– Узнай точно, фазу доклад. – И, обернувшись к комбату: – Товарищ подполковник, Гайнутдинов и Фоменко ранены.
– Началось, Володя. Вот и мы поддержали почин первого батальона. Сообщи в полк и вызови "вертушки".
По склону хребта, придерживая на груди автомат, к ним бежал Савельев.
– У нас четверо раненых. Один – тяжелый, бывшему ташкентскому курсанту полчелюсти осколком срезало. У Гайнутдинова и Фоменко, и еще одного бойца осколочные ранения ног и рук, кто-то из них растяжку ПОМЗ сорвал. А вообще-то обошлось, могло быть хуже.
– Действительно, обошлось. У этой мины каждый осколок убойный. Надо увеличить интервалы в колонне, доведи до офицеров. Пока всем привал, ждем "вертушки". – Когда роты выполнили его распоряжение и остановились, продолжил: – Теперь твои предложения, начштаба, что будем делать с шестой ротой?
– Шестую – в замыкание. Я предлагаю впереди поставить четвертую Аликберова. Пятая исключается, с Мамонтовым мы потеряем темп и не сможем выполнить задачу. Пусть уж войдет в ситуацию, а там посмотрим.
– Знаешь что, – Усачев сделал паузу, – так и поступим, но у нас нет другого ротного.
– Он к вам насчет отпуска обращался?
– Мамонтов? Да, подходил перед операцией. Мы только начали работу, а он уже торопится. Рейд закончится, отправлю его.
– Пусть идет, вот только бы Гайнутдинов из госпиталя вернулся. У нас будет время поразмыслить, взводных в пятой посмотреть. Думаю, что Мамонтова надо менять.
– Я поговорю с командиром полка, он должен понять.
– Сначала надо подобрать кандидатуру, тогда и обращаться, иначе все впустую. Карцев прежде всего командир, ему чехарда в управлении не нужна, а тем более в самом начале операции. Лучше повременить. – Савельев, как всегда, был логичен.
– Ладно, будь по-твоему, выждем момент. Как там люди в шестой?
– Под впечатлением. Крови слишком много.
– Роту в тыловое замыкание. Рыбакина ко мне, останется за командира. Справится.
* * *
Горы… Взбунтовавшаяся твердь земли… Об их величии Ремизов слышал с пластинок Высоцкого, чей рвущийся голос заставлял напрягаться и сопереживать. Предчувствовал горы, видя кадры документального кино. Но все это оставалось чужим впечатлением, и никак он не предполагал, что его собственное впечатление окажется намного сильнее. Русский человек создан и воспитан равнинами с их березовыми рощами и дремучими лесами, с волнами пшеницы в бескрайних степях, с мелкой рябью холодных северных озер и широкой гладью южных рек, он – дитя своей земли. И он трепещет перед картинами русской природы, потому что знает, как легко ее погубить, как хрустально все то, что так дорого сердцу. Сколько испытаний выпало человеку и его природе, они сплачивались в такие времена, словно их соединял общий враг. А когда душа наполнялась счастьем, пропитывалась слезами освобождения от суеты, не природа ли смотрела в глаза прощенного ею человека?
Горы оказались другими. Они, леденяще красивые, великие без кокетства, недоступные, гордые, оказались прежде всего равнодушными. Они не стремились понравиться, их совсем не интересовала грань между восхищением и ужасом. Горы слишком близки к небу и слишком далеки от людей, чтобы прикасаться к их муравьиным проблемам и таким же муравьиным переживаниям. Самая пылкая страсть с высоты пяти тысяч метров не покажется ярче светлячка, а самая жгучая боль, страдание – ярче искры. Где-то внизу могут пройти тысячелетия, уйти в небытие и воскреснуть десятки цивилизаций, но для них не изменится ничего – горы не смотрят вниз.
