- Я разрешил дуэли, как благородный, рыцарский способ решать всякие столкновения между офицерами, сохраняя при этом офицерскую честь. Ведь если господа офицеры, поссорившись, хлещут друг друга, извините, по рылам, как пьяная мастеровщина, с такими командными кадрами, согласитесь, Евгений Георгиевич, вести будущую русскую армию в бой нельзя. Полагаю, что я поступил правильно!
- Я вполне разделяю ваши взгляды, Александр Павлович, - ввернул полковник Агаров.
- В наших условиях сохранить дух армии, дисциплину, не дать яду неверия и разложения проникнуть в душу офицерскую, - продолжал говорить Кутепов, - это главная задача. Честь офицера беречь надо как зеницу ока, Евгений Георгиевич! - Генерал с силой, ребром ладони, стукнул по столу. - Но вы, конечно, правы, когда в своем рапорте пишете относительно этих винтовок и прочего. - Генерал усмехнулся в бороду. - Этак пойдет - и наши забияки перестреляют друг дружку, прежде чем мы ахнуть успеем! - Снова стал серьезным, даже суровым. - Надо ввести все это в законные рамки устава службы. Будьте любезны, Евгений Георгиевич, подготовьте-ка мне проект приказа по корпусу. Поединки - только по решению офицерских судов чести. Создать такие суды в каждом полку из уважаемых и заслуженных штаб-офицеров. Внушить всем чинам, что дуэль - это вооруженный спор двух джентльменов, а не драка и не подготовленная расправа. Оружие - рапиры, сабли, пистолеты, не больше. Вот в таком духе…
"Нет, кажется, я ту ноту взял!" - подумал полковник Агаров и с готовностью сказал:
- Слушаюсь, Александр Павлович!
Кутепов отдал ему его рапорт, насупился, бычья его шея, обтянутая белоснежным тугим воротом гимнастерки, побагровела.
- Что касается вашего распоряжения об аресте ротмистра Валерьянова, полковник, то я его отменяю. Ротмистра Валерьянова из-под ареста немедленно освободить.
Обескураженный полковник пролепетал:
- Позвольте и мне узнать ваши мотивы, ваше высокопревосходительство?
Багровость от шеи поползла на генеральские щеки и лоб.
- Капитан Грузинов защищал честь армии, непререкаемую святость ее идеи… Я читал стишки этого юнкера… как его?.. Гебарского. Они действительно возмутительны. И ротмистр Валерьянов, по существу дела, правильно поступил. Ну, допустим, несколько поспешно. Пусть перед богом отвечает за это.
Полковник Агаров подумал: "Он же только что сам говорил о рыцарстве, о законных рамках и тут же оправдывает дикую расправу, форменное убийство". Подумав так, проникновенно сказал, поднимаясь с кресла:
- Понимаю, ваше высокопревосходительство, я сейчас же отдам необходимые распоряжения.
Кутепов смягчился, медвежьи беспощадные глаза подернулись мечтательной дымкой.
- Трудная у нас с вами служба, Евгений Георгиевич. Я раньше думал, что самое трудное - возиться с учебной командой в Преображенском полку, потом, когда по приказу Антона Ивановича сидел в Новороссийске на губернаторском кресле, думал: вот что самое трудное, а сейчас вижу, нет, самое трудное - это Галлиполи!
- Что слышно нового, Александр Павлович? - с почтительной фамильярностью спросил полковник Агаров. - Как там барон в Константинополе?
Генерал снова набычился и посуровел:
- Видимо, Бриан все-таки придет к власти, для нас это конец!
- И тогда что же, Александр Павлович?
- Наверное, Сербия. Или Болгария. Временно. А потом… поймут же они там у себя в конце концов, что, если не начать игру сначала, большевизм затопит всю их Европу! Наш с вами святой долг, Евгений Георгиевич, хранить боевую готовность корпуса, железной рукой хранить!
"Боже мой! - подумал полковник Агаров. - Все еще играют в солдатики, политиканствуют, интригуют, надеются". И сказал:
- Так точно, Александр Павлович!
- Ступайте, голубчик! - совсем уже ласково сказал Кутепов.
