Нет, Алесь Матусевич оказался иным. Тронутая сединой голова, открытое лицо, худощавая, широкой кости фигура. Больше того - простонародное, крестьянское проглядывало во всем его облике. Даже было что-то от традиционного лирника, который упрочился на полотнах наших художников. И только печальный наклон головы, старательно расчесанные на прямой пробор волнистые волосы да проницательные глаза, в которых светилось внимание, выдавали в нем интеллигента.
- Значит, вы из-за линии фронта?.. Это хорошо, - сказал он густым басом и сразу стало заметно, что моя откровенность поправилась ему. - Это очень кстати… Такие события! Ста-алинград!.. Наши спадары засуетились и при всяком случае, как жулики, осматриваются по сторонам.
- Каждому свое, - заключил я.
- Понятно… Даже в канцелярию СД, к Шлегелю, реже стали бегать. "Что-то надо делать, - твердят, - делать!" Хотя руки, как и раньше, от крови не высыхают…
Я ожидал экспрессивного жеста, бурной реакции, но Матусевич почти спокойно расстегнул пальто и, раздевшись, поискал глазами вешалку. Я взял из его рук пальто, австрийскую шапку, шарф и повесил их на гвоздь, вбитый в косяк. Догадался: новый мой знакомый ни о чем не будет расспрашивать меня и постарается сам рассказывать так, чтобы не было необходимости задавать ему вопросы. Проникаясь уважением к его какой-то очень натуральной выдержке, я сказал:
- Видимо, недаром Данте поместил их предшественников на самое дно пекла - в последний круг.
- Они поедом ели не только других, но и один одного. Грызлись за вкусный кусок, за теплое местечко. Играя, понятно, в принципиальность. Из "принципа" даже доносили в СД - Козловский на Сенкевича, Сенкевич на Козловского… А сейчас, напуганные Сталинградом, торопятся еще больше. Нашлись любители, которые пытаются сколотить новую партию. Нелегальную и с прицелом!
Матусевич неожиданно приблизился ко мне и взялся за пуговицу моего пиджака.
- Я понимаю, чего вы ждете от меня, и сделаю, что в моих силах. Кстати, я уже отправил жену и старшую дочь в партизанскую зону. Пустил слух - к своим-де в деревню. Надежные люди тоже есть. Рекомендую Гришу Страшко…
Война, возможно, как ничто иное, обнажает достоинство людей, показывает цену их слав и искренности. Это - испытание. Жестокое, но почти безошибочное, Испытание страхом, лишениями, болью и муками, правом убивать другого. Насильственно ворвавшись в жизнь людей, она все изменяет: переключает события на большую скорость, где страшную силу приобретает случай, ставит тебя в зависимость от него, заставляет по-своему смотреть на кровь, смерть и завтрашний день. Потому она закаляет одних и развращает других, поднимает со дна их душ самое мутное - такое, что, возможно, никогда и не поднялось бы на поверхность в мирных условиях.
Утром того же дня мне пришлось быть свидетелем страшной сцены.
Заключенные гетто подкупили полицейских, и те мирились, что около колючей, в несколько рядов, проволоки шла торговля. Из города сюда несли картофельные очистки и картошку, черствые краюхи хлеба и мерочки круп, а из-за проволоки примуса, золотые кольца, одежду. Хотя толпа бурлила и жестикулировала больше, чем на базаре, торговля-обмен шла здесь бесшумно. И все-таки сегодня полицейские открыли огонь - видимо, кто-то донес "по начальству". Толпа бросилась врассыпную: одни - назад, за проволочную изгородь, другие - в ближайшие развалины.
Правда - кое-кто из горожан руководствовался чувством сострадания и даже бесплатно отдавал принесенное. Но иные!.. Они попросту наживались на тех, кто был во власти голода, насилия и смерти. Что может быть более диким? А частные забегаловки, где поят очищенным денатуратом и самогоном из бузины? А карточные притоны и тайные абортарии, что начали открываться в городе. Разве это не измена прежнему, разве нет тут связи с тем, что делают изменники-политиканы?
