Пантелей выкрутил трусы и стал одеваться. Первые капли дождя коснулись рук, лица. Это было похоже на легкие прикосновения холодных маленьких булавок.
Захар и Михаил натянули брезент. Все трое забрались под него. Здесь пахло тиной и рыбой, но было тепло, уютно. А дождь все припускал.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В Солодовке на общественном поле собрали первый урожай. Хороша была бахча в молодом колхозе.
Место для бахчи выбрали удачное - на пригорке, открытое, солнечное, хорошо продуваемое ветром. Одно неудобство - близко дорога. Сторожем на бахчу отрядили Мартына Путивцева.
Мартын сторожевал охотно. Соорудил вышку, сделал шалаш, взял с собой дворового пса Буяна.
Весь сентябрь подводами возили арбузы и дыни, а все вывезти не смогли. Набили ими подполы, сараи, а на поле, среди сухой ботвы, еще лежали собранные в кучи ажиновские арбузы с сахарно-сладкой сочной сердцевиной и отдельно дыни: зеленые огурцовки с медовой мякотью; скибастые - длинные, гладкие; шершавые - круглые, с потрескавшейся кожурой, сахарно-крупитчатые внутри.
Раз в день тетка Химка приносила Мартыну горячую еду: постный борщ, пшенную кашу с салом, пирожки с фасолью, с требухой, печеный кабак. Чем не жизнь? Мартын Путивцев сидел невылазно на бахче до покрова дня, а на покров раненько утром собрался и пошел в деревню.
На покров в Солодовку съезжались жители соседних сел. На престольный праздник из Ростова прибывал архиерей. На площади у церкви устраивалась ярмарка.
По пути Мартыну попадались принаряженные женщины, кое-кто из мужчин был уже под хмельком. Молодые приветствовали Мартына степенно, уважительно, сверстники еще издали кричали:
- С праздником тебя, Путивец!
Мартын свернул в проулок, к правлению колхоза. В тесной хате, где помещалось правление, было пусто. Один только Демьян с деловым видом корпел над бумагами, разложенными на столе. Лицо его было хмурым, в зубах потухшая цигарка.
- Здоров, брат! Ты и в праздник робышь? - спросил Мартын.
- Кому праздник, а кому маета одна…
- А чего ж маета? - простодушно поинтересовался Мартын.
- А того, что все это есть леригиозный дурман. З им надо бороться, а як? Шо ж мэни, поперек дороги ложиться, шоб архиерей не проихал?
- Хай йдэ, на шо вин тоби? Ховай лучше ци бумажки, та пидымо на площадь.
- А ты на кого бахчу покынул? - Демьян напустил на себя строгость.
- Та ни грэца тим гарбузам не зробиться за день. Буян посторожуе, а к ночи я прыйду…
- Цэ не дило, Мартын. Бачишь, народ на ярмарку брычками валэ. Гарбузы можут поворовать. Коли тоби так приспичило, нехай Химка день посыдэ.
- Заставишь ее черта лысого. Она з утра разрядилась в пух и прах. Семечек нажарила, торговать будэ. Пишлы заместо меня кого-нибудь.
- Кого? И шо скажут селяне: председатель брата своего ослобонил от працы в церковный праздник?
- Ну тоди иды и сам сторожуй. Ты - партейный, церковных праздников не признаешь…
- Хочешь мэнэ на посмишки выставить? Председатель, та будэ с берданкой на вышке стоять…
- А шо ж ты за шишка така на ровном мисте! - озлился Мартын. - Чи давно ты стал такым важным? Седня ты - председатель, а завтра тебя - геть, а я, твой брат, им и зостанусь.
- И на шо тоби здався цей престол? Чи ты в бога вируешь? - уже тоном ниже сказал Демьян.
- Вирую чи не вирую, а отцы и деды наши в цей день не робыли.
- Так то ж когда було, а зараз Совитска власть, - не сдавался Демьян.
- А шо вона, Совитска власть, придумала заместо старых праздников?
- Сегодня лекция будэ и кино…
- О! Кино! А ты хочешь, шоб я на бакши сидел? - уцепился Мартын за новый довод.
- Ну гарно. Иды вже, - согласился Демьян. - Тильки к ночи шоб був на бакши.