Полковник Агаров звякнул шпорами, положил свой рапорт в папку и, вдруг вспомнив, сказал:
- Простите, Александр Павлович, совсем запамятовал. Когда рапорт был мною уже подготовлен, пришло еще одно донесение. Секундант убитого Гебарского, тоже юнкер, сергиевец Копытко, прислал ротмистру Валерьянову оскорбительный письменный вызов на дуэль. Называет его ротмистром Мартыновым и так далее.
- Почему Мартыновым? - удивился Кутепов.
- Литературная аналогия, Александр Павлович. Лермонтов был убит на дуэли ротмистром Мартыновым, как изволите помнить.
- Ага! - сказал Кутепов.
- Как прикажете поступить?
- Ротмистру Валерьянову сказать, чтобы вызова не принимал, юнкера Копытко на десять суток на гауптвахту для охлаждения пыла, начальника Сергиевского училища вызвать ко мне. Кого он там воспитывает у себя в училище? Будущих офицеров или нервных рифмоплетов?! Ступайте, полковник!
Полковник Агаров прошел к себе в комнату, вызвал звонком адъютанта, отдал распоряжения. Когда адъютант, контуженный поручик-алексеевец, ушел, полковник встал из-за стола, подошел к окну.
На узкой уличке с разбитой мостовой, в жидкой оттаявшей к полудню грязи, с остовами зданий, разваленных снарядами и бомбами союзников, с маленькими греческими домиками с террасами, увитыми весной и летом диким виноградом, а сейчас безобразно голыми, шла своя жизнь.
Четко и быстро переставляя изящные ножки, протрусил маленький ослик, неся на вытертой плюшевой спине непомерно огромный тюк поклажи. Позади ослика важно шагал старик турок в грязной чалме, в рваных штанах, с мотней, свисавшей до земли. Прошли, перегнувшись пополам, два солдата инженерного полка с красными погонами на измызганных английских шинелях, нагруженные не хуже, чем ослики, вязанками хвороста.
Одноногий офицер-инвалид с измученным лицом спешил куда-то, далеко перед собой выбрасывая костыли.
Свирепая тоска сжала сердце полковника Агарова, и он подумал: "А не застрелиться ли мне сегодня к чертовой матери?"
И тут же тихо сказал самому себе:
- Напьюсь сегодня ночью как зверь!..
За дверью, в кабинете командира корпуса, гневно гудел генеральский баритон.
Кутеп-паша распекал кого-то по телефону.
3. ЛЕЙТЕНАНТ БЕЗЕ
Корнет Лукоморов очень любил сладкое. Его матушка, вдова свитского генерала, петербургская дама, смолянка, обожавшая сына, называла его Оленькой-сладкоежкой, хотя при крещении дано было мальчику мужественное имя - Олег.
В Николаевском кавалерийском острые на язык юнкера говорили о нем так:
- Если бы Олег Лукоморов взял Цареград, он, в отличие от своего вещего тезки, прибил бы к воротам Цареграда не щит, а миндальное пирожное.
Оленька Лукоморов держался с товарищами ровно - ласковое теля, - но близких друзей у него не было. В юнкерских кутежах и шалостях участвовал редко, предпочитая дружеским попойкам с шампанским и гусарской жженкой в Новой деревне у гостеприимных цыган единоличные посещения столичных кондитерских.
Обожал хорошенький Оля Лукоморов заскочить с морозца в шикарное кондитерское тепло - тут от одних вкусных запахов с ума можно было сойти, - стряхнуть с бобрового воротника "николаевки" морозную пыль, небрежной походкой, тихонько позванивая шпорами, подойти к стойке с пирожными, - бог ты мой, глаза разбегаются: какое взять? - услышать милый голосок продавщицы - полногрудой, синеглазой куколки с темными длинными ресничками:
- Советую взять меренгу, господин юнкер! - И сердитым шепотком: - Почему в среду не пришли?
Ответным шепотком:
- Задержали в манеже, даю слово, Нинуся. Завтра к закрытию подкачу на лихаче. Могу надеяться?
Темные реснички опускаются утвердительно.
- Тогда дайте меренгу. И еще эклерчик!
