2
- Разор! - сказал наконец Макар Иванович и тяжело вздохнул.
Леша не ответил. Поезд шел так тихо, что не вызывал ветра. По обеим сторонам пути стояли густые фруктовые сады, лежали бахчи. Видно было, что богато живут колхозники среди всей этой благодати.
- Людей жалко! - помолчав, прибавил старшина. - Все добро бросили, с малыми ребятами едут в глубокий тыл спасаться. А куда едут? Что их там ждет? А фашист прет и прет!
И опять Леша ничего не ответил, потому что знал больное место Макара Ивановича. С самого начала войны старшина не имел никаких известий от жены и дочери. Они жили в Таганроге, а Макар Иванович еще в 1938 году попал на большое строительство в Белоруссию, жил один, в Таганроге бывал наездами. Там, в Белоруссии, его и прихватила война.
…Показалось селение. Опять медленно поплыли навстречу поезду зеленые сады, а среди них белые домики. Поезд пошел еще тише. На высокой насыпи толпились дети и женщины. Легкие платья, цветные майки, белые платочки на головах, босые ноги, сильные, загорелые открытые руки… Женщины что-то кричали, дети размахивали полотняными школьными сумками, соломенными кошелками, обшитыми тряпьем. "Защитники наши!.. Родимые!.." - услышал Леша.
- Что у вас в сумках-то? - крикнул он, улыбаясь, женщинам.
- Фрукты! - с готовностью выкрикнула в ответ пожилая высокая, очень худая женщина в линялой майке и сейчас же бросила Леше свою сумку. Моряк ловко, словно конец каната, поймал ее на лету. Стоявшая рядом с женщиной девушка-подросток, босоногая, золотоволосая, с чуть наметившейся грудью, крикнула Макару Ивановичу:
- Ловите, товарищ!..
Подняв над головой большой темно-зеленый арбуз, она кинула его на площадку вагона точным броском бывалой баскетболистки.
Макар Иванович растопырил руки, но сплоховал, не поймал и от возбуждения чуть было не свалился с подножки. Леша удержал его, ухватив сзади за воротник рубашки.
Ударившись о ступеньку, арбуз сочно треснул и разлетелся на куски. Спелые семечки брызнули черным фонтанчиком, а один арбузный осколок, подскочив, стукнул Лешу по лбу.
- Но это уж последнее дело, когда свои своих кавунами бомбят! - усмехнулся моряк, поднимаясь и стряхивая ладонью арбузный сок со лба.
Макар Иванович не ответил ему. С вожделением глядел он на темно-розовые куски арбузной мякоти, валявшиеся на шпалах второго пути.
Поезд остановился. Теперь бахча подобралась почти вплотную к рельсам. Арбузы - большие, манящие, такие же аппетитно темно-зеленые, как и тот, который разбился о подножку вагона, лежали на земле, и их было много.
- А, ей-богу, я сейчас соскочу и сам сорву один кавун! - произнес Макар Иванович, облизнув запекшиеся, в трещинах губы. - Смерть как пить охота!
- Не надо, Макар Иванович! - солидно сказал Леша. - За вами другой соскочит, за ним - третий. Тем более что знают ваше звание. Всю бахчу оборвут! Нехорошо получится! Не надо!
- Кто теперь с этим считается?!
И Макар Иванович, подтянув подштанники, с удивившей Лешу резвостью соскочил с подножки на землю.
Пригнувшись, словно при атаке, старшина побежал к бахче. Леша последовал за ним, тоже пригибаясь. Однако женщины из селения заметили их маневр, и та золотоволосая, босая девушка, что кинула им арбуз, первая бросилась к бахче с отчаянным криком, размахивая длинной палкой.
Не обращая на нее никакого внимания, Макар Иванович бродил по полю, выбирал себе кавун. Он наклонился и уже нащупал один, когда девушка оказалась рядом.
- Как вам не стыдно, товарищ! - сыпала она скороговоркой, и ноздри ее маленького, покрытого темно-рыжими веснушками носа яростно раздувались. - А еще пожилой человек! И считаете себя, наверное, сознательным. Нельзя брать самому. Оставьте, товарищ!..
Не отвечая ей, Макар Иванович все щупал и мял облюбованный арбуз.
- Оставьте, вам говорят! - выкрикнула девушка, чуть не плача.