Несмотря на ранний час, на улицах деревни было уже людно. На молодых женщинах - яркие цветастые платки; парубки - в пиджаках нараспашку, чтобы видны были расписные рубахи; старушки - в темных юбках и кофтах; старики - в поддевках, в сапогах, густо смазанных дегтем; на головах у некоторых красовались новенькие фуражки с лакированными козырьками.
Разноцветные людские ручейки стекались к площади перед церковью.
Здесь на лотках и прямо на возах уже были разложены товары: белые шерстяные платки, шелковые полушалки, расшитые цветами, кофточки разных фасонов, бусы, мониста, ленты. На другой стороне базарной площади бойко шла торговля разной снедью. На прилавках в высоких глиняных глечиках стояло кислое молоко, покрытое желто-коричневой корочкой каймака; на бумаге были разложены куски матово-белого сала с розовыми прожилками; вкусно пахла чесноком домашняя свиная колбаса.
- Кому терновки?! Ох и гарна ж терновка!.. - выкрикивала молодая розовощекая женщина в сиреневом платке.
- Дядя! Откушайте моченого яблучка…
Мартын Путивцев взял на пробу яблоко, надкусил. Кисло-сладкий холодный сок прыснул в рот. Потом Мартын взял на пробу помидорину в чапре. Так, переходя от лотка к лотку, Путивцев в свое удовольствие отведывал разную разность.
Рыбаки из Приморского на ярмарку привезли вязанки серебристых рыбцов, светящихся на солнце желтым жиром; икряные вяленые чебаки размером с доброго поросенка висели на прочных шпагатах; свежепросоленная донская сельдь продавалась на десятки. Пробовать тут было нечего, и Мартын пошел к ряду, где продавали сладости. Тут было полно ребятишек, они, как осы, вились около лотков. На полках горками лежали сдобные расписные пряники - лошадки и барыньки, красные петушки на палочках, темно-янтарный мед в сотах, молочно-сахарные тянучки, сладкие маковки ромбиками.
Все уже были возбуждены праздничным гомоном, многолюдьем, ожиданием. Наконец на главной улице показался фаэтон на дутых шинах, запряженный тройкой серых лошадей в яблоках. На козлах примостился важный кучер. Сам архиерей, в черном клобуке, с ниспадающим на плечи покрывалом, восседал сзади на мягких подушках.
У ворот церковной ограды его встречали священники в ризах. При подъезде кучер круто осадил лошадей, а священники поспешили навстречу экипажу. Осенив крестным знамением собравшихся, архиерей ступил на ковровую дорожку, которую специально постелили к его приезду. Священники подхватили владыку под руки и торжественно повели его ко входу.
Мартын вместе с другими прихожанами вошел в церковь.
В церкви после солнечного света, пока не привыкли глаза, казалось темно. И только на амвоне под образами богородицы и Христа ярко мерцали огненные язычки множества свечей. Как только архиерей вошел в церковь, на клиросе раздались звонкие молодые голоса певчих.
Начался обряд облачения архиерея. Иподьяконы держали на руках отливающие золотом одежды.
Протодьякон, специально приехавший из города на праздник, зажав между пальцами в поднятой руке перекинутую через плечо парчовую ленту - орарь, густо забасил:
- Блаааагоооослооовииии, влааааадыыкооооо!..
Архиерей поднял руку, сложив персты:
- Благословенно царство отца и сына и святого духа ныне и присно и во веки веков!..
Хор на клиросе подхватил:
- Аминь!..
Торжественная служба продолжалась около двух часов. Мартын уже стал томиться. Привычное время завтракать миновало. Сосущее чувство голода холодило желудок. Среди молящихся женщин Мартын увидел свою жену. Она крестилась с таким усердием, успевая еще поглядывать по сторонам - кто как одет, что Мартын загрустил. Черта лысого она раньше полудня домой явится, а у него желудок уже сейчас подвело. "Пийду к Максиму, - решил он. - Вин, мабудь, дома".
* * *
В хате было тихо, чисто прибрано, уютно. Максим лежал на припечке, на старом полушубке, и дымил самосадом. Пока женщин не было, можно было подымить и здесь, с удобством… Но удовольствия от курения в то утро он не получил. Невеселые думы одолевали его. Более двадцати лет безвыездно прожил он в Солодовке. Крестьянская работа была привычна ему, и весь уклад деревенской жизни был привычный, размеренный. Город пугал своей неизвестностью, многолюдьем. Пока шли только разговоры о переезде в город, думалось: когда-то еще Михаил получит квартиру, да и какой она будет - ведь для их семьи нужен целый дом. Не верилось и в то, что мать, Фекла и Алексей бросят насиженное место и поедут жить в город. Но вот все решилось. Максим понимал, что Фекла и мать переезжают в город из-за него, вернее, из-за Евдокии.
