. Мальчишку била дрожь. - Потерпи, Сережа. Немец больно придавил автоматом, но она все равно повторила, даже громче: - Сережа, потерпи! Где ребята? Они должны вернуться! Должны! Женя это повторяла себе, ждала… Потом она их увидела… Оказывается, просека совсем рядом. На ней грузовики. И много немцев. У одного грузовика спущен борт, а в кузове лежат пятеро. Лицом вниз. Приволокли Кузнецова. Раскачали за руки и за ноги и бросили в кузов. Тоже лицом вниз. И старшего лейтенанта волокли по земле. - Что вы делаете? Ему же больно! Но они его уже раскачали. И бросили в кузов. Сережу заставили самого вскарабкаться. Ее нарочно держали, чтобы не помогала. Только когда Сережа наконец заполз и свалился на Андрея, верзила ткнул ее автоматом в бок, подталкивая к машине. Сам взобрался следом, больно толкнул, и она упала на чьи-то ноги. Хотела сдвинуться, соскользнуть, но некуда было - немцы уже расселись на скамейках вдоль бортов, и верзила уперся в нее сапогами. Одним двинул под бок, второй, воняющий болотом, приставил к самой голове. Очень трясло. Женя вся напряглась, чтобы на ухабах не так подбрасывало. Но сапог верзилы больно упирался в ребра при каждой встряске. Старший лейтенант что-то забормотал. - Товарищ старший лейтенант… - Светочка… - Он позвал совсем внятно. - Светик… - Положил свою руку, горячую, тяжелую, на ее пальцы. И сразу успокоился. Даже дышать стал ровнее. Сережа тихо позвал: - Тетя Женя… А она боялась ответить, чтобы старший лейтенант не узнал ее голоса. Чтобы не понял - не Света она… - Тетя Женя, куда нас везут? - Не знаю, Сереженька. Верзила больно пнул сапогом, чтобы молчала. - Вы их языка не понимаете? - Нет. Куда их везут? Женя смотрела на небо, на верхушки деревьев. Но по ним ничего не понять. А небо в сплошных, будто наслоенных друг на друга, тучах, без единого светлого пятнышка, за которым угадывалось бы солнце. Вдруг машина остановилась. Верзила убрал из-под бока Жени свой сапог. Отодвинул и второй. Что-то крикнул. Но она не поняла. Он ткнул автоматом в живот и показал, чтобы слезла. Сам спрыгнул первым. Она слезла, повернулась, чтобы помочь Сереже, но машина вдруг поехала. Женя кинулась догонять. Упала. А грузовик мчался. И она только успела, пока его не заслонил едущий сзади, полный немцев, увидеть номер. Двадцать девять сто семьдесят один. И еще - что задний борт с трещиной.
8
Этот номер так и остался в памяти… В первые дни, в том унылом пустом погребе, куда ее заперли, это повторялось - как ее схватили, как она лежала в кузове, как грузовик уехал. И потом, в товарняке, это возвращалось. Когда ей становилось невмоготу от духоты, тесноты, оттого что кружится голова, что их так долго везут, и она силилась вспомнить что-нибудь другое, что было раньше, - почему-то возвращалось только это. Схватили. Лежала в кузове. Заперли в погреб. Теперь везут. Вместе с другими девушками, которых немцы ловили на улицах, выгоняли из домов. Везут в Германию. Но от этого становилось еще невыносимее. Она снова старалась думать о другом. Но опять повторялось это. Одно только это. И не отступало беспокойство: что с ними - со старшим лейтенантом, Сережей? Неужели их тоже так везут?.. Даже в лагере, хотя понимала, что этого не может быть, что им такой дороги не вынести, Женя в первое время все-таки всматривалась сквозь ряды оград между бараками в далекую мужскую половину. Но там были только ходячие, такие, которых можно гонять на работу. Она в лагере. В плену. Даже во сне она помнила, что в плену. Самое страшное - что в плену - она почему-то поняла не сразу. Там, в кузове, в погребе, даже в товарняке, было только сознание, что попала к немцам. А когда привезли сюда… …Их загнали в ворота и построили. Высокая немка выкрикнула какую-то команду. Но, наверно, никто не понял, потому что не выполнили. И вдруг она крикнула по-русски: - Коммунистки и еврейки - шаг вперед! Неужели она шевельнулась? Почему стоявшая рядом женщина схватила ее за руку? Она не