Взобралась наверх и бросилась лежащим на ноги. Потом извинится. Слезет. Только бы конвоир не увидел, что ей не хватает места. - Девочки, потеснитесь. - Женя удивилась: здесь есть и русские? Ноги под нею сразу зашевелились. - Давай ложись. Ходзь. Комм хир. Женя приподнялась. Между той, что заговорила, и другой - щель. Она сунула руку. Сама втиснулась. - Спасибо. Большое спасибо! - Русская, - то ли удивилась, то ли обрадовалась позвавшая ее. - Девочки, еще немного потеснимся. Они поерзали, но просторнее не стало. Женя лежала стиснутая и боялась глубже вдохнуть, чтобы их не потревожить. - Давно здесь? - спросил тот же голос в самый затылок. - Восьмой день. - Откуда? - Из семнадцатого барака. - Я не об этом. Из армии или из оккупации? - Из армии. - Что на фронте? Как Севастополь? Она уже так давно здесь?! Ведь Севастополь… еще когда была на курсах, в июле… - У немцев. Может быть, не надо было говорить? Та, что спереди, вздрогнула. Она тоже очень худая. - А на каких участках наступаем? Забыла! Никак не могла вспомнить. Это там, дома, в госпитале, она пересказывала всю сводку. Особенно если наши возвращали какой-нибудь населенный пункт. Но девушки ждали. И она наконец вспомнила! Только старую сводку. Это, кажется, было в августе, в конце августа. Они стояли в Тереховке. Тамара принесла газету, а там было сообщение "В последний час". - На Ржевском и Гжатско-Вяземском направлении наши войска наступают. Освободили Зубцов, Карманово, Погорелое-Городище. - А главные бои где? Что удерживаем? - Сталинград. И на Ленинградском фронте упорные бои. У Ржева наши войска прорвали оборонные рубежи противника. - Завтра об этом расскажешь всем нашим. - Хорошо. Стало тихо. А Женя хотела, чтобы она еще о чем-нибудь спросила. Чтобы говорила с нею. - Я еще вспомню. - Ладно. Опять тишина. Спереди кто-то захрапел. И внизу храпит. - Как тебя зовут? - все-таки лежащая сзади опять зашептала. - Женя. Чернова. - Ранена? - Нет. Контужена. Немного, взрывной волной. Жене показалось, что она ждет. Наверно, чтобы объяснила, как попала сюда… И она стала рассказывать. Пусть очень тихо, но теперь уже не про себя вспоминала, а рассказывала. Они слушали. Не только те две, между которыми она лежала. И дальше, за ними, было тихо. Так тихо бывает только когда не спят. Женя продолжала. Как ее держали в погребе, как привезли сюда. Но о том, что сегодня отбирали самых худых, промолчала. Сказала только, что в том бараке никто не понимал по-русски. - Здесь будешь с нами. Нас девять. Девять?! А как они… сюда? Но спросить не решилась. - Меня зовут Мариной. - И Женя сразу вспомнила Зойку, ее маленькую Маринку. - Старший лейтенант Марина Курагина, командир У-2, иначе говоря "кукурузника". - Вас подбили? - Отбомбилась, уже летела обратно, и вдруг они вынырнули. Я только успела почувствовать сильный удар. А когда пришла в сознание… Словом, то, что называется "не вернулась на базу". Или "пропала без вести". Ведь она тоже… Жене это только теперь пришло в голову. Что для тех, кто остался там, она тоже пропала. И маме, наверное, послали такое извещение. Что пропала без вести. А она не может, сквозь эти ограды не может им передать, что она здесь. Что не пропала без вести, ее увезли в концентрационный лагерь. Но она же отстреливалась. И не понимала, что патроны кончаются. Не понимала… Гонг! А Жене казалось, что она даже не засыпала. Все, как и в том бараке, быстро натягивают свои полосатые платья, спешат вниз, бегут из барака. - Поторопись! - Это голос вчерашней летчицы. Надо выбежать, пока конвоиры не ворвались избивать "ленивых". - Становись рядом. - Голос опять тот же, но сама она… сама совсем не похожа на командира, старшего лейтенанта! Невысокая, даже не очень взрослая. Мальчишечий ежик волос. - После "аппеля", когда будем строиться по колоннам, встань в нашу. - Хорошо. Поворачиваться нельзя, конвоир проверяет равнение, но очень тянуло еще взглянуть. И Женя скосила глаза. Платье. Здешнее полосатое платье, но… какое-то другое. Конвоир скомандовал "смирно!", надо смотреть