Максима женили в восемнадцать лет, а Фекле в ту пору был двадцать один. Феклу он знал столько, сколько помнил себя. Жила она по соседству, росли они вместе, играли. Но дружбы между ними никогда не было, не было у него и любви к ней. Женился он по настоянию матери. Отца уже не было в живых. Михаил только уехал в город, а мать прихварывала, и управляться с хозяйством ей становилось все труднее.
Как-то они пололи огород. Притомились, присели.
- Женился бы ты, сынок, все помощница будет, - сказала Анастасия Сидоровна.
- На ком?
- Да хотя бы на соседке нашей, на Фекле…
Максим взял грабли, стал молча сгребать траву в кучу.
- Ну чого мовчишь?
- Пидстановки, мам, у нее тонки, того гляди - перело-мются…
- И скажешь тоже… Ноги як ноги…
К этому разговору Анастасия Сидоровна возвращалась часто.
Фекла давно уже на выданье, а жениха не было. Вот и присмотрела она соседа. Поразмыслив, решила, что сначала надо завоевать расположение матери. Неизменно была с нею приветлива, при каждом удобном случае предлагала свою помощь в хозяйственных делах. Расчет ее оказался верным. Максим все-таки женился на ней.
На третий год супружеской жизни Фекла понесла, но ребенок родился мертвым. И с тех пор Фекла мучилась женской болезнью и стала сторониться Максима.
В прошлом году на престольный праздник Максим вот так же сидел дома. Скрипнула дверь в сенях.
- Есть тут кто живой?
- Евдокия, ты? - спросил Максим.
- Я!.. А маманя где? Я вот пирог с курагой вам принесла. Угощайтесь.
Евдокия жила через три дома от Путивцевых. Мужа ее убили в гражданскую войну. Ей уже было за тридцать, но была она налитой, с высокой девичьей грудью. Не раз ловила она на себе взгляды Максима и знала, что нравится ему. В последнее время будто ненароком стала заходить тогда, когда дома, кроме Максима, никого не было.
И в тот день выбрала удобный час.
- Чего такой худой, аль не кормят тебя тут, али жена заездила?.. - игриво спросила Евдокия. - Пойдем ко мне. Я тебя борщом с курятиной угощу. И шкалик у меня припасен… Ну, чего молчишь? Кого боишься? Никто не увидит, все в церкви…
- А я не боюся.
- Тогда пошли…
У Евдокии тоже никого не было дома…
Максим вышел от зацеловавшей его Евдокии с чувством необыкновенной, давно забытой легкости во всем теле.
С того дня все и началось. Встречались тайно, но как ни хоронились, а вскоре тайное стало явным. Фекла набросилась на мужа с лютостью женщины, которая ничего уже не может дать мужчине, но имеет на него супружеские права. Мать тоже гневалась, обзывала его всячески, чего Максим никак от нее не ожидал. Сначала он молчал, а потом озлился:
- А вы не бачите, як мы живем? Спим и то порознь. - И добавил твердо: - Уйду я к Евдокии…
Мать растерянно замолчала, Фекла завыла в голос. Максим, проявляя характер, хлопнул дверью и вышел на улицу.
И стали они с того дня обхаживать его. Особенно мать старалась, била на его жалостливый характер:
- Куды ж она, сынок, теперь денется, хворая… Це ж не ее вина, а беда…
Максим слушал, и жалость действительно подкрадывалась к его сердцу. Но иногда эти причитания раздражали его, и он однажды сказал:
- Ну, хворая… А мне шо ж теперь? Жить, як кнур, так я не кнур.
И мать поняла, что отвадить его от Евдокии не удастся. Вот тогда и надумали они с Феклой переехать в город, к Михаилу, как только он получит квартиру.
Максима и Феклу Анастасия Сидоровна хотела отправить сегодня же вместе с Михаилом, а сама решила еще пожить в деревне, пока не найдется покупатель на дом. Но Максим уперся:
- Це дило не женско. Вы с Феклой езжайте в город, а я тутычки ще побуду.
- Не соглашайтесь, мама, не соглашайтесь! - настаивала Фекла, но на этот раз Анастасия Сидоровна прикрикнула на нее:
- Цыц!
