Васька поднял голову и увидел черную машину, распластавшую над Ужовкой свои зловещие крылья. Люди разбегались, прятались в погреба, ожидая, что немец начнет бросать бомбы. А Васька машинально продолжал тащить из колодца ведро с водой.
И тут случилось неожиданное: то ли немецкий летчик действительно принял поднимающийся хобот колодезного журавля за ствол зенитной пушки, то ли по другой какой причине, только "юнкерс" вдруг круто развернулся и пошел на запад. С того дня и стали ужовские ребята называть Ваську Сухова "зенитчиком".
Познакомились обер-лейтенант Вильгельм Хайн и Васька Сухов зимой.
Обер-лейтенант зашел в избу Суховых весь запорошенный снегом и устало сел на лавку в угол.
Мать Васьки, с лицом скорбным и черным, стояла у печки и с ужасом глядела на гостя. А немец озябшими, одеревеневшими пальцами с трудом опустил поднятый воротник шинели и, щурясь от блаженного тепла повелительно сказал ей, смешно коверкая слова:
- Всему изба - стирка! Я буду тут проживайть! Сама - вон, прочь!..
Мать заплакала, запричитала:
- Куда же я с малым-то на мороз?..
Офицер посмотрел на Ваську, таращившего на него с печки бирюзовые глаза, и вдруг сказал:
- Карашо! Можете проживать в этот место.
И показал на угол за печкой. А сам небрежно смахнул на пол с лавки Васькино добро. Васька бросился спасать свою главную ценность - роскошный двухтрубный крейсер, собственноручно выточенный им из березового полена, - но было уже поздно: мачты и трубы сломались при падении. Васька поднял разбитый корабль, прижал к себе, волчонком посмотрел на офицера. А тот, увидев на корме пострадавшего крейсера красный флажок с гербом Союза, усмехнулся, сказал что-то по-немецки. Не успел Васька опомниться, как офицер быстро сорвал флажок, разорвал, бросил на пол алые лепестки кумача, подмигнул Ваське и вышел.
Мать стала мыть полы и лавки.
Васька сказал ей по-взрослому, басом:
- Ты не очень старайся-то!
Мать заплакала и сказала Ваське жалобно, словно оправдываясь:
- Не по доброй воле я стараюсь, Васенька. Он ведь с оружием. Застрелит нас с тобой!
Вечером у колодца женщины говорили о немцах. Соседка Суховых - Пелагея Второва, чернявая, худая, как доска, - жаловалась на какого-то немецкого солдата с отмороженным носом:
- Нос свой помороженный всюду сует. Увидел крыночку: "Давай млеко". Хохлатку мою рябенькую поймал, приказал зарезать, сварить. Полотенце забрал, матушкой вышитое, - приданое мое. Воды велел себе скипятить. Я скипятила, а он выгнал нас из хаты и баниться стал. А вшей, бабочки, на нем, на проклятом, - так и сыплются!.. Я зашла в избу, он сидит голый, моется. Я ему говорю: "Вы бы в баню пошли, чем в хате-то лить!" А он меня - кипятком из шайки! И регочет, как жеребец… Хотела я его сама ошпарить, насилу удержалась.
Другие женщины тоже ругали немцев эа разбей и нахальство, а мать сказала:
- А к нам хорошего немца поставили, на счастье мое вдовье!.. Ваську моего пожалел, не погнал на мороз. Добрый!..
И, вспыхнув, опять по-взрослому, по-отцовски, прикрикнул на мать Васька:
- Добрый!.. Вот я на него Пирата натравлю - будет знать, как крейсера ломать!..