вперед, на ряды проволочных оград напротив, но она старалась удержать в памяти то, что видела. Платье не висит, как на всех, мешком. Она все-таки опять глянула. Оно перешито под форменное! Кармашки. Как на гимнастерке. Только без пуговиц, и на левом лагерный номер, но все равно. Рукава тоже почти как форменные, с манжетами. - Если захочешь, - Марина, конечно, заметила, что она смотрит, - твое тоже перешьем. - Хочу! Дали команду строиться по колоннам. Женя высматривала, у кого еще такое, перешитое. Больше ни у кого. Когда вышли из лагеря и уже тащились на работу, как только шедший рядом конвоир чуть отстал, Женя ее спросила: - А немцы заметили, что платье перешито? - Долго ходила в синяках, - ответила ее высокая соседка. Марина чуть повернула голову: - Не надо ее пугать, Лида. - Я не пугаю. Но пусть знает, что за это будет. - Я бы предупредила. Наверно, поэтому сама Лида платье не перешила. Женя испугалась - неужели сказала это вслух? Потому что Лида пожала плечами: - Что от этого изменится? - А вы… - Не выкай, пожалуйста, - попросила Марина. - А… - все-таки Женя не могла так, сразу. - Ты… знала? - Что здесь бьют, узнаешь в самый первый день. А когда за сделанное им наперекор - не так больно. Конвоир приблизился, и они умолкли. Женя еле дождалась, пока он снова отстанет. - Но платье не забрали? - Что толку? Мне надо будет выдать другое, а это все равно кому-нибудь достанется. Они же одежду передают от одних другим. Значит, и это, которое на ней… Жене почудилось, что она в Зофьином платье. Не Зофьином, конечно, но такой же очень исхудавшей, которую погнали… Там велели раздеться, платья бросить в одну кучу у стены, а потом… Потом всю кипу принесли в санпропускник и опять раздали. Им, новым. - Когда придем в каменоломню, - вполголоса заговорила Марина, - сразу спускайся вниз. - Хорошо. Женя тащилась в длинной колонне женщин в одинаковых полосатых платьях. Раньше все эти платья носили другие женщины. Их так же вели под конвоем на работу. А когда они совсем истощали, угнали туда…Теперь в этих платьях они. И ведут их на те же работы… Больше Марина не заговаривала. Лида тоже. Она высокая, и волосы острижены таким же, как у всех, ежиком. Давно здесь? А кем она была там, на фронте? Но спросила почему-то совсем о другом: - Это между вами обеими я ночью лежала? - Нет, между мной и Викой, - ответила Марина. Шедшая с краю девушка, невысокая и очень худая - почти такая же, как Зофья, - повернула голову: - Это я. И опять побрели молча. Наконец приплелись в каменоломню. Старший конвоир крикнул: "Арбайтен!", колонна распалась, и Марина вместе с другими девушками стала быстро спускаться вниз. Женя старалась не отстать. Но спуск очень крутой, камни от дождя мокрые, и ноги в этих лагерных, тоже чьих-то чужих, башмаках так и норовят соскользнуть. Марина спускалась чуть спереди, словно страхуя ее. - Забираться сюда и вылезать наверх, конечно, нелегко. Зато работать внизу лучше. Женя не спросила почему. Главное - не оступиться. Только потом, когда уже работали - дробили эти проклятые камни - и от кирки очень заныли плечи, не удержалась: - Что делают там, наверху? - То же самое. Только под конвоем. А мы одни. На самом деле одни! Никто не стоит за спиной, не торчит рядом. Марина объяснила: - Неохота фрицам сюда спускаться. Фрицам?! Это там, на фронте, они фрицы. А здесь…Здесь они конвоиры, унтершарфюреры, офицеры со свастикой на рукаве. - …Сами боятся этого своего нарушения. За день раза четыре пересчитывают. - И надо подниматься наверх? - Нет. Свистят, чтобы мы замерли на месте, и считают. - А скоро будут? - Женя так хотела бросить кирку, выпрямиться. - Как им вздумается. Зато сегодня устроим продленную передышку. - Она что-то сказала по-немецки работающей рядом женщине. - Знаешь немецкий? - Здесь понахваталась. А с Эльзой договорились: когда будут считать, сбивать их со счета. - Как это? - Шевелимся, меняемся местами. - И они… ничего? - Бесятся, конечно. Но должны начинать сначала. А мы пока отдыхаем. - Она помолчала. - Можешь и до передышки не