- Разрешите мне, господин вахмистр, сначала оговорить один пункт.
- Ну, ну, слушаю с интересом, - сказал Готтескнехт. Вольцов часто заморгал и вытянул вперед шею.
- Я этого никогда не учил и не знаю принятых у вас терминов. Вам придется судить о моем объяснении по существу дела.
На лбу у Шмидлинга выступили капли пота.
- Вам придется… по существу дела… - повторил Готтескнехт с мечтательным выражением лица. И добавил: - Что ж, приступим!
- Дульный тормоз, - начал Вольцов таким тоном и с таким видом, как будто ему предстояло произнести стихотворение, - дульный тормоз навинчен на дульную часть орудийного ствола. При выстреле снаряд проходит через него, и когда дно снаряда на мгновение закрывает переднее отверстие дульного тормоза, рвущиеся вслед за снарядом пороховые газы в своем стремлении расшириться…
Сейчас он собьется, подумал Хольт.
- …проходят через отверстия в дульном тормозе, проделанные сбоку и выходящие в сторону, противоположную направлению выстрела. А это означает, - продолжал Вольцов, уже уверенный в победе, - что пороховые газы вырываются из дульного тормоза назад и этим сообщают стволу направленный вперед толчок, частично уменьшающий силу отката.
Шмидлинг издал глубокий вздох облегчения. Готтескнехт пристально посмотрел на Вольцова, и Вольцов спокойно выдержал его взгляд.
- Все в точности верно, - сказал Готтескнехт. Он вытащил записную книжку. - Получайте заслуженную единицу… Однако вы воззвали к моему чувству справедливости, Вольцов, и я не могу закрыть глаза на такой возмутительный факт, когда курсант берет на себя смелость назваться лейтенантом, чтобы вызвать на станцию машину,
Вольцов побледнел.
- А потому вот вам наряд вне очереди. Извольте ежедневно, ровно в двадцать один ноль-ноль, являться ко мне для чистки моих сапог. Согласитесь, что это заслуженное взыскание!
Наступило молчание. Вольцов не сразу собрался с духом для ответа. А затем:
- Господин вахмистр, - сказал он, - согласитесь, что вы не полномочны требовать от подчиненного личных услуг в качестве меры взыскания. Прошу наложить на меня взыскание, более отвечающее уставным нормам!
Дело дрянь, подумал Хольт.
- Вольцов, - ответил Готтескнехт, - я бы с удовольствием поставил вам единицу за проявленное мужество. Но это не мужество! Это наивность! Вы просто не знаете, чем это вам грозит! - И уже обычным деловым тоном: - Значит, по окончании занятий, явитесь ко мне для отбытия наказания.
- Слушаюсь, господин вахмистр.
Бросив еще на прощанье снисходительное "Продолжайте!", Готтескнехт удалился. Как только он исчез, Шмидлинг так шумно перевел дыхание, что Хольт подумал: чего ему бояться? Ведь он только инструктор!
- Эх, Вольцов, натворили вы делов, без ножа себя зарезали!
- А мне на… - отмахнулся Вольцов.
Унитарный патрон с гранатой, дистанционный взрыватель с максимальной продолжительностью действия в тридцать секунд, трубчатый бездымный порох в патронах… - вот что еще входило в программу их первого урока.
По окончании занятий все новички сошлись в столовой, бывшем буфете стадиона, где еще обедали старшие курсанты с другой батареи. На грубых деревянных подносах кучами лежала картофельная шелуха вперемешку с окурками и обглоданными костями. Вольцов размашистым движением руки смел со стола весь мусор - прямо на колени нескольким старшим курсантам. Их негодующие возгласы он подавил угрозой:
- Молчать, а не то нарветесь!
На обед был картофель в мундире и водянистый соус, в котором плавало несколько кусочков мяса. "Скверно, дальше некуда", - ворчал Феттер.
Земцкий, Шенке и Груберт, учившиеся на приборах управления огнем, сидели неподалеку и перебрасывались непонятными терминами, вроде "упреждение по высоте", "поправка на износ канала", "сумма метеорологических и баллистических поправок"… Они ужасно важничали. Земцкий рассказывал:
- Я обслуживаю дальномер… Он увеличивает в двадцать четыре раза!