…Падал снег, поднимаясь сугробами у заборов; скрипел в мороз под валенками тугим, вкусным скрипом. Зима была суровая, злая, с вьюгами и метелями. Печально чернели ужовские избы под тусклыми, беспросветными небесами. Деревня казалась мертвой. Тишина. Только изредка каркнут, перекликаясь по-своему, немецкие часовые, приплясывающие на ветру от холода в своих низких, подбитых тяжелыми гвоздями сапогах, да пройдет куда-то, по-волчьи озираясь по сторонам, назначенный немцами старостой Федот Куприянов, что вернулся перед самой войной из орловской тюрьмы, где отбывал срок за кражу колхозного посевного зерна.
В избе у Пелагеи Второвой шептались бабы:
- В Михайловке, говорят, немцы пятерых ни за что ни про что убили. Партизаны их пощипали - они и озверели. Ох, не оставят они и нас в живых, бабочки!..
- Один солдат немецкий говорил: "Вы теперь будете называться полунемцы. А ребята ваши, говорит, и язык-то свой русский забудут!.." Страсти!..
Васька (он был здесь) сказал, дерзко сверкнув бирюзой глаз:
- А я в лес убегу!.. А язык их я уже и так весь знаю! "Гут" - хорошо, "я" - да, "нихт" - не…
Васька хотел было еще похвастаться перед женщинами, какие он знает немецкие слова, но тут отворилась дверь и в избу ввалился Ванька Второв, сын Пелагеи, мальчонка чуть постарше Васьки. Был он без шапки, дышал тяжело, в глазах стоял невыплаканный ужас…
- Немцы дядю Прохора убили! - сказал Ванька Второв и вдруг тонко заскулил. - Его Куприянов арестовал, дядю Прохора. Повел в штаб. Потом часовой его вывел из штаба, а я схоронился за сараем - все видал. Дядя Прохор говорит: "Туда?" И показывает на сарай. А немец как вскинет автомат, как ударит… Дядя Прохор сразу упал. А кровища хлещет из виска у него… Я как закричу… Немец на меня. Я заплакал и убежал. Шапку потерял…
И Ванька Второв затрясся мелкой дрожью. Васька выскочил на улицу.
…У сарая, за штабом, хмуро толпились люди. Молча смотрели они на своего односельчанина, лежавшего лицом вниз на снегу, побуревшем, ноздреватом от впитавшейся крови. Две женщины держали под руки Матрену - жену Прохора. Она тоже молчала, глаза у нее были неподвижные. Молчал и немецкий часовой с каменно-равнодушным лицом (он не позволял взять тело расстрелянного), и только Васькин Пират - косматый желтый пес, сидевший на снегу напротив трупа, - тоскливо и настойчиво выл, подняв к низкому темному небу оскаленную добрую морду.
Невыносим был этот собачий вой для тяжело молчавших людей. Ваське показалось, будто ледяной ветер прошелся по его волосам, подняв шапку. Он хотел убежать и не мог: ноги стали чугунно-тяжелыми. А собака все выла и выла, и тогда часовой, зябко передернув плечами, вдруг вскинул автомат и, не целясь, разрядил его прямо в воющую собачью пасть.
Люди с криком шарахнулись прочь. Из штаба на крыльцо вышел другой солдат, посмотрел на околевавшую собаку, ухмыльнулся, что-то сказал часовому и вдруг, громко топоча сапогами по обледенелым ступенькам крыльца, быстро сбежал вниз и деловито стащил валенки с ног расстрелянного Прохора.
Васька громко заплакал и побежал домой.
В этот день обер-лейтенант Вильгельм Хайн получил письмо из Лейпцига, от жены. Письмо было наивное и грустное - оно растрогало обер-лейтенанта. К письму была приложена фотография: жена снялась с сыном. Маленький Отто Хайн сидел на коленях у матери. В руках он держал игрушечную пушку. Обер-лейтенант улыбнулся: маленькая пушка была точной копией его зенитки. Отлично делают детские игрушки в городе Лейпциге!
Обер-лейтенант выпил лишний стаканчик французского коньяку. Ах, черт бы побрал эти печальные русские снега, эту проклятую стужу, эту огромную, непонятную, могучую страну, которую он, Вильгельм Хайн, должен завоевать и сделать покорной! Обер-лейтенант выпил еще коньяку.