усердствовать. Раз не кулаками, а только глотками понукают, пусть орут. И Жене вдруг стало легче - от этого "пусть орут", оттого что Марина их назвала фрицами, что они далеко, наверху… - А то, что вечером возместят… - но тебя, новую, Марта, наверное, в первый день и так не запишет. - Куда? В карьере никого не записывали. - И наверху не записывают. Там конвоиры могут все время "вышибать лень", а к нам дорываются только после работы, когда поднимаемся. Марина явно устала говорить, орудуя киркой, и умолкла. Но Эльза ее о чем-то спросила. Марина ответила. Опять спросила. Жене показалось, что о ней. - Я не знала, что своих они тоже сажают в лагерь. - Отец Эльзы был депутатом рейхстага от социал-демократов. И все равно было странно, что немка, а вместе с ними… - Обо мне спрашивала? - Да. А записывают потому, - Марина вернулась к прерванному разговору, - что колотить всех подряд не успевают: в лагерь нас надо привести вовремя, к "аппелю". Поэтому избивают тех, кого Марта записала как "лентяек". - Кто она такая, Марта? - Бригадир. По-здешнему "колонненфюрер". Взгляни незаметно через правое плечо. Та, что с повязкой на рукаве. - Но она же?.. - Женя удивилась, что тоже в полосатом. Только на повязке какое-то немецкое слово. Но так же дробит камни. - Она ведь такая же, как мы! - Зато место на нарах отдельное. Даже доской отгорожено. - И за это она?.. - Нет, конечно… Марина не успела объяснить. Конвоиры засвистели, и все сразу бросили кирки. Выпрямились. Женя смотрела на Марту. Она тоже стоит. Теперь, когда не видно повязки, и вовсе такая же, как все. Она записывает, кто плохо работал. И вечером, когда поднимутся наверх, подаст старшему конвоиру бумажку с номерами. Может, там будет номер этой, еще совсем девчушки, которая стоит рядом с нею. Или той женщины с завязанным тряпкой коленом. Или бритоголовой, с очень худыми, такими же, как у Зофьи, ногами… Конвоиры их сразу начнут бить. И Марта это будет видеть, как их бьют. Этих вот, с кем рядом целый день работает.
Бьют потому, что она их выдала конвоирам. Марта оглянулась. Наверно, оттого, что конвоиры наверху орут, а Марина с Эльзой поменялись местами. Это они сбивают со счета, чтобы она, Женя, могла дольше отдыхать. - Не надо! - Но повернуться к ним не решилась, и вышло, что сказала это самой себе. Конвоиры перестали орать. Пересчитали. Раздался свисток, и все опять взялись за кирки. Теперь Женя встала так, чтобы видеть Марту. Она работала, ни на кого не глядя. Следит исподлобья? "Зато место на нарах отдельное…" И Женя не удержалась: - Неужели Марта на самом деле… за отгороженное место на нарах? - Нет, конечно. Не только этим отгородилась она от нас. - Марина тоже взглянула на Марту. - Поспешила пойти им в услужение, чтобы в главном отделиться от нас, которых каждый день могут… - Но ведь… - Женя испугалась, что Марина сейчас скажет, что могут, - …ведь она предает! - Вначале и мне это казалось невероятным… - А потом? - Потом поняла: для большинства предательство исключено. Но, как видишь, предатели бывают… И какая уж разница, когда наступил миг предательства? - Как это… миг? - Когда Марта дала страху захватить себя. А уж когда поддалась… Страх все заглушает. И разум, и даже чувства. Женя старалась вспомнить, а сама… сама она не поддалась? Не так, конечно, как Марта, но… - А когда она могла поддаться, то есть поддалась страху? - Кто ее знает? Может быть, когда вдруг поняла - она в концентрационном лагере. Или во время селекции, когда испугалась, что погонят в газовую камеру! А она не хочет умирать! - Марина глянула на Марту и добавила тише: - Пусть других, кого угодно, только не меня. Я должна жить! - Ведь этого все хотят. Жить. Марина кивнула: - Даже очень. Здесь я особенно поняла это… Она, кажется, тоже только здесь поняла… Там, на фронте, было другое. Там могли убить, а здесь она даже знает, когда это будет. Когда совсем исхудает. - А что Марта должна была… когда очень испугалась? - Трудно назвать определенными словами… Наверно, когда невыносимо страшно, надо самой оборвать