Училище Олег Лукоморов окончил ускоренным выпуском уже во время войны и попал в лейб-уланы.
Спешенная конная гвардия сидела в окопах, во вшивой мерзлоте, пропадала в пагубных перестрелках, которые в сводках верховного даже и не отмечались никак.
Незавидная участь ожидала Оленьку-сладкоежку, но мама-смолянка вовремя вспомнила про старую институтскую подругу, влиятельную вдову камергера Эмму Богдановну Затонскую, урожденную баронессу Пфаффиус. В институте ее звали "доброй льдинкой". "Льдинкой" за холодную высокомерную красоту, а "доброй" за то, что лед Эммочки Пфаффиус имел обыкновение таять с бурной быстротой. Обилие ее скоротечных романов было постоянной темой ночных девичьих разговоров в институтских дортуарах.
Эмма Богдановна приняла маму и сына Лукоморовых у себя на Сергиевской приветливо, как родных. Подруги расцеловались, прослезились. Мама Лукоморова сказала Эмме Богдановне то, что нужно было сказать. Затянутая в корсет, причесанная придворным парикмахером, "добрая льдинка" была еще хоть куда! Оленька ловко поцеловал ее пухлую надушенную ручку. Камергерская вдова внимательно осмотрела сына своей подруги с головы до ног - Оленька вскочил с пуфика, на котором сидел, стройно вытянулся, как на плацу, улыбаясь смущенно, но при этом с преданной наглостью глядя урожденной баронессе Пфаффиус прямо в ее бирюзовые с голодным блеском глаза.
- Я постараюсь сделать что-нибудь для твоего мальчика, Александрин! - сказала маме Лукоморовой Эмма Богдановна по-французски и тут же перешла на русский: - Тем более что у корнета, я вижу, явно задеты верхушки легких. Он такой бледненький, бедняжка!
Мама Лукоморова испугалась:
- Он никогда не жаловался. Оленька, дружочек, у тебя разве задеты верхушки? Почему я ничего не знаю?!
Догадливый Оленька поморщился:
- Пустяки, маман! Какие там верхушки, когда родина и государь император…
- Нет, это не пустяки, милый корнет, - властно перебила его Эмма Богдановна. - Своим здоровьем нельзя манкировать… Александрин, я тебе дам адрес доктора Постникова Сергея Сергеевича, это мой личный врач, обаятельный человек, покажи ему своего мальчика, я его предупрежу обо всем… А пока, друзья мои, посидите здесь, я пойду позвоню по телефону одному моему старому другу, сиятельному старичку… прощупаю почву. Не скучайте, я сейчас!..
Через неделю Оленька Лукоморов стал адъютантом "сиятельного старичка", распределявшего по солдатским лазаретам матрацы, одеяла и наволочки - пожертвование патриотов, - и, само собой разумеется, благодарным любовником "доброй льдинки". Ему здорово повезло! И дальше пасьянс жизни раскладывался у корнета Лукоморова отлично. Эмма Богдановна вовремя увезла его в сытый Киев от зловещего Петрограда, вместе с его мамой и своими фамильными ценностями в фибровом чемоданчике.
Оленька ходил по Киеву в штатском, поругивая гетмана, проклиная большевиков, томился и капризничал, как маленький. Попробовал даже завести интрижку на стороне с певичкой из летучего кабаре, но Эмма Богдановна пронюхала о его "развратных намерениях" и пресекла. Потом она призналась маме Лукоморовой, что всыпала мальчишке хорошего "пфеферу". "Пфефер" был, видимо, так хорош, что корнет, опасаясь отставки без мундира и пенсии, прекратил опасные посещения кабаре.
И большевиков в Киеве благополучно пережил Оленька Лукоморов - соседи по квартире оказались порядочными людьми, не донесли в ЧК.
Жизнь корнета круто изменилась, когда деникинский генерал Бредов взял Киев и объявил мобилизацию бывших офицеров. Тут уж связи Эммы Богдановны помочь не могли. Пришлось надеть погоны и самому идти драться с большевиками, которых он так яростно проклинал, но с которыми - втайне надеялся - управятся без него.