А эти русские мужики! Что у них на душе? О чем думает, например, эта баба - его квартирная хозяйка? Она кажется тихой и рабски покорной, а может быть, она связана с партизанами, скрывающимися в лесах? А, все ерунда!.. Их надо дрессировать, как животных. Да, как животных! А дрессировщик должен уметь владеть не только бичом: он подчиняет себе животное и лаской.
- Комм гер, - сказал обер-лейтенант матери, утешавшей в своем уголку за печкой хныкавшего Ваську. - Поди сюда!..
Мать подошла, поклонилась.
Вильгельм Хайн показал ей фотографию жены и сына.
- Фрау Хайн, - сказал он ласково, - жена. Это мальчик. Майн зон.
- Красивенькие! - сказала мать.
Васька выглянул из-за печки. Обер-лейтенант увидел его, поманил пальцем, улыбнулся.
- Ди клайне анималь , - обратился он к Ваське. - Комм гер. Поди сюда!..
Васька спрятался. Мать сказала строго:
- Иди, когда зовут!
Васька вышел из-за печки, остановился в двух шагах от обер-лейтенанта. Стоял, опустив нечесаную белую голову, рассматривая носки своих огромных заплатанных валенок.
Обер-лейтенант отломил от шоколадной плитки кусочек, протянул мальчику, сказал ласково:
- О, ти бравый парень есть!.. Будем з тобой учить немецкий язык? Да?..
Васька молчал.
- Говори: германский зольдат ист гут! Германский зольдат карош! Дам шоколад!
Васька молчал.
- Робеет, - сказала мать.
- Говори, - ласково повторил обер-лейтенант. - Шоколад карош!..
Васька поднял голову, И обер-лейтенант даже вздрогнул: такая жгучая, недетская, ничего не прощающая ненависть поглядела на него из глубины потемневших бирюзовых девятилетних глаз.
- Германский солдат нихт гут! - звонко выкрикнул Васька.
Обер-лейтенант сдвинул брови.
Мать побледнела.
- Что с тобой, Васенька?!
- За этот слова я буду тебя наказывать! - сказал обер-лейтенант. - На час на мороз!.. Это есть штраф.
Он встал, взял Ваську за шиворот, как котенка, пинком ноги открыл дверь и, выйдя на крыльцо, выбросил Ваську прямо в сугроб. Потом он вернулся в избу и сел на лавку. Мать метнулась за печку, схватила Васькин полушубок.
- Не замера бы! - сказала она жалобно. Обер-лейтенант остановил ее движением руки, вышел на крыльцо, крикнул в пустоту:
- Час прошель. Марш домой!..
И вернулся в избу. Следом за ним шмыгнул за печку и Васька. Тогда обер-лейтенант опять взял кусочек шоколаду (дрессировщик должен быть настойчивым!), позвал Ваську:
- Комм гер!
Снова нехотя вышел Васька из-за печки, встал, опустив голову.
- Германский зольдат ист гут! - сказал Вильгельм Хайн. - Говори! Дам шоколад!..
И снова, обжигая немца пламенем озорной ненависти, ответил Васька:
- Германский солдат нихт гут!
Обер-лейтенант побагровел.
- Два часа на мороз! - сказал он и, больна ущипнув твердыми пальцами Васькино ухо, снова выволок мальчика на крыльцо, столкнув в сугроб.
На этом дрессировка Васьки прервалась: за обер-лейтенантом пришел солдат с отмороженным носом, Вильгельм Хайн оделся и куда-то ушел.
Два дня Васька старался не попадаться на глаза обер-лейтенанту, а на третий не угадал и попался. Обер-лейтенант грозно кивнул Ваське, сказал:
- Говори: германский зольдат ист гут!.. Я жду!..