Но Макар Иванович все-таки сорвал кавун, и лишь тогда, обернувшись, увидел молодое, потемневшее от гнева лицо. Что-то было в этом лице такое, от чего Макар Иванович смутился, густо покраснел и положил арбуз на землю. А девушка продолжала бессвязно, страстно и громко говорить:
- Это колхозное добро… для всех… Мы все это армии отдадим… А если каждый товарищ будет своевольничать…
Подошла пожилая женщина в линялой голубой майке, сказала: "Что случилось, Надя?!" - но вдруг, пристально посмотрев на смущенного Макара Ивановича, глухо вскрикнула и, обхватив его за шею жилистыми, почти черными от загара руками, стала целовать в красные от нерастаявшего стыда щеки, в рыжие усы, в потный лоб, в глаза. Она целовала его короткими, крепкими, болезненными, как клевки, поцелуями и, не то смеясь, не то плача, говорила, задыхаясь:
- Вот встреча-то, господи!.. Надя, смотри, ведь это отец твой!.. Усы отрастил! Господи, ведь и не узнаешь сразу!..
Золотоволосая девушка выронила из рук свою палку и громко, совсем по-детски заплакала.
Когда подошел Леша, она стояла, спрятав лицо на груди отца, и повторяла:
- Прости, папочка, что я тебя… что я тебе…
И, не договаривая, снова принималась плакать в голос. А Макар Иванович гладил ее по голове большой, натруженной, жесткой рукой.
Нежным движением он оторвал наконец от своей груди голову дочери и сказал, показав ей на улыбающегося Лешу:
- Познакомься-ка лучше с дружком моим. Тоже из нашего госпиталя! Жених первой статьи! Смотри, матрос, какая интересная история получилась из-за этого кавуна, пропади он пропадом! Семью встретил!
Леша пожал руку Наде и Варваре Павловне, рисуясь, сказал с несколько высокопарной пышностью - это уже специально для Нади, для ее наивных и жарких глаз:
- Недаром говорится, что война - это лотерея судьбы! Кому счастливый билет достанется, кому - пустышка!
Варвара Павловна - грудь ее распирала жгучая и сладкая боль неожиданного счастья - спросила мужа:
- Очень больно тебя ранило, Макарушка?
- Поправлюсь! - ответил Макар Иванович. - Скоро домой!
Надя всплеснула руками:
- Ой, папочка, к нам?!
- К себе, в свою воинскую часть, дочка! - наставительно и строго ответил ей старшина и уже по-командирски коротко бросил Леше Клименко: - За поездом поглядывай!
Варвара Павловна стала рассказывать, как они с Надей уезжали из Таганрога.
- Помнишь Елизавету Васильевну? Из горкома партии? Такая оказалась сердечная женщина, дай ей бог здоровья! Это она нас с Надюшкой в эшелон устроила. Все, конечно, пришлось бросить, Макарушка, очень уж поспешно уезжали!
- А швейную машину мама все-таки взяла с собой! - сказала Надя с гордостью. - Ох, и помучились мы, папочка, с ней в дороге! Тяжеленная!..
- Ничего! - подхватила Варвара Павловна. - Зато теперь она меня выручает. Я тут всех обшиваю в колхозе. Люди здесь хорошие живут, жалеют нас, ты за меня и Надежду не беспокойся, Макарушка. - Одергивая свою линялую майку, она повторила: - Не беспокойся, хорошо живем. Надюшка-то как выросла, видишь! Настоящей колхозницей стала, трудодни получает в бахчевой бригаде.
Она говорила это, не отрывая светлых от непролившихся слез, влажно сияющих глаз от лица мужа, и в глубине этих глаз Макар Иванович читал вопрос, который жена хотела задать ему, но не решалась. Задала его появившаяся на поле полная пожилая женщина в белом платке, в темной ситцевой кофте навыпуск. Под мышками она держала два больших арбуза. Она отдала Леше арбузы и сказала требовательно:
- Ну как, солдаты, одолеем врага? Дальше-то не пустим?
И Макар Иванович, взглянув на сразу подобравшегося Лешу, выдержал требовательный взгляд женщины и ответил так же твердо и просто:
- Одолеем, не сомневайтесь!