выйдет. Комсомолка. Но… Но ведь баба Рина была еврейка. И отец тоже… Немка ждала. А женщина так и держала ее за руку. Женя стояла прямо. Очень прямо. Старалась даже не шелохнуться. Немка опять заговорила: - Вы - в концентрационс лагер. Должны держать дисциплин. За непослушность немецкому офицеру или зольдату и кто будет плёхо работать - отправляем в крематориум. - И показала на кирпичное здание с высокой дымящейся трубой. А у Жени все еще звучала в ушах ее команда: "Коммунистки и еврейки - шаг вперед!" Если немка ее снова повторит?.. Все равно не шагнет. Не повторила. Дала другую команду. Оказывается, надо бегом - к бараку с немецкой надписью. В сенях стояла другая немка, только без пилотки, волосы длинные, волнистые, в белом халате поверх формы и… с хлыстом! Она тоже что-то выкрикнула. Женщины стали раздеваться. Поспешно кидали все в угол, в одну кучу. Женя тоже разделась. Только и шинель, и гимнастерку с юбкой держала в руках. Вдруг немка стеганула хлыстом, и рука от боли сама все выронила. На шинель сразу бросили чье-то пальто. Кофту. Еще одно пальто. Уже виден только краешек полы. Немка погнала их за перегородку. Там пусто. Только под самым потолком ряды трубок с дырками. Вдруг из крайних хлынула ледяная вода. Женщины шарахнулись в сторону. Но и там полилось. Они бросились в угол, где еще сухо. И сразу эти трубки словно прорвало. Зато перестало литься из первых. Все, толкаясь, кинулись обратно. А трубки будто только этого и ждали - опять стали бить холодными струями. Оказывается, это немка стоит в дверях и нарочно переключает воду. Довольная, хохочет, глядя, как голые женщины мечутся, стараясь убежать от ледяного купанья. А она еще подгоняет, рассекая хлыстом воздух, и выкрикивает что-то вроде "оп-ля!". Будто… Женя сама поразилась этому сравнению - дрессируя. И Женя вдруг остановилась. Терпела, но не двигалась с места, хотя холодные струи секли очень больно, особенно по руке и плечу, где от удара, когда раздевалась, остались красные полосы. Неожиданно ледяной дождь прекратился, и немка начала их выгонять. Опять поторапливая хлыстом. Все, голые, мокрые, выбежали во двор. Там стояла толстая немка, уже без халата и хлыста. Она каждой кидала рубаху, панталоны, полосатое платье с номером и странные, на деревянной подошве, башмаки. Еще не успели они натянуть все это на себя, а уже появились конвоиры. Опять построили. Только совсем немногих - тех, которые выбежали и оделись первыми. Их погнали в глубь лагеря. Оказывается, тут каждые два барака отделены друг от друга оградой. Будто стоят в большой проволочной клетке. И в каждой такой клетке уже выстраивается у своих бараков множество женщин в таких же, как им дали, полосатых платьях с пришитыми на груди номерами. Наконец в клетке с бараками номер семнадцать и восемнадцать конвоиры их остановили. Пересчитали. Сперва, видно, старший конвоир. Остальные стояли в сторонке. Потом офицер. Когда он ушел, две женщины в таком же полосатом пошли вдоль строя с бидоном и передним плескали что-то в миски. Это на весь ряд, для всех пятерых. Но ей, последней, досталось только два глотка еще теплой, немного пахнущей цикорием водицы. Теперь конвоиры погнали всех обратно к воротам. Туда тащились длиннющие колонны женщин. Все в полосатом. Их колонна, тоже очень длинная - к ним присоединили женщин еще из двух клеток-загонов, через которые они проходили, - за воротами свернула налево. Куда-то плелись. Стучали и шаркали по асфальту деревянные башмаки. Шевелились перед глазами полосатые спины. Наконец их привели в песчаный карьер. Горластый и словно безбровый - такие они у него белесые на красном лице - конвоир выкрикнул какую-то команду, и все бросились за лопатами. Женя тоже взяла. Тех, кому не хватило, увели куда-то дальше, а они встали вдоль длинного состава вагонеток. Конвоир опять засвистел, и все начали работать. Грузить песок. Нагрузили эти вагонетки, девушки их быстро откатили и сразу прикатили пустые. Снова надо было кидать в