Площадка должна быть более-менее ровным и просторным местом, видимым сверху при подлете и удобным для посадки. Это пространство между домами на самой окраине кишлака как раз подходило для такой цели, вращающиеся лопасти не достанут до ближайших деревьев. Группа саперов из инженерной роты заканчивала работу по ее проверке. Комбат окликнул сержанта, старшего группы.
– Пока чисто, товарищ подполковник. Скоро уже управимся.
– "Вертушки" в воздухе, будут с минуты на минуту.
– Быстрее нельзя.
– Да, знаю я, – бросил он в сердцах, – в том-то и дело. Работайте, не торопитесь. Будут висеть над нами, сколько потребуется.
Совсем рядом, с той стороны, где два других сапера методично прокалывали щупами грунт, неотвратимо и уже буднично с черным тротиловым облачком и земляной крошкой ухнул очередной взрыв. Он увидел обращенные к нему, мгновенно ставшие мертвенно-белыми в черной тротиловой крошке лица, – схватившись руками за голову, за изрубленное осколками лицо, у воронки беззвучно катался сапер. Второй больше от испуга, чем от взрывной волны, упал на землю и теперь неуклюже пытался подняться.
– Вы что делаете? – Комбат схватил за грудки сержанта. – Вы что делаете?
– Он на взрыватель, он на взрыватель нажал. Щупом – на взрыватель.
– Вы что делаете? – Оставив сержанта, Усачев быстрым шагом, почти бегом, бросился к раненому.
– Нельзя! Назад!
– Что? – Он оглянулся на крик.
– Я сам. Там могут быть еще мины. – Быстро и аккуратно работая щупом, сержант приблизился к солдату. – Чисто.
Его напарник ощупывал место вокруг раненого.
– Есть. Еще одна. Вот она, стерва, торчит.
Усачев почувствовал, как у него опустились плечи, и на мгновенье потемнело в глазах. Что-то происходит. Она, смерть, словно хочет его догнать, и кто-то ей мешает. Второй раз за сегодняшний день.
– Тащите парня. А потом подорвете ее накладным зарядом. Санинструктор! – Тот уже стоял рядом, и руки его на удивление не тряслись. – Делай, чему учили.
* * *
Когда Ремизов узнал, что его взвод в батальоне пойдет первым, в кишках что-то похолодело. Четыре оторванные ноги, да еще этот сапер без лица… Его словно медленно опустили в прорубь, а потом забыли достать. Рассудок угас, и какой-то животный страх проник в самую глубь его естества. Не может быть! Не может! Ну не может!.. Странно, но от этого "не может" вдруг стало теплее, ведь если не может, значит, и не будет. Солдаты, знали, что им уготовано, и стояли за спиной взводного, понурив головы. Он поискал взглядом их глаза и вдруг подумал: это ж какая тяжелая работа – выполнять чужие приказы и не иметь возможности ничего изменить.
– Взвод, слушай задачу. Первое – к привалу все приходят своими ногами. – Он говорил это злым и убедительным голосом. – Второе – все идут или по крупным камням, или за мной след в след, третье – друг к другу ближе, чем на шесть метров не приближаться. Поняли-и! – с резким ударением и твердостью рявкнул он на последнем слове. – Мы не четвертая рота и лишних ног у нас нет. Вперед!
Его ноги не хотели наступать на землю – камни-то не везде, тем более крупные – он передвигал ноги усилием воли, всматривался в каждый подозрительно рыхлый, подозрительно песчаный кусочек грунта, где могла быть заложена мина, саперам не доверял, разве что следам их ботинок – это еще какая-то гарантия. Когда они все-таки прошли и Паршар и Кар, он опустился на теплую влажную землю почти без сил. Пахло мятой, где-то недалеко журчал ручей. А Рыбакин сейчас балдеет на Бадаме, повезло Толику, ему всегда везет, греет теперь пузо на солнышке. Да уж, это точно, каждому – свое. А у нас опять пустые кишлаки, ни людей, ни оружия, хорошо, хоть риса и муки набрали, бойцы вечером плов с лепешками приготовят.
Следующий день начался со страшной находки. Шли невысоко, не более двух тысяч метров, весна добралась и до этих отрогов, распустилась пышной зеленью вдоль горных речушек, выпустила в полет жуков и стрекоз. Когда проходили заросли тутового подлеска, Саленко, возглавлявший дозор, этот охотник от природы, окликнул Ремизова.