- Заткнись! Никого это не интересует! - оборвал его Вольцов. - Всякий уважающий себя человек старается попасть к орудию.
За соседним столом все еще толковали об итальянском "путче", о телефонном разговоре Гитлера и Муссолини и, наконец, о новых воздушных налетах.
- Эссен опять бомбили. Оттуда сообщают о значительных потерях и разрушениях.
Хольт машинально уминал картошку. Мысль о разрушениях, об Эссене и Рурской области не покинула его и тогда, когда он лежал на своей койке, а Гомулка, склонившись над столом, усиленно строчил что-то в блокноте.
Сегодня непременно напишу Уте, говорил себе Хольт. Но мысль об Уте не гасила тайного страха. Напротив. "Все жертвы напрасны…" - звучало в его ушах. А что будет с Германией?
Он обрадовался, когда к ним в барак снова донесся голос Шмидлинга: "Выходи!" После двух часов строевой подготовки началось бесконечное заучивание утреннего урока; от постоянного повторения Хольт уже слышать не мог слов "лафет", "дульный тормоз", "дистанционный взрыватель". Это надо так вызубрить, чтобы помнить и спросонок, внушал им Шмидлинг. Да и Вольцов, чуть ли не в одно слово с ним, поучал их вечером, что память и сознание тут ни при чем, надо, чтобы вся эта премудрость въелась в плоть и кровь.
- Память может вам изменить, рассудок - угаснуть, но эта наука должна сидеть в вас, как условный рефлекс.
Вольцов отправился к Готтескнехту отбывать наряд, но предварительно догадливый малый обратился за советом к Шмидлингу.
- Это считается как рапорт, - пояснил ему тот. - Положено, чтобы в полной форме, на голове каска.
О столкновении между Готтескнехтом и Вольцовом много говорили в бараках. Надлер некоторое время наблюдал, как Вольцов усердно начищает вахмистру башмаки и ремень, а потом сказал с усмешкой:
- Когда Готтескнехт приказывает, Вольцов повинуется.
Феттер запустил в него шнурованным башмаком пониже спины, и Надлер счел своевременным обратиться в бегство.
Хольт сел за письмо, но дальше обращения так и не пошел, да и оно далось ему не без муки. Вскоре вернулся Вольцов, как всегда внешне спокойный, но его грызла ярость.
- На три месяца лишил меня увольнения, сукин сын!
Поостыв, он рассказал подробнее:
- Готтескнехт страшно разозлился, увидав меня в предписанной форме. Поставил мне единицу, лицемер поганый, за знание устава - и на три месяца лишил увольнения!
Гомулка рассмеялся.
- А потом еще полез смотреть, подлюга, соответствует ли взыскание уставу, - добавил Вольцов.
Хольта то и дело отвлекали от письма.
- Я бы согласился чистить ему сапоги, глядишь, недельки через две он бы и утихомирился, - сказал Бранцнер, высокий, худой брюнет с кривым носом и выступающим вперед кадыком, который судорожно прыгал у него при каждом слове.
- По-моему, с Готтескнехтом можно ладить, - подхватил Гомулка. - Когда нас пошлют в дело…
Опять "пошлют в дело"! Хольта от этих слов бросало в дрожь. Он поймал себя на том, что в глубине души тоскует по тишине и безопасности маленького городка, и тут же обругал себя за малодушие. На листке бумаги по-прежнему сиротливо стояло "Дорогая Ута". Тогда я сказал ей, что рвусь на войну, а теперь теряю всякое мужество…
Наконец он написал ей трезво и немногословно, описал этот первый день их лагерной жизни, насколько считал возможным после предупреждения Готтескнехта.
Ему вспомнилось их прощание. Неужели это было только вчера? А ведь кажется - так давно. Все кончено. И навсегда! Остальное - пустые мечтанья. Она чуть не на три года старше и обручена. Но сейчас, беседуя с ней в письме, он опять искал прибежища в самообмане. Нет, нет. Не кончено! "Не покидай меня! - писал он. - Нам, возможно, предстоит пережить много тяжелого! Не оставляй меня одного!"