них песок. Заныли плечи. Стали дрожать руки. Но Женя все равно поднимала полные лопаты - за неполные конвоир больно пинал - кидала в вагонетку, снова вонзала в песок. Опять поднимала. Лопата тяжелела. Нестерпимо ныли плечи. Мгновеньями все - карьер, вагонетки - вдруг уносилось в сторону. Но она поднимала лопату, бросала песок. Поднимала. Бросала. Старалась думать о другом. Куда увезли старшего лейтенанта, Сережу? Она понимала, что грузовики, которые в том конце карьера стоят под погрузку, - другие. Что здесь - Германия. А все равно тянуло смотреть на них. Даже старалась издали разглядеть номер. Рукам стало невмоготу от ноющей боли. Кружилась голова. Лопата, как только Женя ее приподнимала, странно раздваивалась. И все равно надо было грузить. Чтобы конвоир не бил… Неожиданно горластый засвистел. Все бросили лопаты и заспешили строиться. Но теперь в одну шеренгу. Она тоже побрела. Двинулась к двум бачкам, из которых что-то наливали в мисочки. Когда она приблизилась, ей тоже плюхнули полчерпака какой-то мутной жидкости. Без единой крупинки и еле теплой - даже пар не поднимался. Только успела выпить, как конвоир опять засвистел. И снова все заторопились, конвоиры подгоняли прикладами. Одна женщина уже недалеко от вагонетки упала и не могла подняться. Руками странно хваталась за воздух, словно искала, за что бы уцепиться, на что опереться. Женя бросилась ей помогать, но конвоир с маленькими поросячьими глазками что-то гаркнул и по той, лежащей, дал очередь. Женя снова кидала в вагонетку песок. А совсем рядом лежала эта мертвая женщина. Конвоир дал по ней автоматную очередь за то, что не могла подняться, и сделал он это очень привычно. Она поднимала дрожащими руками лопату с песком, кидала в вагонетку. Поднимала. Кидала. Опять кружилась голова. Но сзади стоял конвоир.
Тот самый конвоир, который так привычно дал автоматную очередь по обессилевшей женщине… Вечером, когда тащились обратно в лагерь, Жене почему-то было странно, что она идет. Переставляет эти очень тяжелые ноги… Пригнали их опять к тем же баракам - семнадцатому и восемнадцатому. Теперь надо было стоять. Сперва тот же горластый конвоир придирчиво проверял равнение. Потом, как и при выходе из карьера, сосчитал. Остальные конвоиры ушли, а он остался. Оказывается, ждал того же офицера, который тут был утром. Отрапортовал ему, и офицер двинулся вдоль строя. Сам их пересчитал. Если он скомандует: "Коммунистки и еврейки - шаг вперед!" - она все равно не шагнет. Офицер гаркнул, кажется, что-то другое, и все, толкаясь, опережая друг друга, кинулись в бараки. Она тоже побежала. В дверях была давка - дают хлеб. Ей сунули в руки маленький квадратик, всего половину ломтя сырого, липкого хлеба. Все равно она его сразу проглотила. В толкотне, пробираясь вместе со всеми по узкому проходу между нарами. Они во всю длину барака, трехъярусные. Женщины карабкаются на верхние, забираются на нижние. Она тоже сунулась. В самые нижние. Наконец вытянулась. Закрыла глаза. Сюда забрались еще две. И еще. Стало тесно. Девушки, кажется, удивились, что она тут лежит. Одна, очень худая, что-то сказала. Только на непонятном языке. Наверно, что заняла ее место. Женя с трудом села. Уже собралась слезть, но девушка мотнула головой: не надо. И протянула руку. Очень худую - Женя даже испугалась, такая костлявая. - Зофья. 3 Варшавы. Польска. - Женя. Евгения. Из Советского Союза. Зофья, кажется, не поняла. - Из Советского Союза. СССР. - О! Москва! - оживилась Зофья. Сразу из-за ее спины протянулась еще одна рука, уже не такая страшно худая: - Вероника. 