– Запах.
– Весна, вот и запах.
– Другой запах, товарищ лейтенант, сладковатый, противный. Так от трупов несет.
– Я ничего не чувствую. – Приподняв лицо, он начал хватать ноздрями воздух, прислушиваясь, принюхиваясь к буйству природы и пытаясь уловить в нем нечто фальшивое. – Ты уверен?
– Почти уверен, здесь в зарослях труп.
Взвод развернулся влево и цепью начал прочесывать рощицу. Саленко не ошибся, в зарослях действительно лежал труп, останки солдата. По-видимому, дня три назад тот был еще жив. Из одежды на нем остались только совсем еще новые брюки от полевой формы. Он лежал, уткнувшись головой в ручей и подобрав руки под себя, как если бы собирался пить, здесь его и настигла пуля в затылок, отняв вместе с жизнью и лицо. От лица ничего не осталось, а без него кто сможет опознать тело неизвестного солдата? Оно начало разлагаться, к тому же шакалы истерзали ему бока, вырвав внутренности, и бойцы, собравшиеся вокруг, находились в полном оцепенении, под гипнозом этой безжалостной картины. Никому из них подобного видеть не приходилось, теперь же перед их глазами предстал итог скоротечной жизни и та цена, которую каждый из них мог заплатить за участие в этой экспедиции.
– Он был в плену, – прервал оцепенение Кныш, – эти суки гнали его по горам босым, посмотрите на его ноги, черные, в земле.
– Давить их надо, – процедил сквозь зубы и Саленко.
– Заплатят, твари.
Дышать смрадом, исходящим от трупа, становилось невозможно, кого-то из солдат уже вывернуло наизнанку, и они отошли в сторону под свежий ветер. Ремизов старался показать себя стойким командиром, но перед лицом смерти не остается ни чинов, ни званий – только дух, его-то ему как раз и не хватало. Не было сил смотреть на изуродованный труп, и он оправдывал себя тем, что эти жестокие впечатления, если их не остановить, всосутся в кровь на всю жизнь и будут возвращаться к нему ночными кошмарами. Собственно, его просто тошнило.
– Кныш, ты как?
– В порядке.
– Посмотри, что у него в карманах, и бирка на поясе брюк должна быть. Запиши номер войсковой части, может, он из нашего полка. Сможешь? Заткни нос тряпкой. Шанобаев, организуй два одеяла, завернем его. Я вызову "вертушку".
Солдат оказался из другой части, номер на бирке ничего им не сказал, и они все недоумевали, как это могло случиться, потому что широким фронтом вдоль ущелья выдвигался и их полк, и другие полки и батальоны дивизии, "духи" практически не имели шансов предпринять активные действия.
Шли молча. Хрустели ветки кустарника, шуршал щебень, бесконечно долгий и непрерывный топот ног смешивался с тяжелым дыханием. Уже никого не могла обмануть ни теплая весна, ни глупая надежда на то, что весь окружающий мир есть всего лишь видение одуревшего мозга. Им всем было очень трудно, как никогда прежде, они слишком быстро взрослели. Прежней жизни не стало, чудесное пионерское детство потерялось где-то невозвратно далеко, вместе со страной, которая готовилась встречать 1 Мая, а они, связанные серо-зеленой ротной колонной, живут теперь в другом измерении, и кроме как друг на друга, надеяться им больше не на кого.
"И какого черта меня сюда занесло, пацаны дома сезон открыли, в море теперь купаются, а тут ломай себе хребет, романтики все хотел, вот и получил. А ведь вернешься домой, в Геленджик, никто и не поверит. Ничего, ничего, как зубы посчитаю кому-нибудь, все поверят, – Кныш и в компании не особенно церемонился, а уж в мыслях… Им только дай простор. – Я-то доживу до дембеля, а что с этими сопляками будет. Да и взводный хлипкий все-таки, вроде бы и не дурак, но как морду от трупа воротил и тогда в кишлаке гаденыша пожалел. Вот черт, только бы пронесло, а то до моря и не доберешься. Поживем-увидим, но уж кровушки я попью".
Следом за Кнышем шел Ищанов. Взводный велел по сторонам смотреть, наблюдать, но, погруженный в свои мысли, он ничего не видел, кроме тропы под ногами и самих ног. Левый ботинок, правый, щебень, песок, левый, правый… "Только бы быстрей все это кончилось. Как дома, в Фергане, хорошо было, отец машину обещал подарить к свадьбе. Слава Аллаху, что осенью домой, а Олейнику еще полтора года, вон как в спину тяжело дышит. Надо в повара попроситься, может, возьмут, я и плов готовить умею".