Чем дальше продвигался батальон, тем выше вырастали хребты, тем круче и отвеснее становились скаты и скалы. В самом начале восхождения на отрогах встречалась растительность, трава и какие-то облезлые кустарники, но после двух с половиной тысяч метров зелени почти не осталось – только валуны и крупный щебень, срезы пластов горных пород, вывернутые из чрева земли вулканической силой. Местами встречались осыпи песка и глины. Природа была девственна, как будто жизнь на этой планете еще и не начиналась. Где-то там, куда они шли, у дальнего горизонта, белели шапки заснеженных вершин, это четырехтысячники. Они полиняют через месяц, но среди них царственно возвышались пики еще более высоких гор, которые никогда не снимают ослепительно-белых корон. Судя по всему, батальон шел именно к этим пикам, потому что за ними власть афганского правительства еще не начиналась. Двигались по тропам. Они, как горизонтали, на разных уровнях опоясывали хребты, потом поднимались к перевалам или опускались к кишлакам. Эти выложенные плоскими камнями тропы шириной около метра с незапамятных времен соединяли всю страну и уходили за ее пределы. Они представляли собой своего рода транспортные магистрали, по которым караваны и отдельные путники бороздили этот горный океан. Из века в век и до сих пор.
На тропах стояли мины. Вот что изменилось за все эти века. Их набор был нехитрым: ПМН – противопехотная мина нажимного действия, отрывавшая стопу или ногу до колена тому, кто на нее наступил, и ПОМЗ – тоже противопехотная, но осколочная, рассыпавшая рубленые осколки, если ее жертва цепляла растяжку. Встречались еще итальянские пластиковые мины, но больше всего духи предпочитали фугасы-самоделки, чья убойная сила зависела только от фантазии минера.
– Про Фому и Татарина слышали? – В голосе Хоффмана сквозило возбуждение.
– Слышали. Досталось им. Садись, перекусим, теперь до вечера не остановимся. Надо набрать калорий. – Марков, устроившись среди камней, нехотя, больше по необходимости, ковырялся в банке с гречневой кашей, ему не хотелось говорить об этом подрыве, они дружили с Фоменко.
– Все взводные пятой роты в сборе. Редко мы так собираемся. Ну что, обсудим наши дела.
Взвод Ремизова располагался здесь же, он огляделся, никто не разговаривал, никто не прислушивался, о чем говорят офицеры, у каждого солдата были свои размышления и свой страх, и еще своя банка холодных консервов.
– Есть что обсуждать? "Духа" живого в глаза не видели, а уже четверых потеряли. Полный комплект: и ротный, и взводный, и сержант с рядовым. Как они нас, господа. Эффектно и эффективно. Надо отдать должное, у них это получилось. Либо они такие спецы, либо мы – профаны. – Хоффман сплюнул под ноги и замолчал.
– Да уж, дела. Один цепляет растяжку, а достается всем. Глупо. Озноб пробирает.
– И абсурдно. Целость твоей шкуры теперь зависит не от твоей бдительности, а от того, кто спит в хомуте. Посмотрим, что четвертая соберет.
– И что теперь, трястись, как мышиный хвостик? – Ремизов неудачно съязвил, хотя и сам чувствовал себя не в своей тарелке по той же причине.
– Ладно, уважаемый. Я рассчитывал, что найду в этом обществе понимание, но не вышло. Слушайте и вникайте – "духи" хорошо подготовились к встрече, девять тысяч мин нам в подарок приготовили. Да и с прошлой операции много чего осталось. Всем хватит, имейте в виду, господа интернационалисты.
– Ну ты и это знаешь!
– Мужики, что сцепились-то? – Марков наконец разобрался с кашей и приготовился разбираться в пикировке.
– Я могу и помолчать, и все же мы играем в рулетку. Кому красное выпадет, а кому – черное. Не так, что ли? Устраивает вас или нет, а насчет мин я не шутил.
– Может, врут всё? Ну так, для повышения бдительности.
– Господин Марков, – Хоффман снова начинал ерничать, раньше это являлось признаком улучшения его самочувствия, – оставьте в покое этот, извините, дурацкий инфантилизм. Ваш друг Фоменко, побитый осколками и успокоенный дозой промедола, лежит сейчас на плащ-палатке, ждет "вертушку", а вы тут рассуждаете… Никто не врет. Думается мне, что здесь вообще врать непринято.