…Ночью он не спал. Сидел в тамбуре на верхней ступеньке вагона, смотрел на звездную россыпь в черном небе, думал. Поезд шел ходко. Ветер уже доносил каспийскую прохладу. Тяжело было на душе у Макара Ивановича, и он, чтобы не застонать от душевной муки, так крепко прикусил губу, что брызнула кровь.
Кровь текла у него по подбородку, а он сидел один в несущейся ему навстречу ночной грохочущей тьме и не чувствовал боли.
Из вагона в тамбур вышел Леша Клименко. Постоял, помолчал, потом спросил:
- Не спите, Макар Иванович, все думаете? - Громко и сладко зевнув, прибавил: - Скушайте арбузика - легче будет, ей-ей!
Он сел рядом с Макаром Ивановичем, и тот все так же молча взял у моряка скибку и стал есть. Но во рту у него еще была кровь от прикушенной губы, и сладость арбузного сока не заглушала соленого, резкого кровяного вкуса…
ДРУЗЬЯ
- Пойду! - говорил Федя Ласточкин, бывший лихой фронтовой шофер, а сейчас по инвалидности ставший нарядчиком в большом гараже. - Пойду - и все! И вы меня, мамаша, не сбивайте. Мы с ним фронтовые дружки! Это понимать надо!..
- Ой, не ходи, Феденька! - горячилась Федина мать Пелагея Петровна, женщина сырая и хмурая. - Тебя до него и не допустят даже. Какой он тебе друг? Из начальников начальник. У него одних телефонов небось на столе шесть штук. Секретарши дверь стерегут: почему, зачем да по какому делу?
- А я скажу: "Никаких просьб и жалоб у меня нету, а просто я имею желание поговорить с Николаем Ивановичем как со своим фронтовым дружком".
- А тебе скажут: "Много вас тут таких дружков!.. Он человек перегруженный. Приходите… после дождичка в четверг".
- А я скажу: "Вы только доложите товарищу бывшему полковнику, что до него рвется Федя Ласточкин, - и все".
- А они тебе - от ворот поворот.
- А мы можем, как в приказах говорится, штурмом овладеть. Мне бы только к нему прорваться, а там уж - порядок!
- Да он, поди, и забыл тебя давно!
Федя Ласточкин затянул потуже ремень на шинельке без погон, поправил ушанку без красной звездочки и гордо сказал:
- Плохо вы обо мне понимаете, мамаша. Те, кого Федя Ласточкин возил, те его не забывают. Пойду!..
Вернулся он домой через час, печальный, бледный, расстроенный. Молча снял шинель, бросил ушанку на печку и, не снимая сапог, повалился на кровать.
Пелагея Петровна, возившаяся у плиты, посмотрела на сына, вздохнула и сказала:
- Говорила тебе, дураку: не ходи!
Федя сердито засопел и ничего не ответил.
- Не пустили, что ли?
- Когда она как обезьяна цепная! - горячо заговорил Федя Ласточкин звонким от обиды голосом. - Юбочка шелковая, в зубах "Казбек", на голове ей парикмахер траншеи полного профиля наворотил. Я, мамаша, сначала с ней вежливо разговаривал, по-культурному. Прошу, мол, по всей форме доложить Николаю Ивановичу, что пришел Федя Ласточкин. "По какому делу?" - "У меня не дело, у меня желание". - "Какое желание?" - "Желание обыкновенное: хочу повидать, - говорю, - товарища бывшего полковника, которого на своем боевом "виллисе" от самой Волги до Вислы довез". - "У него совещание, к нему сейчас нельзя". - "А вы подите и доложите, что пришел Федя Ласточкин, и тогда посмотрим, какой будет приказ товарища бывшего полковника". - "Вам сказано, нельзя, у него совещание". Я сел. Сижу. Жду. И она сидит. Потом говорит: "Идите, товарищ, ваше сидение бесполезное". Ох, меня тут злость взяла! "Это, - говорю, - у вас сидение бесполезное, гражданка. Не хотите, - говорю, - доложить Николаю Ивановичу - тогда я сам ему доложусь". И - к двери в кабинет. Она прыг из-за стола и не пускает меня. Красная стала, как бурак, и вроде у нее шерсть дыбом поднялась. Я говорю: "Гражданка, меня "тигры" и "пантеры" не могли остановить. Неужели же вы остановите?" А она мне давай милицией грозить. Ну, тут я, мамаша, не сдержал себя… и пошумел маленько… Я ее не ругал, но овцой бесчувственной назвал раза два, не больше. Она шасть в кабинет. Выходит через минуту и с такой ехидной насмешкой мне выкладывает: "Я вам советую прийти завтра". Меня как по сердцу ножом! Я налево кругом… и в тыл!..