Впрочем, сначала и у белых везло корнету Лукоморову. Стали формировать сводно-гвардейский конный полк, и пока его формировали, корнет в лейб-уланской фуражке кочевал из одного тылового города в другой, попивая в южных кондитерских кофе с пирожными да прогуливая по бульварам податливых гимназисток, которые, словно перед концом света, шли на все, не требуя взамен ничего. Деньги у него были. Прощаясь, незабвенная Эмма Богдановна сунула ему в карман новенького френча кисетик с золотыми десятками. Маман ограничилась нательным крестиком и слезами.
Хуже стало в Крыму у Врангеля. Здесь корнет угодил к генералу Борбовичу, лихому коннику, который ловчилам спуску не давал. Пришлось Оленьке Лукоморову сесть в седло, делать броски по пятьдесят верст в день, ходить в сабельные атаки на красную пехоту и даже участвовать однажды в рубке в конном строю, когда на их эскадрон неожиданно налетели буденновцы. На корнета наскочил здоровенный мужик в белом полушубке, в черной мерлушковой папахе. Под ним плясал, скаля зубы, вороной огромный жеребец. Буденновец занес шашку, и корнет, забыв сразу все приемы отражения удара, закричал тонко и жалобно, по-заячьи. Спасибо ротмистру Демьянову, старому армейскому драгуну, оказавшемуся поблизости на своей рыжей Динке, - он ловко срезал страшного мужика из нагана, бросив Оленьке на скаку:
- Неприлично ведете себя в бою, корнет!
Не бывать бы счастью, да несчастье помогло! Перед решающими боями в Северной Таврии Оленька Лукоморов схватил жестокую гонорею, болезнь осложнилась, сидеть в седле он не мог - его отправили в Севастополь, в тыл. А там подоспела эвакуация, и корнет оказался в Галлиполи.
Здесь он отлежался в корпусном госпитале, вылечился - его выписали в полк. И зажил корнет Лукоморов монотонной и трудной лагерной жизнью. Поселили его в развалинах турецкого дома, всю переднюю стену которого разнесла в пыль английская артиллерия еще во времена галлиполийской осады. Грязь, холодище. Лежали на самодельных койках впритык друг к другу. После подъема и обязательной гимнастики - осточертевшие строевые занятия: конный по-пешему. Французы кормили скудно: обрыдлые бульонные кубики potage salé да горох с чечевицей. Выйдешь в город погулять - обязательно наткнешься на рослых сенегальских стрелков в красных фесках. Офицеры звали их "андрюшами" и "сережами". Прут навстречу этакие черные "андрюши", чести не отдают, лопочут что-то, показывают пальцами, скалят белые нелюдские зубы, вращают белками величиной с блюдце. Мерзость!
В Галлиполи каждый страдал и мучился по-своему. Одни - от давящего мозг сознания того, что борьба, которая велась не на живот, а на смерть, окончилась решительным поражением, другие - от тоски по оставленному родному дому, близким людям, третьи - от беспросветности будущего.
Оленька Лукоморов тоже, конечно, тосковал по оставленным в Киеве матушке и Эмме Богдановне, но больше всего его угнетало отсутствие сладкого. Такой уж у него был организм.
Корнет дошел в своей сладкой тоске до голодных сновидений, почти до галлюцинаций. Ему снились пирожные величиной с полено и шоколадные конфеты, прыгающие, как лягушки: только протянешь за ними руку, они прыг-скок в сторону. Однажды приснилось, будто он сидит в ванной, наполненной теплым сладким какао, а Эмма Богдановна в распахнутом халатике на голом теле трет ему зудящую спину мочалкой из халвы.
Сон был так реален и ярок, что корнет, чувствуя вкус какао во рту, заскрежетал зубами от наслаждения и стал сучить ногами. Проснулся оттого, что его яростно тряс за плечо сосед по койке ротмистр Демьянов. Ротмистр не шепотом, а вроде как бы змеиным шипом выдавил из себя:
- Если вы, корнет, так-то вас и так, будете стонать и лягаться во сне, я вас выброшу на улицу и не пущу под крышу до рассвета.