И у Ищанова, и у Олейника глаза всегда оставались печальными. И хотя в своих служебных характеристиках они значились исполнительными солдатами, взводный никогда не поручал им обоим одну задачу, они не из числа тех, на кого он положился бы в бою. А это серьезная оценка. И Олейник не наблюдал по сторонам, в его глазах до сих пор стоял этот изуродованный труп. "Господи, что же будет, это ведь только начало. Какой он страшный, и зачем я на него смотрел. Его шакалы изгрызли, так всегда бывает, они на запах крови собрались. Только не плен, только не плен, мучить будут, лучше гранатой себя подорвать. Тогда и я буду такой же истерзанный. О Господи. Нет, меня уже не будет, главное – душа. А она спасется".
Саленко, мрачный, как и все, но о своей работе он не забывал и сейчас. А его работа в том и заключалась, чтобы наблюдать и видеть – снайперская работа. "Спокойно, Валера, спокойно. Пусть только кто-то попадется мне на треугольничек, я не смажу. Пуля красиво войдет, аккуратненько. И как же этого дурачка угораздило в плен-то. Это ж каким идиотом надо быть. От своих, что ли, отбился, но автомат-то с собой всегда. Зря он так. Его теперь мать дома ждет, а если его не опознают, так и будет числиться без вести пропавшим, а матери каково?"
Ремизов по своей конституции выглядел скорее сухощавым, чем плотным и крепким, но четыре года в училище сделали свое дело, тело обросло мускулатурой, стало выносливым, и теперь он молился на свою альма-матер, по-настоящему оценив все, что она ему дала. При всех адских нагрузках, теряя в весе, он продолжал чувствовать себя уверенно и спокойно. Спасибо тебе, физическая подготовка, спасибо вам, тактика и топография, что бы я делал без вас в горах. Последний эпизод казался ему досадной нелепостью и через час почти пропал из памяти, оставив одно краеугольное решение: надо драться, война не терпит слабых, она их пожирает.
На каменистом участке Марков догнал Ремизова.
– Арчи, – его глаза за стеклами очков казались огромными, – у Рыбакина ЧП.
– У "полковника"?
– Вряд ли он станет полковником, у него пять солдат пропало. Ушли с поста.
– Как это ушли? Куда? Это же Афган, здесь же война, куда тут уйдешь? – Он не сразу понял, о чем ему сказал Марков, в его рассудительном, практичном представлении о жизни такого попросту не могло быть.
– И я про то. Рыбакин дембелей себе на пост набрал, ну ты знаешь, какая у него свита. А вчера утром, пока он спал после ночного дежурства, они спустились с высоты в соседний кишлак помародерствовать.
– Теперь это в наших традициях.
– Кишлак пустой, людей нет, барахла всякого полно, раздолье.
– Вот сволочи! Мы за эти дни, пока они на солнышке грелись, десятки километров по горам и минам намотали, а они поразвлечься захотели. – Досада и злость вспыхнули намного ярче возникшего вначале сочувствия. – Эх, Толик… Что же ты натворил?
– Артем, так уже сутки, как их нет.
– До них не дошло, куда они попали, здесь в наряд вне очереди не ставят, на губу не сажают. Узбеки, наверное?
– Похоже, что узбеки. Они чувствуют себя здесь как дома.
– Точно. Все дерьмо наружу лезет. В Термезе из полка, как тараканы, разбегались и тут начали.
– Он думал, они вернутся вот-вот, не доложил. Ты знаешь, как бывает.
– Знаю. Он думал, что они "порядочные", проведут небольшую рекогносцировку, прихватят чего-нибудь по мелочам и вернутся. А они решили по-своему. Ну Толик, ну организовал службу. Допрыгался, "полковник".
– Злой ты все-таки, Артем.
– Какой есть. А ты добренький. Повозился бы с этим трупом, меня чуть не вывернуло, а моим-то бойцам досталось. Миша, это же трибунал!