- Германский солдат нихт гут! - отчаянно выкрикнул Васька и, не ожидая наказания, бросился к двери. Обер-лейтенант выскочил следом за ним, но Васька, в одной рубашке, без шапки, уже перелезал через забор во двор ко Второвым.
Вильгельма Хайна стал серьезно занимать этот странный поединок: неужели он не подчинит своей воле этого маленького звереныша, не приручит, не сделает его комнатной собачонкой? Положительно становится забавной эта дрессировка!.. Но тут произошли события, которые отвлекли внимание обер-лейтенанта Вильгельма Хайна от скромной личности Васьки Сухова из деревни Ужовка.
Фронт германской армии на этом участке был прорван. Советские войска хлынули в образовавшуюся брешь.
Таким стремительным и неудержимым оказался удар советской гвардейской дивизии, продвигавшейся на лыжах прямо по снежной целине через леса и кустарники Орловщины, что немцы не успели даже спалить Ужовку.
Однажды утром ужовцы услышали стук пулеметов, орудийные залпы, трескотню автоматов.
Жители залезли в погреба, дрожали от холода и страха, слушая грозные звуки боя. Васька вместе с матерью тоже сидел в погребе. Мать крестилась при каждом выстреле, повторяя бабкино:
- Спаси и помилуй!
Вдруг стрельба стихла. Не успела мать опомниться, как Васька вырвался из ее рук и выскочил из погреба на волю.
После темноты погреба ослепительно ярко - так, что у Васьки сразу заломило в глазах и захватило дух, - сияло веселое зимнее солнце. Снег сверкал миллионами алмазов. Таким радостным было это январское утро, что Ваське захотелось кричать во все горло. Но сразу снова захлопали, затрещали выстрелы. Васька увидел немецких солдат; они бежали, согнувшись, вдоль заборов. Иногда они останавливались, оборачивались и стреляли из автоматов. И вдруг Васька увидел обер-лейтенанта Вильгельма Хайна. Он тоже бежал, пригнувшись, и держал в правой руке большой черный пистолет.
Дерзкая радость охватила все существо Васьки Сухова.
- Немецкий солдат нихт гут! - закричал, завизжал от восторга Васька, приплясывая на снегу. - Немецкий солдат нихт гут!..
Обер-лейтенант остановился, оглянулся, увидел Ваську, выкрикнул что-то сердитое, поднял руку с пистолетом и выстрелил.
Ваське показалось, будто кто-то со страшной силой толкнул его раскаленной кочергой в плечо. Он упал и потерял сознание.
Очнулся Васька, когда его подняли чьи-то сильные руки. Он решил, что это немец схватил его и сейчас бросит в сугроб, и он прохрипел, не открыв глаз, с той же непримиримой, отчаянной ненавистью:
- Немецкий солдат нихт гут!
И вдруг услышал незнакомый ласковый русский голос:
- Правильно, малый: нихт!..
Васька открыл глаза и увидел незнакомое доброе лицо с рыжеватыми длинными усами, три кубика на петлицах серой шипели.
Ласковый голос сказал кому-то рядом:
- На перевязочный мальчонку. Поранили!..
Васька прижался носом к серой шинели - она пахла табаком и еще чем-то родным, отцовским - и заплакал от острой, нестерпимой боли в правом плече.
АРБУЗ
1
Было это летом 1942 года. Жара стояла такая, что казалось, будто с белесого неба льются на землю потоки прозрачного расплавленного чуть курящегося стекла. Санитарный поезд тащился медленно, потому что впереди весь путь был забит эвакуирующимися составами.
На площадке вагона санитарного поезда, чудом не попавшего под прямую бомбежку фашистских самолетов, сидели в одном белье раненые - солидный, рыжеусый старшина-сапер Макар Иванович Бурачков, в прошлом десятник с крупной стройки, и его приятель по ессентукскому госпиталю (койки их стояли рядом) черноморский моряк Леша Клименко.
Друзья сидели молча, изредка вытирая соленый, горячий пот рукавами бязевых солдатских рубах. Говорить ни о чем не хотелось.