– Костя, хватит кривляться.
– Старый взводный Хоффман не кривляется, он оценивает обстановку.
Ремизов больше почувствовал, чем понял, что у его товарища заурядный нервный срыв, и он пытается его побороть. Беда всех умных и образованных людей в том, что они целиком полагаются на свой разум, на логику и расчет, и, как чумы, боятся фатальности, непредсказуемого случая. Хоффман и был очень умным человеком, видевшим жизнь через призму рассудка, все его поступки, шаги отличались практичностью. И вот теперь любой следующий шаг мог стать не только не случайным, но и роковым…
– Так вот. Шестая рота крутила рулетку. И ей повезло, выпало красное. Придет время крутить и нам.
– Четверо раненых – это повезло?
– Да, господин Марков. Выпало бы черное, лежали бы Фома и Татарин и их бойцы не на плащ-палатках, а под ними.
– И что, никаких шансов? – Ремизов заинтересовался этим воинствующим пессимизмом и приготовился спорить.
– Есть. Но только один. Монета станет на ребро, а следом шарик – на zero.
– Не знаю, как в Киеве, нас в Омске не так учили. Белые начинают и выигрывают.
– Господин Ремизов, белые, как вы изволили выразиться, еще не начинали. Ни в одной газете нет слова война, зато есть другие. Например, конфликт, учения в обстановке, приближенной к боевой. И "духам" не нужен еще один восемьдесят второй год. Десантура уже устраивала им здесь кровавую баню, вон сколько зарубок на память на дувалах.
– Известное дело. Если Командующий за операцию звезду Героя получил, значит, стоило того.
– Так что моджахеды, так называемые "духи", все забыли? Все нам простили?
– Костя, ты что завелся-то? Что вздрагивать раньше времени? Жить надо.
– Вы что, до сих пор не поняли, где мы оказались? В мясорубке. А он говорит: жить надо. Жить надо, – Хоффман по слогам повторил эти простые слова и вдруг утих. – Конечно, надо, только мы идем по второму кругу, и наша задача – разгребать дерьмо.
– Пришла и наша очередь.
– Да, очередь кровь проливать. Делать что будем? Это только начало.
– Что-что, ноги беречь, пригодятся еще, – устало пробурчал Марков, не видя конца нервному разговору.
– Это все так, но надо бы с людьми поговорить, чтоб дурака не валяли. Саперы же все своими ногами прошли, протоптали. А этот долбаный курсант поперся, куда не просили, и вот итог. – Ремизов оглянулся на своих бойцов. – Костя, а ведь до них до сих пор не дошло, что на самом деле случилось.
Кныш, сидевший на тропе недалеко от офицеров, прислушивался к разговору. Легенда про десантуру ему понравилась, будет, что дома рассказать, кто там знает, что и в каком году было. Когда командир второго взвода неосторожно занервничал, по его губам проскользнула презрительная усмешка. Слабаки, менжуют… Не повезло с командирами. Мамонт еще ничего, хоть жить не мешает, но толстый, как свин, а этот молодняк за каждым шагом следит. Чуть что, сдадут с потрохами, особенно свой, патриота из себя корежит. Надо бы в шестую роту перевестись, договориться с начальником штаба, там нормальные пацаны, с Хамидом дела можно делать. Он узбек, здесь как свой, язык этот чуркестанский понимает. На последних словах Ремизова он покосился на взводного, его покоробило, как тот легко и картинно обрисовал его ташкентского приятеля.
– Слышал, что говорят? – толкнул он в бок Алексеева, с которым они были одного призыва.
– Слышал. А что не так, что ли? Говорили же с тропы не сходить, куда его понесло? Хмырь, он и есть Хмырь, неуправляемый, не зря его из училища выгнали. Тут до дембеля осталось, нет ничего, а из-за такого артиста в момент осколок схлопочешь. Хорошо, если в задницу, а если между глаз?
– Кончай пугать. Хмырь – настоящий кореш. А эти мнят о себе, стратеги, им главное вину свалить на кого придется. – Кныш непринужденно сплюнул. – Вон, Хоффман, интеллигент кучерявый, попади с таким в переделку, и сам обделается, и нам крышка.