- На угломерном круге, - поучал их Шмидлинг, - шесть тысяч четыреста делений.
Гомулка и Бранцнер, считавшиеся в школе лихими математиками, переводили деления угломерного круга в градусы, отдыхая на этом от одуряющей зубрежки. Каждый придумывал что-то свое, кто во что горазд.
- На подъемном механизме устанавливаем градусы: на каждый градус приходится по четыре риски.
На установщике взрывателя тридцать секунд действия дистанционного устройства соответствовали 360 градусам (полный оборот). Гомулка пытался высчитать, какое расстояние пролетит цель за тридцать секунд.
- Эх, досада! Тут, пожалуй, не обойтись без дифференциального исчисления!
Шмидлингу впервые попались такие понятливые рекруты.
- Начальная скорость гранаты, - поучал он, - самая большая. У нашего с вами клистира начальная скорость восемьсот шестьдесят…
- …метров в секунду, - подсказал Вольцов.
Но Шмидлинг уже не склонен был терпеть такие посягательства на свои права. Он заставлял весь расчет вытягиваться в струнку и повторять: угломерный круг, наибольший угол возвышения, установщик дистанционного взрывателя и так далее. Прошло немало времени, прежде чем их допустили к орудию.
Курсанты не раз обсуждали между собой этот странный метод обучения.
- Бывают положения, - говорил Вольцов, - когда мозг отказывается варить. Нужно добиться, чтобы человек действовал автоматически, к тому же эти методы рассчитаны на всякий сброд, на ассенизаторов и дворников… Это такой тупой народ, что трудно полагаться на их понимание, вот им и вдалбливают все до одурения. - Он сослался на своего отца - полковника. - Я не раз слышал от него, что армейская муштра рассчитана на то, чтобы и последний дубина все знал на зубок.
Курсанты, обучавшиеся работе на приборах, хвалились:
- Мы с вахмистром целый день проходим теорию зенитной стрельбы. Страшно интересно!
Как-то Хольт и Гомулка стояли вдвоем у входа в барак, и Гомулка сказал:
- Тут есть еще одно обстоятельство: нас так изведут долбежкой, что мы рады будем дорваться до настоящего дела.
- Ты прав. Когда я раньше думал о том, что нас ждет, мне становилось здорово не по себе… Но сегодня, когда Шмидлинг в сотый раз пожелал узнать, какому значению азимута соответствует "семь", я решил: что бы нас ни ждало в Рурской области, мы по крайней мере избавимся от этой волынки!..
- На то они и бьют. - Гомулка тряхнул головой. - А в общем грех жаловаться, - продолжал он. - Я удивляюсь, до чего прилично с нами обходятся. Новобранцев в казармах так шугают, что фронт представляется им раем… До поры до времени, конечно. Кто там побывал, предпочтет любую муштру!
Хольт рассмеялся.
- Да, но великий поворот не за горами!
- Спрашивается только - куда?
- И тебе не стыдно, Зепп! - сказал Хольт с упреком. - Как ты можешь так рассуждать!
- Это я только с тобой, - заверил его Гомулка. - Я иной раз думаю: а не прячем ли мы голову под крыло, как страусы, во всем, что касается войны?
- Кончай, Зепп! - сказал Хольт. - Такие разговоры и мысли только подрывают боевой дух.
Солдаты орудийного расчета различаются по номерам - от первого до девятого. Все они подчинены командиру орудия. У каждого номера свое место у пушки и свои обязанности. Командир орудия связан по телефону с постом управления и оттуда получает все приказания, вплоть до команды открыть огонь. Команда "Огонь!" дает третьему номеру, заряжающему, сигнал заряжать и стрелять. Это значит стрелять "беглым огнем", пояснил Шмидлинг и в сотый раз повторил, что командиру орудия надо повиноваться безоговорочно и безусловно. Бывает, что обязанности командира орудия исполняет один из номеров, в этих случаях ему оказывают должное повиновение.
Каждому номеру для первого знакомства полагалось вызубрить правило, в котором перечислялись его обязанности. Первый номер корректировал вертикальную, второй - горизонтальную наводку. Шестой номер обслуживал установщик взрывателя. Третий номер - заряжающий - был вторым по значению лицом в расчете. Номера четвертый, пятый, седьмой, восьмой и девятый, так называемые подносчики, стояли на последнем месте.