Губы у Феди Ласточкина задрожали, он повернулся лицом к стенке.
- А все потому, что мать не слушаешь, - сказала Пелагея Петровна. - Говорила я: какой он тебе друг? Из начальников начальник! А ты кто?
- Эх, мамаша, мамаша! Ничего вы не понимаете! За Днепром, помню, попали мы с ним в переплет. Только переправились на тот берег, "юнкерсы" нас и защучили. Мы - в канаву. Николай Иванович мне кричит: "Держись, Федя! Сейчас он даст нам прикурить". А я ему: "Если он, товарищ полковник, с пикирования будет кидать, мы, безусловно, имеем шанс закурить, а так… авось дальше поедем некурящими". Только я это сказал, он ка-ак пикнет на нас - и бросил "сотку". Тут меня в первый раз ранило… Николай Иванович со мной тогда как родной отец… Перевязал, сам за баранку сел и в госпиталь отвез. Степка Никитин к нему ловчил навсегда в шоферы, а он сказал: "Нет, вернется из починки Федя Ласточкин, я его опять к себе возьму". Он меня, мамаша, за лихость любил, а за квалификацию уважал… Я, бывало, и по целине и по проселкам. Он только смеется! "Тебя, Федя, взять с твоей машиной живым в небо - ты и там по облакам пойдешь чесать, все небесное народонаселение разгонишь!.."
Долго рассказывал Федя Ласточкин матери про свою фронтовую жизнь, про Николая Ивановича, про бомбежки и обстрелы, а чувство обиды не исчезало, и горечь, которой до краев было полно его простое сердце, искала выхода.
Тогда он стал ругать секретаршу, не пустившую его к бывшему полковнику. Ругал он ее шепотом, чтобы мать не слышала, расстраиваясь еще больше при мысли, что все эти заковыристые словечки, полнозвучные эпитеты не сказал вовремя и теперь уже секретаршу не заденет его запоздалое острословие.
Вдруг в дверь постучали. Пелагея Петровна пошла отворять и вернулась бледная, с испуганным лицом.
- Довоевался, Аника-воин! - сказала она сыну. - Милиционер пришел. Требует тебя немедленно! Ох, будет тебе теперь! Пропишут тебе ижицу за характер твой характерный!
- Не пойду я! - буркнул Федя, не поднимаясь с кровати. - Ничего я такого не сделал!.. Подумаешь, овцой ее назвал… Овцы очень даже полезные бывают. Это не протокольное слово - "овца"!
- Я сказала ему, что ты заболел, лежишь.
- А он что?
- А он говорит: "Велено немедленно доставить!"
…У ворот домика, где жил с матерью Федя Ласточкин, стоял новенький, блестящий ЗИС. Федя сел рядом с шофером. Лицо у него было строгое, сосредоточенное, губы поджаты.
- Не волнуйтесь, мамаша! - сказал он перепуганной насмерть Пелагее Петровне. - Еще раз вам говорю: это не протокольное слово - "овца".
…Когда Федя вошел в приемную Николая Ивановича, секретарша с заплаканными глазами говорила по телефону. Увидев Федю, она положила трубку, не окончив телефонного разговора, и сказала:
- Вы думаете, я бесчувственная? Я не бесчувственная, товарищ Ласточкин. Но если я не буду регулировать прием, Николаю Ивановичу некогда будет работать.
Прошел час. Федя Ласточкин все еще не выходил из кабинета Николая Ивановича. Бывший шофер сидел в кресле, вытянув несгибающуюся в колене правую ногу, и влажными, преданными глазами глядел на бывшего полковника, у которого из-под рукава пиджака виднелась черная тугая перчатка протеза.
- А помнишь, Федя, - говорил Николай Иванович, - когда мы к Висле выходили, как у тебя ночью горючего не хватило. А?
- Спасибо танкисты выручили!
- Ох, и дал я тебе тогда жизни!
- Разве рассчитаешь, товарищ полковник, когда мы десять раз за час в грязи застревали! А помните, как нас шестиствольный чуть не накрыл, когда мы к переднему ехали?