– Что тебе Хоффман? У нас свой взводный есть.
– Этот, что ли, лучше? Ха, такой же. Помнишь, как он в кишлаке на "душка" смотрел, которого я завалил? И второго не дал тронуть. А тот второй был зверек.
– Брось ты. Нормальный взводный. Ты, что ли, трупы каждый день видишь? Лучше подумай, до дембеля два месяца осталось. Будешь потом, как дурной сон вспоминать. Дожить надо.
– Что ты все "дожить, дожить"? И доживем, и домой приедем. Откуда, с края света! Все классно, только домой привезти нечего. С твоим нормальным взводным мы останемся без бакшиша. В Карабаг-Базаре Кузя приемничек "Sony" присмотрел, так он заставил вернуть, ну не чокнутый? "Душков" пожалел, он их всех за мирное население держит. Нашел, кого жалеть. А этот прапорюга из четвертой Турпалов прибарахлился в кишлаке неплохо, корешки рассказывали, они для него два вещмешка всякого хлама несли.
– Брось, Черный, в этом ли дело. Домой надо вернуться.
Хоффман рубил воздух, будто доказывал теорему:
– А я уверен, что ни до кого не дошло! Надо каждому в голову вдалбливать, куда ногу ставить, чтоб ее не потерять.
У Ремизова же в голове безостановочно крутились мысли. Они неторопливо, но уверенно вытесняли беспокойство, на смену которому приходил расчет, взвешенная оценка этой новой жизни. Ладно, переживем, но попотеть придется.
– Мужики, слушайте, может, с тропы сойдем? Минируют же именно тропы.
– Мы тогда ни одной задачи не выполним. И надорвемся. Экипировка почти два пуда весит. Как тут без тропы? Ты хоть представляешь, как идти по песчанику, когда ноги в песок по щиколотку проваливаются, а каково по камням с таким грузом скакать? Нет, Арчи, ты не угадал. И потом, я думаю, они мины ставят там, где их обойти нельзя.
* * *
Карцев принял решение поставить заставы для прикрытия тыла полка на господствующих высотах в районе горной речушки Бадамы. Без охранения обойтись нельзя, сзади не должно оставаться вакуума, иначе жди удара в спину. Усачев не колебался ни минуты и поручил выполнение этой задачи роте Рыбакина. Батальон же двинулся дальше.
Идти в глубь ущелья становилось все труднее. Отметки на карте показывали трехтысячную высоту, все чаще стали попадаться расщелины и скалы. Немолодому Усачеву становилось все труднее соревноваться с молодыми офицерами в скалолазании, но, к его чести, вида он не подавал. Трудно всем. Его же крест, который гнул и горбатил спину, заключался совсем в другом – в тяжелой, почти безнадежной ответственности за жизнь людей. Свое, личное забывалось, уходило на второй план, пока в один момент не выплеснулось жуткой дозой адреналина, холодным потом, пробившим лоб и виски.