Она знала сына лучше и поняла: уступить ему надо сейчас в малом - пусть потешится напоследок.
* * *
После окончания службы в церкви Анастасия Сидоровна предложила Фекле:
- Пидемо на кладбище, попрощаемся со своими…
- Шось в нутрах, мама, у меня болит. Пиду я лучше до дому, полежу.
Не такая работящая оказалась Фекла, какой обещала, когда была в девках. Да к тому же и не без хитрости, не без притворства. Когда немочь, а когда и лень мешала ей взяться за работу. Вот и сейчас. Нарядилась, намазалась, в церкви лихо поклоны отбивала, а могилки родных проведать - хворая.
- Квелая ты. Шо ж с тобою будэ, когда ты старухой станешь?
- Та до старости, мама, може, и не доживу.
- Ну, ну. Иди, - разрешила Анастасия Сидоровна.
День клонился к полудню. Солнце припекало. На лбу у Анастасии Сидоровны выступила испарина. Она вынула из-за пазухи батистовый платок и вытерла лицо.
Сельское кладбище находилось тут же, за околицей, а за ним начиналась степь. Где-то в вышине длинными трелями выстреливал дубонос. Потом Анастасия Сидоровна увидела его. Он кружил над одним местом, будто что искал, будто что потерял. Может, подружку? Анастасия Сидоровна подумала о том, что Фекла не пошла не потому, что болезнь ее схватила, - не похожа она на больную, а чтобы последить за Максимом. Она и ночами не спит, ворочается да прислушивается.
Нет у Феклы гордости. А без гордости женщина - что тыква пустая. И ее Афанасий тоже, бывало, на сторону поглядывал. Раз приехал с ярмарки из города пьяный, а пиджак весь в белых волосах, женских, и запах от него чужой, городской, приторный. Нелегко ей было пиджак этот чистить. Вышла во двор, а слезы душат. "Кошка шкодливая, шоб ты издохла", - ругала она про себя соперницу. Но утром виду не подала, а он тоже, как пес, ласковый да сладкий в речах, хоть чай пей с евойными словами.
И на сенокосе бабы его видели с толстой Акулькой. И тоже она ему ничего про то не сказала. Сердце поболело-поболело и перестало… Может, за то и любил он ее - за доброту, за сдержанность, за терпеливость, за то, что она понимала: горшок разбить легче, чем склеить… И она его любила. Здоров он был как бык. Казалось, износу ему не будет. Горяч в работе, в веселье ненасытен. А иногда замолчит - и весь день промолчать может. Видно, тогда уже болезнь червивила его…
Ох, давно это было. Временами даже не верится - было ли? Не сон ли приснился? Нет, не сон. Вот могилка его… Верно, уже и косточки истлели… Слезы медленно текли по ее впалым щекам, собираясь в морщинах. Не по усопшему плакала она, по нем она уже все выплакала раньше. Плакала она по себе, по своей жизни - хороша ли, худа ли она была, а ее уже не вернешь. Придется ли увидеть еще родные места? И ее, видно, болезнь точит. Ночью проснется от боли внутри, где-то под сердцем, а боль будто утихает, будто прячется, а потом снова…
Анастасия Сидоровна присела на могильный камень. Его нагрело солнце, но откуда-то изнутри он излучал холод остывшей за ночь земли. Терпко пах разогретый ковыль. Седые пряди ее трепал легкий ветер. Он был тоже теплым и ласковым, напоенным запахами степи и осенней свежестью. Думы об Афанасии, о мертвом, ушли, и сердце и разум обратились к живому, к Максиму.
Верно. Из-за его блуда решила она переехать в город, но не только. Когда рожала сыновей, радовалась. Но теперь, на старости лет, жалела: не обзавелась дочерью. Чтобы было где голову приклонить. Сыновья хороши, пока растут, а выросли - держи их за крылья. Пантелей давно отрезанный ломоть. Алексей - тоже непоседа, легкий - с таким жить суетно. Михаил всем хорош, но у него жизнь своя, и в этой жизни ей, матери, будет отведено малое место. Можно было бы с Максимом жить, если бы у него такая жена была, как Ксеня. Вот такую дочку она хотела бы иметь: подельчивую, чистоплотную, ласковую! Такая зря не обидит, не будет ждать, пока за нее другой работу сделает. Хоть и не дочь она ей, а лучше с нею век доживать.