Все это, внушал им Шмидлинг, надо помнить и спросонок.
- Знаешь что? - сказал как-то вечером Вольцов Хольту. - Давай проверим, как действует заклятие "Помнить и спросонок".
Гомулка, проснувшийся в половине второго, поднял Хольта, и они вместе растолкали Вольцова. - С кого начнем?
- Давайте с Бранцнера. Дубина первостатейная! - предложил Вольцов.
Втроем они подошли к койке Бранцнера. Электрический фонарик в руках Вольцова, вспыхнув, осветил всю тройку в коротких до колен ночных рубахах, расползающихся от многих стирок, с десятками заплат. Хольт посмотрел на Вольцова. Рубаха на его мощной груди была натянута до отказа, из-под нее выглядывали волосатые ноги.
- Ну, взяли!
Гомулка и Хольт справа и слева подхватили Бранцнера под мышки и рывком посадили на постели, меж тем как Вольцов направил ему в лицо свет карманного фонаря.
- Ну-ка, отвечай! Второй номер!
- Второй номер устанавливает… устанавливает… - испуганно забормотал Бранцнер, еще не придя в себя, и сразу же, словно от толчка, проснулся и без запинки отбарабанил: - Второй номер с помощью поворотного механизма непрерывно устанавливает на боковом угломерном круге передаваемые с прибора управления углы горизонтальной наводки и наблюдает за тахометром. - Ответив так, что не придерешься, Бранцнер окрысился на них: - Вы что, сдурели - будить человека среди ночи!
- Ладно! Помалкивай. А теперь - шестой номер!
Но Бранцнер решительно отказался от дальнейших ответов, и они стали озираться в поисках новой жертвы, которую еще но успел разбудить грубый окрик Вольцова.
- Давайте спросим Рутшера! Он так мило заикается!
Игра при поощрении заинтересованных зрителей продолжалась. Сонный Рутшер мешком обвис на руках у своих мучителей. Вольцов ткнул его под ребро и заорал:
- Ну-ка, ты, мурло, - шестой номер да поживее!
- Шестой номер непрерывно отмечает на установщике… д… дистанционных взрывателей переда-даваемое с ко-ко-коман-дирского прибора управления время действия дистанционного устройства и ва… ва… вра-вращает ма-ма-маховичок.
- Блеск! - торжествовал Вольцов. - Действует и спросонок!
Но тут дверь с шумом распахнулась, кто-то включил свет, и на пороге показался Готтескнехт в красном купальном халате и ночных туфлях.
- Ага, попались! - злобно выкрикнул он. - Вас, кажется, ясно предупреждали - ночной покой соблюдать железно! А вы что делаете? Бесчинствуете во втором часу ночи!
Гомулка первым пришел в себя и хотел уже доложить, но Готтескнехт напустился на него:
- Этого еще не хватало! Докладывать в рубахе! Вы еще вздумаете в сортире рапортовать! - Кто-то засмеялся, но Готтескнехт рявкнул: - Молчать! Он повернулся к Хольту:
- Что тут случилось? Сознавайтесь, но честно! Кого вы собирались избить и за что?
- Господин вахмистр! - стал оправдываться Хольт. - Никого мы не собирались избивать! Мы только хотели проверить, отвечают ли курсанты спросонок насчет обязанностей номеров расчета, как этого хочет старший ефрейтор Шмидлинг.
Готтескнехт с минуту смотрел на Хольта, лицо его разгладилось.
- Ну и как они отвечают?
- Слово в слово, господин вахмистр! Бранцнер, и глазом не моргнув, ответил за второго номера, а Рутшер - за шестого. Никто из них на секунду не задумался.
- Однако вы и шутники же, - сказал Готтескнехт. - А теперь марш спать! - Но тут взгляд его остановился на Вольцове. - Ну-ка вы, подойдите ко мне! Хольт и Гомулка - те хоть башмаки надели, их я могу отправить в постель, а вы стоите босиком на загаженном полу…
- Господин вахмистр, - отвечал Вольцов, - вам можно сделать такое же замечание!