На подходе к кишлакам Паршар и Кар батальон спустился в долину Панджера. От воды веяло свежестью и прохладой, запахи молодой травы щекотали ноздри, тропа металась между камней под нависшей влажной скалой, вот она сделала петлю и стала забираться вверх на каменистый карниз там, где базальтовый утес своим основанием погружался в бурные потоки и водовороты. Рота Аликберова медленно, осторожно переставляя ноги, забиралась на этот узкий карниз. Шли, прижимаясь грудью к стене, раскинув руки и ощупывая ими каждый выступ, в тридцати метрах внизу среди огромных валунов бесновался Панджер, подсказывая, что туда лучше не смотреть. Следом шла группа управления батальона. Савельев, Мамаев, Усачев… Автомат со складывающимся прикладом висел у комбата на шее, он придерживал его правой рукой, чтобы тот не бился стволом о стену. В самом узком месте, где ширина карниза не превышала полуметра, он двумя руками уперся в скалу и высматривал место, куда ставить ногу. На широком шаге через трещину его качнуло, автомат предательски воткнулся дульным срезом в стену, а тыльной частью легонько ударил Усачева в грудь, став распоркой, толкающей его в пропасть. Руки перестали касаться скалы, командирский ранец потянул плечи назад, Усачев потерял равновесие и, бросив взгляд вниз, выгнулся на самом краешке карниза. Это конец! Ни страха, ничего, только одна оголенная, как молния, мысль. Но в этот момент автомат ласковой кошкой улегся на груди, а амплитуда колебаний толкнула тело вперед. Припав всей грудью к холодной стене, Усачев почувствовал, как его начало колотить и трясти. Поздний страх иглой впился в душу, ему вдруг стало нестерпимо жарко. Господи! Прости меня, неверующего. Кто-то молится за меня… От сердца отлегло, глаза, уши, ноздри, кончики пальцев словно обрели новое свойство, с каким-то остервенением они начали ощущать благоухание окружающей природы. После безрадостных серо-коричневых гор здесь каждая травинка источала озоново-мятный запах, лучи солнца наполняли искрами шуршащие перекаты воды, впервые за все эти дни он почувствовал облегчение, и, кажется, по его губам пробежала улыбка.
– Иван Васильевич, с вами все в порядке? – Это Савельев, возможно, он видел, что произошло несколько минут назад.
– В порядке, в порядке, не переживай. Ты лучше посмотри, как здесь красиво. А? Туристом бы сюда, с палаткой на пару дней. С удочкой посидеть.
– Я как-то не подумал.
– Ладно-ладно. Я знаю, ты никогда не расслабляешься. Сколько до Паршара?
– Два километра. Рота Мамонтова поднимется на хребет, прикроет нас сверху, Аликберов начнет прочесывание. Потом, по окончании работы, он тоже поднимется.
Несколько таких небольших кишлаков уже осталось позади. И везде все одно и то же: они были в спешке брошены жителями. Их гнали отсюда люди Ахмад Шаха, не разрешив вывезти ни вещи, ни продукты, а много ли унесешь на руках или на одном навьюченном осле? Расчет "духи" сделали правильно. Они пугали людей зверствами шурави, лишали их своей маленькой родины и делали из них воинов ислама, а через сутки западная пропаганда могла на полном основании говорить о советской оккупации, толпах беженцев, спасающихся от ужаса войны. Был и другой расчет, исключительно военный – брошенные кишлаки минировались.
Первый же солдат четвертой роты, попытавшийся войти в дом, подорвался на мине возле самого порога. Через несколько минут второй подрыв уже на тропе и почти сразу – третий. При эвакуации раненых кто-то снова наступает на мину… День оказался страшным. Усачев вызвал "вертушки" и попросил командира дивизии об изменении маршрута, на что получил категоричный отказ. С очерствевшим лицом, на котором вдруг резко проступили морщины, он оглядывал свое потрепанное, пропыленное хозяйство. К раненым не подходил, ему было нечего сказать им ни в утешение, ни в свое оправдание. А те, как безумные, таращили глаза на свои обрубленные ноги и выли, скулили от жуткой тоски и обреченности, и нудно просили принести им обрубки, словно их можно было возвратить на место. Усачев отвернулся, подозвал санинструктора.
– Все нормально.
– Что нормально? – рыкнул комбат и вдруг осекся: при чем здесь этот боец? Он и доложить-то не знает как, а кто знает?
– Всем вколол по шприцу промедола, раны забинтованы, у одного выше колена нога оторвана, у других – ниже. Жить будут. Я больше ничего для них не смогу сделать, теперь – только хирурги. – Он тискал руками санитарную сумку, не знал, куда деть руки, а к концу фразы иссяк, как опорожненный кувшин.
– Раньше кровь видел?
– Нет.
– Как же вас готовили? – Тот в ответ только пожал плечами. – Соберись, теперь это и есть твоя работа.
Невдалеке, в тени дувала, не переставая, выл маленький сержантик.
– Иди, успокой его, приведи в чувство, а то он всю роту в тоску вгонит, – и уже направляясь к площадке для вертолета, – он скоро будет дома, а что случится с нами, еще не известно, вот это и скажи ему.