3 Кракова. Слева тронули за плечо: - Ганна. Ческословенско. - Маргарита. Болгария. И она им повторила: - Женя. - И, раз уж им так понятнее: - Москва. Зофья еще что-то спросила, опять по-польски. Она не поняла. Тогда спросила Ганна, на своем, тоже непонятном. Снова Зофья. Они перебивали друг друга. Каждой казалось, что именно ее Женя поймет. А она не понимала, хотя очень старалась. Иногда, кажется, мелькало какое-то знакомое, похожее на русское, слово. Но сразу опять сыпались совсем непонятные. Спрашивают, что на фронте? Или как она сюда попала? Только Женя хотела заговорить - может, все-таки поймут, - как где-то за бараком забили в гонг. Зофья ей с какой-то поспешностью показала, что надо лечь на бок. Она поняла - чтобы все уместились. Она лежала, втиснутая между Зофьей и Ганной. Даже пришлось уткнуться Ганне в спину. А Зофьины колени, тоже очень костлявые, больно упирались ей в ноги. Зофья сразу уснула. Ганна, кажется, тоже. Конечно, ведь сейчас ночь. А все равно… Все равно было странно, что они могут здесь заснуть. "Вы - в концентрационс лагер". Здесь лагерь. Ограды. Каждые два барака обведены проволочной оградой. Стоят в клетках-загонах. И вдоль всего лагеря между рядами этих клеток - ограда. И женская половина лагеря от далекой мужской отделена оградой. Двойной, со сторожевыми вышками и пулеметами. И на главной, наружной ограде - вышки. А вокруг лагеря - большой пустырь. На нем с этих вышек, наверно, воробей виден, а уж человек… Но все равно туда сквозь столько оград не добраться. И не передать отсюда маме, никому не передать, что она здесь… А может быть, не надо, чтобы они знали? Что она лежит на этих нарах. Что на карьер гнали под конвоем. И работала под конвоем. Что тот, с поросячьими глазками, конвоир убил женщину только за то, что она не могла сразу подняться. Что все тут в полосатых платьях с номерами. Она тоже… Она в Германии, в лагере. Женя, кажется, только теперь до конца поняла, что эти ограды, сторожевые вышки, конвой, полосатое платье, номер, что все это - плен! Но она же не сдавалась! Ее схватили. Она стреляла. В того, который мелькнул за деревом. И в тех, которые перебегали. Она не думала, совсем не думала, что патроны кончаются. Что надо… последний… себе. Она не понимала, что патроны кончаются. А если… Вдруг ее пронзило. Если бы поняла?! Должна была, когда эти двое приближались, быстро развернуть автомат и - в себя… "Вы - в концентрационс лагер". Она лежит на этих нарах. Колени Зофьи еще больней вдавились. Оттого, что очень худые. А отодвинуться некуда. Даже шевельнуться нельзя. Все тут очень худые. Потому что в карьере дали только эту мутную баланду, а здесь - маленький квадратик хлеба. Вдруг очень захотелось хлеба. Пусть этого, липкого, пусть такой же маленький кусочек, но хлеба! А утром, наверно, опять дадут всего два глотка этой едва пахнущей цикорием водицы. И Женя очень удивилась, что завтра тоже будет здесь… А на восьмой день… Женя сама не понимала зачем, но считала их… Притащились из карьера еле живые. Построились, как каждый вечер, для их чертовой проверки - "аппеля". Горластый конвоир, тоже как каждый вечер, тумаками "выравнивал строй". Но унтершарфюрер - это тот самый офицер, который утром и вечером приходит их пересчитывать (горластый, когда отдает рапорт, так называет его), - пересчитав, не рявкнул обычной команды разойтись. И конвоиров не отпустил. Только толстяка, самого злого в конвое, еще злее того, с поросячьими глазками, приставил к двери барака. Здесь, в строю, заволновались. Женя силилась услышать, о чем они перешептываются. Может быть, хоть что-нибудь поймет. Но не понимала. Почему-то повторяют слово "селекция". А Зофья очень дрожит. - Женя, чи я бардзо худа? Худая ли? Она чуть не кивнула, но спохватилась: наверно, Зофья потому и боится, что такая худая. Вошли три высоких офицера в черной форме и нарукавных повязках со свастикой. Унтершарфюрер заспешил им навстречу. Конвоиры вытянулись по стойке "смирно". Подошли. Унтершарфюрер что-то длинно скомандовал, и все, вконец испуганные, бросились перестраиваться в одну шеренгу, на ходу засучивали рукава. Очередь двинулась. Оказывается, надо по одной проходить мимо унтершарфюрера и тех троих со свастикой и, поравнявшись, зачем-то согнуть руку. Как сгибают, показывая мышцы. Встали. Потому что офицер показал, чтобы женщина, которая проходила мимо