этот свой страх. Нет! Не буду бояться! Не буду. Женю вдруг стало знобить. От этих слов, оттого, что она тоже должна будет так… не бояться. Марина, кажется, поняла. - В крайнем случае, если уж никак не совладать со страхом, надо говорить себе, что это ведь недолго, только пока газ… Слова эти, может, и слишком красивые - гордость, что ли, достоинство. Но есть же все это в человеке, есть! Должно быть. Не кидаться палачам в ноги, не биться в истерике, не умолять. А она вчера крикнула, что Зофья может работать. И сама Зофья кричала, отбивалась. Горластый конвоир волоком ее тащил. А унтершарфюрер и те трое со свастикой даже головы не повернули. - …если поведут, пускай последнее, самое последнее чувство будет, что я не унизилась перед ними. И еще… - Марина даже долбить перестала, распрямилась. - Что не уронила себя и перед теми, кто остается, кто меня видит. Может быть, потом они сами тоже будут так… - И Марина посмотрела на нее. Женя почему-то кивнула. - Тогда и самой, наверно, не так страшно будет идти. Приближаться к газовой камере… Марина опять взмахнула киркой. Неистово. Словно самой себе доказывала - не так страшно. Не так… - Впрочем, у каждого это, наверно, по-своему - то, что называется "взять себя в руки". Оборвать страх. - Значит, если бы Марта тогда смогла… - То, наверно, хоть подумала бы, что лучше совсем не жить, чем жить и понимать, кем стала. "А может, она не понимает?" Но не спросила. Марта же видит, как бьют… - Теперь, должно быть, и самой тошно. Нам чужая, и им, конечно, не своя. Даже старается особенно не подличать. Очень слабых, которые уже еле шевелятся, а от первого удара свалятся и не встанут, - не записывает. Нас тоже по-своему чередует. По крайней мере, ждет, чтобы побледнели синяки. Наверно, когда-нибудь даже будет это ставить себе в заслугу. - Как это… в заслугу?! - Что чередовала. Женя глянула на Марту. Работает. - Конечно, не моя это забота, но иногда думаю: как она потом сможет жить? Когда уже не будет ни Гитлера, ни этих оград с вышками, ни бараков. На их месте будет просто картофельное поле. А от крематория не останется даже следа. Картофельное поле? Женя очень хотела представить себе это. Там, где теперь ограды, бараки, - просто огромное картофельное поле. - …Марта, может быть, и доживет до того времени. Но как она тогда сможет жить? А Женя все еще пыталась увидеть вместо лагеря картофельное поле. В бело-фиолетовом цвету. Пошел дождь. Платье стало намокать. Скоро промокнет насквозь. За ночь не высохнет, и завтра опять надо будет надеть сырое. Очень хочется есть. Скоро она тоже исхудает… А Марина? Женя испуганно посмотрела на нее. - Ты что? - удивилась Марина. - Ничего. Худая. И Марина видит свои похудевшие руки, ноги. Знает, когда она станет совсем истощенной - уведут… Она знает, что ее уведут туда, а говорит про картофельное поле, которое будет потом. О себе только, что "пусть самое последнее чувство будет - не унизилась…". Знала, что за переделку платья достанется, а все равно переделала. Понимала, что Марта может записать ее номер, а мешала - они с Эльзой мешали - конвоирам считать. Она и эти, другие, женщины спускаются сюда и вечером будут карабкаться наверх, только чтобы не чувствовать за спиной конвоя. А Лида осталась наверху. "Что от этого изменится?" Раз все равно в лагере, за оградами и в полосатом, то какая разница, где конвой… Наверно, поэтому платье не перешила. Никто больше не перешил. А она, когда Марина предложила: "Захочешь, твое тоже перешьем", сказала: "Хочу!" Теперь Марина, наверно, напомнит. Марина не напоминала. Может быть, даже забыла. Ведь она давно, еще осенью, в самое первое утро предложила. Но сама Женя помнила. Говорила себе, что должна решиться. Вечером, как только залезут на нары, она напомнит Марине. Но когда после работы конвоиры заставляли смотреть, как избивают тех, кого Марта записала, - опять не решалась. И снова откладывала на завтра. А потом и ее избили… Что Марта может ее записать, Женя знала. Давно научилась незаметно поглядывать - особенно когда только