* * *
Термез. Середина октября. Они больше часа стояли на плацу. Таков порядок, после завтрака весь полк выстраивается для развода на занятия. Построились, доложили командиру, и – вперед, кто на полигон, кто в учебные классы… Да не тут-то было. Еще только утро, а четверть полка уже куда-то разбежалась, вот командир полка в воспитательных целях и держит всех остальных. Носятся посыльные, выискивают отщепенцев по каптеркам, по подвалам, в столовой, командиры рот мечут молнии глазами, рвут глотку. Те, кого нет, в основном из подразделений обеспечения, у них командиры – прапорщики, а если и офицеры, так ведь тыловики, что с них возьмешь. Далеки они от личного состава и, наверное, счастливы этим. О построении знают все до последнего кладовщика, но каждое утро начинается, как обычно, с поиска особо приближенных и просто обнаглевших солдат, которых распирает от удовлетворения, что их ждет целый полк. И всем этим нарушителям устава и требований командира полка, что самое удивительное, не будет ровным счетом никакого наказания. Ремизова это возмущало: их же на "губе" сгноить надо, вот там настоящая школа воспитания армейских кадров! Да не сажали их на "губу", чтобы не портить показателей полка по воинской дисциплине. Молодой взводный внешне не показывал своего состояния, лишь тяжелый взгляд да плотно сжатые зубы говорили, каково ему на самом деле.
Бегала в самовольные отлучки и пехота, но… Но умнее, чем эта необузданная обслуга, потому что пехота бегала после обеда. В их пятой роте половина личного состава – узбеки. Вот такая сложилась картина: узбеки в Узбекистане, у себя дома, а некоторые из них – местные, кого родственники за взятку устроили служить по соседству. Какая уж тут "губа", если все куплено. Когда Ремизов окунулся в эту обстановку с головой и попытался навести какое-то подобие порядка во взводе, в роте, единственное, на что его хватило, на то, чтобы осознать тщетность своих усилий.
Скоро десять часов утра. Жара за тридцать. Асфальт на плацу плавится под солнцем. Тело покрылось липкой влагой. Форменная рубашка и китель застегнуты на все пуговицы, галстук под горло, ремень офицерской сумки с книгами и конспектами занятий сдавливает грудь, не дает коже дышать. За воротник рубашки, по вискам, по ребрам медленно, настойчиво стекают капли соленой влаги. Он привык, он на службе, прежде всего – выдержка, в этом и воля, и достоинство. Чего не можешь изменить – перетерпи, другого не дано.
– Вот черт, жара! – Это Марков, у него из-под фуражки по вискам струится пот, капельки выступили на лбу, протирай – не протирай, не помогает, а он механически, старательно тёр лицо белым носовым платком. – Представляешь, вчера термометр тридцать девять градусов днем показывал.
– Представляю, мы же вместе на полигоне песок топтали.
– Сейчас только утро, а уже пекло. Не могу привыкнуть, октябрь все-таки.
– А тебе рязанские хляби подавай.
– Дождичка бы.
– Увы, не дождешься, тут, наверное, вообще дождей не бывает.
– У меня второй платок мокрый.
– Не пей воды по утрам, легче будет. Точно говорю. Чай пей. Крепкий, горячий.
– И что, помогает?
– Терпеть легче.
– Надо попробовать. Долго нас мариновать будут?
– Это только Богу известно, а еще бронелобому.
– По-моему, бронелобому ничего неизвестно, даже смысл его собственных действий. Разве он знает, что хочет? – Марков разочарованно вздохнул.
– Идет тонкий воспитательный процесс, а ты критикуешь. – Ремизов холодно, без улыбки издевался, но от этого каким-то образом становилось легче.
– Никого я не критикую, просто с меня течет, как с барана. Твои все?
– Одного нет. И, судя по всему, не будет.
– В самоволке?
– Нет. Бойцы говорят, совсем удрал, служить надоело.
– Ну ни хрена себе, – и добавил с сарказмом: – Ты готов к "неспортивной гребле"?
– Не только готов, но уже получил по макушке, – спокойно, как о чем-то обыденном сказал Ремизов.
– Выговор?
– Угадал.
– Причем с первого раза. – Марков засмеялся и был прав, не стоит вешать нос из-за всяких отщепенцев, жизнь и так коротка. – Когда на поиски отправляешься?
– Сегодня оформлю командировку, а завтра с утра автобусом. Он местный. Сурхандарьинский.
– А я тебе даже завидую, хоть на пару дней вырвешься из этого дурдома.
– Ничего, и твоя очередь придет. Не сомневайся.