Все, что можно было поменять на халву и рахат-лукум, корнет поменял - вплоть до запасных галифе и маминого нательного крестика. Золотой запас, вывезенный из Киева, давно у него растаял, оставались лишь три заветные десятки. Оленька зашил их в подкладку кармана своего френча - на самый, самый черный день. Зашивая, дал самому себе мысленно страшную клятву: если трону без крайней нужды - пусть мне отрубят обе руки!
…В тот роковой вечер Оленька Лукоморов, тоскующий и мрачный, сидел один в кондитерской. Было уже поздно - приближался комендантский час. Владелец кондитерской, толстый турок с дурным, сизым апоплексическим лицом, по прозвищу Махмудка, зевая, неодобрительно поглядывал на засидевшегося офицера. Чего, спрашивается, сидит? И взял-то всего лишь одно пирожное безе да чашечку кофе - деньги, правда, уплатил вперед. Кофе выпит, пирожное съедено, даже крошки сахарные на блюдце и те подобрал, а все сидит. Нечего сидеть, если денег нет! Ступай домой, шантрапа!
Офицер вдруг одним рывком поднялся, подошел вплотную к турку, сидевшему за кассой:
- Дай пять пирожных, Махмуд!
- Деньги давай на бочка! Лира, драхма, франк, что есть.
- Та́к давай!
- Так не давай! Деньга надо.
Офицер вытащил из расстегнутой кобуры наган, направил его на Махмуда. Оскалившись, турок ударил его по руке, вцепился во френч, закричал фальцетом:
- Патрул!
С трудом вырвался опомнившийся Оленька из цепких рук турка, выскочил на улицу, повернул в переулок, в темноту и тут услышал дробный стук каблуков по плитам тротуара и русские слова команды. Юнкерский патруль спешил на помощь воющему, как шакал, Махмудке. Корнет пробежал по переулку дальше, снова свернул, кинулся в черные развалины и здесь перевел наконец дух. Вот так история! Впрочем, Махмудка его не знает. Жаль, нельзя будет к нему теперь ходить. Лицо-то, наверное, запомнил, каналья! Хорошо еще, что удалось вырваться! Френч сильно треснул, когда боролись. Целы ли десятки?! Целы, слава богу!
И тут Оленька Лукоморов похолодел: он обнаружил, что другой карман его френча вырван Махмудкой "с мясом". А в кармане осталась записная книжка. На первой странице собственной рукой он написал свою фамилию, чин, полк и даже эскадрон… Ну все! Военно-полевой и - расстрел! У Кутеп-паши тяжелая рука!.. Боже мой, что же делать?! Надо бежать! Куда? В Константинополь!.. А там будет видно. Сегодня - вторник. Утром уходит пароход… А виза? Рука корнета нащупала под подкладкой уцелевшего кармана френча заветные твердые кружочки - на самый, самый черный день.
…Через полгода капрал иностранного легиона, краснорожий добродушный нормандец, доложил своему капитану, изящному блондину, парижанину, что набег на арабскую деревню, расположенную в тридцати милях к северу от их поста в районе оазиса Пурпурного, прошел успешно. Деревенька сожжена, взята богатая добыча. Три легионера ранены, один убит.
- Кто убит? - спросил капитан, хмурясь.
- Русский этот! - доложил капрал. - Он говорил, что раньше был белым офицером. Белые - это вроде как наши вандейцы, господин капитан?
- Приблизительно так. Его убили в бою?
- В том-то и дело, что нет, господин капитан. Мы зашли в дом для обыска. Арабский мальчишка жрал какую-то сладкую дрянь. Русский хотел взять со стола лакомство, а мальчишка вдруг заревел от страха. Отец схватил со стола нож и воткнул его в грудь русскому по самую рукоять. Мы его, конечно, тут же прикончили… этим же ножом. Я имею в виду папу-араба, господин капитан.
Капитан брезгливо поморщился.
- Пойдите в канцелярию, капрал, скажите, чтобы отдали в приказе насчет этого русского. Я не помню, как его звали.
- Он записан у нас под фамилией Безе, господин капитан. А мы между собой звали его лейтенантом Везе.
- Вы принесли труп сюда?
- Что вы, господин капитан! Такая жара! Зарыли там! Он уже спекся, наверное. Я могу идти?
- Идите, капрал!