них, остановилась. Что-то приказал. Она испугалась. Приподняла платье! Ноги тоже надо показывать?.. Офицер опять взмахнул, унтершарфюрер записал ее номер. А горластый уже погнал ее туда, в сторонку, где конвоиры. Очередь опять двинулась. Высокую девушку пропустили, Еще одну пропустили. Офицер снова взмахнул рукой! Женщина остановилась. Унтершарфюрер записывает номер… Горластый толкает ее к конвоирам. Еще трех пропустили. Женя уставилась на руку того, крайнего, который останавливает. Взмахнул! Господи, какие худые у этой девушки ноги! Отбирали самых худых. Это и есть… Женя только теперь поняла, почему раньше, в строю, испуганно повторяли слово "селекция". Отбор. И Зофья, наверно, потому так боится, что очень худая. В карьере еле поднимает лопату. И то неполную. Унтершарфюрер и те трое, в черной форме и со свастикой на рукаве, уже близко. У крайнего свастика шевельнулась - он приподнял руку. Остановил болгарку, с которой Женя сегодня работала в паре. Снова двинулись. Зофья дрожит. Руки совсем высохшие. Как у старухи. И ноги. Еще посинели от холода. Женя глянула на свои. Тоже синие… Опять остановили. Брезгливо морщатся. Оттого, что ноги у той женщины в нарывах. Отправили к конвоирам. Ганну пропустили. И Маргариту. Может быть, Зофью тоже пропустят? Хоть бы так не дрожала. Ведь они уже совсем близко. Остались еще четыре. Две… Рука со свастикой поднимается! Зофья остановилась. - Она работает! - крикнула Женя. Конвоир больно ткнул ее прикладом, но она все равно повторила: - Арбайтен! - Так их понукают. Зофья тоже кричала: - Працуе! Только когда подходила к тем, которые стоят у барака одни, без конвоя, Женя поняла, что она остается, ее пропустили. Пропустили. А Зофья и болгарка стоят напротив, за цепью конвоиров. "Вы - в концентрационс лагер. Кто будет плёхо работать, отправляем в крематориум". Но они жездесь так исхудали! Здесь. Оттого, что все время голодные. Что целый день должны грузить эти чертовы вагонетки. Зофья больше не кричит. Смотрит на нее, на всех них, которые остаются. И даже не шевелится. Потому что конвоир - наверно, за то, что сопротивлялась, - приставил ствол автомата к ее плечу. Она понимает, что сейчас, уже совсем скоро, ее уведут, а боится, чтобы конвоир не выстрелил… Чтобы еще не сразу… Хотя бы пока остальные проходят… Потом их, отобранных, построили. Лицом к выходу… Зофья опустила рукава - холодно… Горластый сосчитал, унтершарфюрер сверил со своим списком, и их повели. А унтершарфюрер и те трое со свастикой почему-то еще не уходили. И конвоиры, оказывается, не все ушли. Толстяк все так же стоит, перегородив собою вход в барак. Почему их не пускают? Что еще?.. Горластый дал команду, и все поспешили строиться. Слава богу, не в одну шеренгу, по пять в ряд. Теперь рядом, там, где всегда стояла Зофья, стоит другая. Незнакомая. Выше Зофьи. Скуластая. Обернуться - может быть, еще увидит Зофью - нельзя: унтершарфюрер уже считает. Доложил офицерам. Крайний, который останавливал, что-то коротко буркнул, и унтершарфюрер вернулся. Опять пошел вдоль строя. Но, не дойдя даже до середины, остановился и отсек их. Тот конец, где она. Сразу обступили конвоиры. Горластый дал команду повернуться. Тоже лицом к выходу… Идти… Уже ведут по соседней клетке. Ее тоже ведут… Она должна… Она сама не знала, что же она должна… Вдруг ей показалось… Нет, не показалось, они на самом деле свернули. И оно, то кирпичное с трубой, осталось позади! Их опять погнали в глубь лагеря! Мимо таких же бараков, только в другом ряду. Двадцать третьего, четвертого. Потом двадцать пятого, шестого. У тридцать второго остановились. Конвоир дал команду, и все кинулись в барак. Еще в дверях Женя увидела, что здесь такие же трехъярусные нары. И так же лежат на них, тесно прижатые друг к другу, все на одном боку. Конвоир опять заорал. Что-то про крематорий! Девушки стали испуганно карабкаться на нары, втискиваться. Женя тоже полезла. Наверно, тех, кому не хватит места, уведут в крематорий.