У Готтескнехта над переносицей собрались морщины.
- Вольцов, мое долготерпение наконец иссякло. - Он подбоченился, голос его снова звучал спокойно. - Я собирался приказать вам вымыть ноги и лечь в постель. Но теперь вы этим не отделаетесь! Ну-ка, наденьте комбинезон и выходите. Да пошевеливайтесь! Я вам покажу, как делать мне замечание!
Хольт и Гомулка послушно полезли в постель. Готтескнехт выключил свет. Вольцов в темноте оделся, ворча сквозь зубы. Засыпая, Хольт слышал, как он с проклятиями вернулся и стал укладываться спать.
Весть о ночном происшествии дошла на следующий день и до Шмидлинга.
- Этого я еще про нашего вахмистра не слыхивал, чтобы он так с кого стружку снимал, а тем более ночью! - Шмидлинг проявлял неподдельное участие.
В перерывы между занятиями он все больше делился с курсантами, рассказывал им о себе. Так Хольт узнал, что до войны Шмидлинг работал батраком в большом имении и что дома его ждут жена и четверо детей. Он единственный из всех солдат на батарее считается годным к фронтовой службе, его место давно уже там. До сих пор ему удавалось отсидеться на родине - "спасибо майору, ведь он и есть наш главный!" Но это может в любую минуту измениться, "на барскую милость плоха надежда". А потому его расчет должен быть образцовым, не попадать под замечание на смотрах и добиваться наилучших результатов стрельбы. Хольт задумчиво слушал рассказы Шмидлинга.
- Кто вздумает бузить, - пообещал он Шмидлингу, - тот будет иметь дело с нами. - Шмидлинг признательно кивнул; все-таки на родине, пусть даже в Рурской области!
Хольт и Гомулка переглянулись. До сих пор упорно говорили, что их отправят в Берлин, и только Хольт с Гомулкой знали правду. И вот Шмидлинг все выболтал. Новость не замедлила оказать действие. Курсанты приуныли.
- Эх, и дал же я маху! - огорчался Шмидлинг. - Это у меня просто так вырвалось. Вам про это и знать нельзя!
В обеденный перерыв новость облетела весь стадион.
3
Хольт с нетерпением ждал письма от Уты. Ей до меня дела нет, думал он, она меня просто забыла. Когда при раздаче почты назвали, наконец, его имя, это оказалась только посылочка от матери - заказанные им сигареты. Почему же Ута не пишет?
О матери он не тосковал, зато все чаще думал об отце, которого не видел почти четыре года. Слова Уты "он, должно быть, человек с характером" произвели на него впечатление. А может быть, таким отцом надо гордиться… Однако чувство отчужденности не проходило.
За обедом вахмистр снова раздал почту, Хольту он последнему вручил конверт. Тот едва решился его распечатать. Только по возвращении в барак, лежа на своей койке, он наконец прочел письмо. В тихом городке жизнь текла по-прежнему, словно покинувших его семиклассников никогда и не было. Слова, которые Хольт пробегал на лету, были увертливы и насмешливы, как всегда. И только к концу они зазвучали серьезно. "Не думай, - писала Ута, - что события этого лета прошли для меня бесследно, но лучше к этому не возвращаться. Пропасть, разделяющая нас, королевских детей, слишком глубока. Но, пока это тебе доставляет радость, рассчитывай на мою привязанность. Насколько я тебя знаю, она вдохновит тебя на великие патриотические подвиги". Он в тот же вечер ответил ей многословно и влюбленно.
Теперь они регулярно переписывались. На его влюбленные излияния она отвечала иронической шуткой. Ни разу не написала она больше двух страничек, но и меньше не писала. Он заботливо хранил ее письма; ее крестик он всегда носил при себе в нагрудном кармане.
Вольцов постоянно твердил: "Главное - научиться заряжать!" Но заряжать пушку боевыми патронами курсантам воспрещалось. "Это работа тяжелая, не для таких сопляков", - говорил Шмидлинг. Каждый патрон весил около тридцати фунтов, и даже при угле возвышения в семьдесят - восемьдесят градусов на то, чтобы зарядить пушку и выстрелить, давалось три секунды.