Всего лишь несколько дней назад мирно разгуливали они в серых госпитальных халатах по парку прославленного курорта. Наполнив жестяные кружки пузырящейся теплой, попахивающей сероводородом ессентукской водой, подшучивали:
- Вот это напиток так напиток! За твое здоровье, Леша!
- Спасибо, Макар Иванович! За ваше! Дай бог нам весь век ничего другого не пить!..
- Тьфу! Чтоб тебе, Лешка, подавиться этим приятным пожеланием!..
И вдруг все полетело кувырком. Возвращались как-то друзья после прогулки к себе в госпиталь и увидели, нет, почувствовали, что в городе случилась беда. Забегали люди, захлопали ставни и калитки, где-то во дворе надсадно, громко заплакал ребенок. Макар Иванович и Леша переглянулись и, не сговариваясь, ускорили шаг.
У подъезда госпиталя, в саду, на них налетела Любочка, дежурная сестра. Бледная, наспех подкрашенные пухлые губки сжаты, в голубых с фиалковым отливом девчоночьих глазах дерзкая, отчаянная решимость. Машет выгоревшей пилоткой, кричит издали:
- Опять вы в самоволке?! Идите скорей к начхозу, берите обмундирование. Госпиталь эвакуируют!
- Почему, Любочка? Куда?!
- Ничего не слыхали?! Фашисты взяли Ростов, вырвались на оперативный простор! - Любочка произнесла эту газетно-штабную фразу со странным, не к месту, кокетством. - Ихние танки на марше и, свободное дело, могут нагрянуть к нам в Ессентуки. Мы эвакуируемся пока походным порядком, только под тяжелых дают автотранспорт, а такие, как вы, и персонал идут пешком. Скорей собирайтесь!
Она убежала. Леша посмотрел на Макара Ивановича и выругался.
- Ругаться-то сейчас, матрос, пожалуй что, и ни к чему! - с обычной своей строгостью сказал Макар Иванович. - Не стоит, брат, ругаться, когда…
И, не закончив фразы, вдруг сам загнул такое, что Леша даже вздрогнул: он раньше не слышал от рассудительного старшины подобных словечек.
В походной колонне госпиталя Макар Иванович и Леша пешком дошли до самого Нальчика. Проходили через притихшие, нахмуренные казачьи хутора. Степенные статные казачки стояли у своих белых, чистых мазанок, многие плакали, глядя, как тяжело шагают по мягкой дороге за единственной двуколкой с флагом Красного Креста черные от пыли солдаты без оружия, в бинтах и повязках. А в каком-то глухом хуторе навстречу колонне раненых вышла древняя старуха, вся в черном, по-тополиному прямая, с длинной сучковатой палкой в руке. Гордым, каким-то царственным жестом она взмахнула своим библейским посохом, звонко, по-молодому закричала, почти завизжала:
- Вертай назад, служивые, не пущу дальше! Воевать идите! Идите воевать, сукины дети!..
- Мы, бабка, отвоевались! - за всех ответил ей солдат с забинтованной толовой. - Пропусти уж, пожалуйста! Не серчай!
- Не пущу! - бесновалась старуха, продолжая размахивать палкой. - Сами небось уходите, а нас нехай турок, басурман, матери его сто чертей, всех изничтожит?! Под корень пустит все племя?! Не пущу!..
Из калитки выскочила растрепанная девочка лет четырнадцати, босая, с испуганным зареванным лицом, повисла на грозящей старушечьей руке, залепетала:
- Нехорошо, бабушка!.. Идемте!.. Ой, стыдно-то как!
Когда раненые вышли из хутора на степной грейдер, Макар Иванович сказал Леше:
- Старуха эта хоть и тронутая, однако слова у нее, скажу тебе, как осы…
В Нальчике раненых погрузили в санитарный поезд и повезли в глубь Кавказа по магистрали, которую уже бомбил бешено наступавший противник.