- А помнишь…
Робко вошла секретарша и сказала:
- Николай Иванович, там этот ждет… из коммунального банка.
- Попросите немножко обождать!
Когда секретарша скрылась, Федя Ласточкин, повинуясь внезапно нахлынувшему доброму чувству, сказал:
- Вы ее не ругайте, Николай Иванович. Тоже ведь ей туго приходится… от нашего брата!
- Хорошо, Федя. Только ради тебя! А ты помнишь…
И друзья снова стали вспоминать "битвы, где вместе рубились они".
ВЕСЕЛЫЙ ПОПУТЧИК
Война шла к концу.
Фронтовую газету, в которой я служил, занимая штатную должность писателя, перебрасывали по железной дороге с одного фронта на другой, и это было отличное путешествие.
В самом лучезарном настроении мы с майором Тесленко вышли ночью из нашего классного вагона на пути большой узловой станции, разбитой "юнкерсами" еще в начале войны. Между рельсами мутно белел снег, но ветер, насыщенный влагой, шумел уже по-весеннему.
Майор Тесленко, наш секретарь редакции, будучи по натуре человеком глубоко штатским, хотел казаться настоящей "военной косточкой". С этой целью низенький, худой и сутулый Тесленко затягивал пояс на шинели до того, что дышал с трудом, а вместо нормального пистолета в кожаной кобуре носил трофейный парабеллум в огромном деревянном футляре, который больно бил его по бедру при ходьбе.
Кроме того, Тесленко на все вопросы отвечал в категорической и определенной форме. Ведь "военная косточка", занимающая столь высокое положение в редакции, должна все знать! К черту всякие штатские неясности, неопределенные междометия и увиливания!
Слушая, как маленький Тесленко обсуждает военные проблемы, можно было подумать, что он, Тесленко, по своей осведомленности первый человек в армии! При этом он был отличным газетчиком и добрым товарищем.
Вот он меня тогда и подвел - майор Тесленко, милая "военная косточка".
Бес дернул меня за язык, и я спросил его:
- Ты не знаешь, сколько мы будем здесь стоять?
- Сорок минут! - не моргнув глазом, ответил осведомленный Тесленко.
- Значит, я успею сходить на вокзал и посмотреть, что там и как?
- Ты не только успеешь посмотреть, что там и как, ты даже успеешь взять для нас пива. Здесь продают великолепное пиво!
- Откуда ты знаешь, что здесь продают великолепное пиво?
- Здесь продают великолепное пиво! - железным голосом повторил Тесленко. - Обожди, я вынесу тебе бидон.
Он сходил в вагон и торжественно вручил мне жестяной сосуд емкостью в пять литров - гордость редакционного завхоза.
Пива на вокзале, конечно, не оказалось, но зато в киоске продавали относительно свежие московские газеты и журналы. Я купил их целую охапку и, легкомысленно помахивая своим бидоном, не спеша покинул полуразрушенное, затемненное, гудящее, как гигантский орган, здание вокзала.
Эшелон наш стоял на пятом пути. Обратную дорогу я проделал быстрее и без особых происшествий, если не считать гибель бидона. Нырнув под товарный вагон, я услышал над головой лязг буферов - состав вдруг тронулся. Я успел выскочить из-под вагона, но уронил бидон, и он упал между рельсами. Я решил обождать, пока пройдет поезд, чтобы поднять "гордость редакционного завхоза". Но состав оказался ужасно длинным. На тридцатом вагоне я не выдержал, мысленно простился с красавцем бидоном и уже бегом устремился к пятому пути, где стоял наш эшелон.
Увы, пятый путь был пуст! Где-то далеко-далеко издевательски мигал зеленый глаз семафора.
Худо бывает военному человеку, отставшему от своего эшелона, дорогие товарищи, ох худо! Бдительные коменданты станций читают ему нотации. Суровые начальники питательных пунктов дают еду с таким скрипом, что кусок не лезет в горло. А когда ты, окончательно изнемогший, догоняешь наконец на тормозной площадке случайного поезда свой эшелон, твое же начальство встречает тебя нахлобучкой, а товарищи - смехом и нелестными шутками.
Я постоял на пустом пятом пути и бросился назад на вокзал, к коменданту, проклиная Тесленко.