делала вид, что работает, - за кем Марта следит. Если приходилось работать недалеко от нее, становилась так, чтобы Марте не виден был ее номер. А в тот день вовсе работала в другом конце. И когда, поднявшись наверх, выстраивались, кажется, тоже не попадалась Марте на глаза. Поэтому не сразу сообразила, что Бешеный выкрикивает ее номер, хотя уже знала, как он звучит по-немецки. Только когда Марина шепнула: "Напрягай мышцы, будет не так больно!" - шагнула вперед. И ее сразу оглушил удар. Еще! Почему только по голове? Опять. Удержаться… Не упасть. Голове больно! Не надо! Больше не надо так бить! Колонна уже уходила, но их, пятерых, все еще не отпускали, колотили. Потом велели догнать. А бежать было скользко, снег прилипал к башмакам. Бешеный и те четверо, что избивали ее соседок, шли сзади. Торопили. И Женя старалась не отстать. Если Бешеному покажется, что она недостаточно спешит, опять стукнет. Голова и так горит от боли. Женя не хотела плакать. Ни за что не хотела. Слезы сами текли. Оттого, что голове нестерпимо больно, а в лагере еще будут бить. Что их, наказанных, до полуночи не впустят в барак, оставят без хлеба. Перед "аппелем", пока ждали унтершарфюрера, ее бил другой, рыжий. Тоже метил в голову. А оттого, что левша, - в одну сторону. Даже когда унтершарфюрер уже появился, еще раз двинул. Почти в самый висок. Пока унтершарфюрер шел вдоль строя, пересчитывал, тоже еле стояла. Хорошо, что Марина сзади чуть придерживала. Но потом надо было стоять самой. Их, наказанных, оставили во дворе. Прожектор с вышки светил прямо в глаза, и если только шевельнуться… Это будет называться "при попытке к бегству". Жене казалось, что она больше не устоит. Упадет. Пусть стреляют. Но она стояла. Говорила себе, что должна стоять. Зато когда наконец прозвенел гонг, она еле сдвинулась с места. Побрела к бараку. С трудом переступила порог. А забраться на нары уже совсем не было сил. Она хотела остаться в проходе, сесть на пол. Но Марина заставила подняться. Они с Лидой втащили ее. Марина протянула три совсем крохотных кусочка хлеба. Женя очень хотела взять, но не решалась - ведь это они отломили от своих порций. Марина, Лида. А третий? Неужели Вика? Ей нельзя, она самая худая из них. - Ешь, ешь. - Марина это сказала совсем как мама. Когда-то, давно. И поднесла руку с хлебом близко. Женя взяла. Она еле разомкнула отекшие губы. Жевать и вовсе не могла - больно шевельнуть челюстью. - Теперь ложись. А ей даже подумать было страшно, чтобы коснуться этих голых, одной мешковиной прикрытых досок, подложив под голову свернутое платье. Но сидеть нельзя - занимаешь больше места. Она осторожно легла. Ждала, чтобы немножко утихла боль. А лежать надо на правом, самом побитом боку. И, наверно, еще не скоро все опять повернутся на левый. Все-таки снова разомкнула губы: - Спасибо. - Спи, - шевельнулась сзади Марина. - Спи. А Лида там, за Мариной, хмыкнула: - До чего ты у нас, Женька, вежливая. Это не вежливость. Но заговорить, опять двигать распухшими губами она не могла. И спать она не могла. Все болит. От тишины еще больше загудело в голове. А правый глаз совсем заплыл. Женя осторожно высвободила из-под тряпки - половины рваного солдатского одеяла, - которой укрывалась, руку и пальцами чуть приподняла веко. Видит. Дощатый потолок, лампочку. Она качается. На самом деле качается от ветра - на том конце выбито стекло, - или опять кружится голова? Но держать глаз открытым еще больнее, и она опустила веко. - Я тебе хлеба не оставила… - неожиданно послышался спереди Викин шепот. От удивления, что Вика заговорила, Женя не сразу ответила: - Ничего… - И почему-то повторила: - Ничего… Но ведь было три - совсем маленьких, но три - куска. Значит, кто-то еще оставил. Или Марина отломила от своей порции два, и самой осталось совсем мало. Это Марина нарочно, чтобы она, Женя, считала, что Вика тоже поделилась… Сама могла догадаться, что не Вика оставила. И нельзя, чтобы Вика делилась, - так она исхудала. Самое плохое - что она все время думает об этом, о своей худобе.