И вот диво: вместе с этим, наперекор этому - мужественная борьба. Я, видимо, не ошибусь, если скажу: тысячи минчан имели к ней отношение. И не просто благословляли ее, являлись врагами врагов (таких было абсолютное большинство), а так или иначе принимали в ней участие, рискуя самым дорогим.
Я сказал об этом Матусевичу. Тот устало усмехнулся.
- Вы обратите внимание, что почти каждую ночь где-то что-то да будет гореть. Вот в чем главное…
Минск!
Я только что покинул партизанский край - бескрайний лесной разлив, где жизнь оставалась советской и, естественно, борьбе было подчинено все - и усилия, и мысли, и быт. Но и здесь, в плененном городе, где разместился многотысячный гарнизон врага, его армейские резервы, штаб корпуса охраны тыла группы войск "Центр", штаб и войска карательного корпуса СС, управления войск СД, полевой полиции, абвера, сила народного сопротивления была не меньшей. Это казалось невероятным, но было так. И ни зловещие застенки, ни концентрационные лагеря, ни близкий Тростенец и далекий Освенцим не могли ничего изменить. Минчан вывозили на каторжные работы, вешали на телеграфных столбах, в скверах на тополях, на специально построенных виселицах, расстреливали в подвалах круглой тюрьмы, на старом острожном дворе, в Тучинке и под Койдановом, а сопротивление нарастало. Что за явление и как назвать его?
Когда стемнело, зашел Яша Шиманович.
- Довольно, - сказал он, подходя ко мне, - пора перебазироваться.
- Что? - не понял я.
- Собирайтесь, Володя, и пойдем ко мне. Пусть Луцкие ночи две поспят спокойно. А завтра я познакомлю вас с латышом и профессором. Ей-богу, понравятся. Колоритные!..
Задорное лицо его тронула усмешка. Однако по тому, как быстро она сошла, стало ясно: он не только просит, но и настаивает, ибо привык задавать тон и распоряжаться.
- Что ж, можно, - участливо согласился Ваня, прикрывая за Шимановичем дверь. - Благо недалеко тут…
Мы вышли вдвоем.
Ночь была звездная, вдали мерцали, как мерцают только в мороз - ярко и зябко, - редкие городские огни (немцы светомаскировки еще не вводили).
Почему-то была уверенность, что Яша Шиманович еще холостяк. Так независимо, без особой оглядки, принимал он решения и вел себя. Оказалось же, у него есть жена и дочурка, - такая же, как и мать, белокурая, с большими удивленными глазами. Говорят, волосы как лен. В самом деле волосы у девочки были шелковистые, как лен, их тянуло погладить.
- Зина, это Володя, - представил меня Яша жене: значит, все было решено заранее и совместно.
Внимательно рассматривая меня, та поздоровалась, спустила с рук дочь, и вскоре на столе уже дымилась миска тушеной картошки, стояли квашеная капуста, огурцы.
- Подкрепитесь, - предложила хозяйка. - У Луцких не очень густо…
Теперь, когда писались эти строки, признаюсь: я колебался, рассказывать или нет о том, что произошло дальше. Стоит ли? Не поймут ли все это по-своему и не обидится ли кое-кто? Но потом решил - надо. С разными людьми приходилось встречаться в те времена и в разные попадать ситуации, значит, они тоже оставляли свой отпечаток на событиях и жизни. Да и сама жизнь, как выяснилось, была более сложной.
Не успел Яша, в котором уже всколыхнулся азарт рассказчика, дойти до главного в своих подпольных приключениях, как в оконную раму постучали. Требовательно, с угрозой.
Хозяйка засуетилась, но тут же решительно взяла на руки дочь и подошла к окну. Приоткрыла занавеску и глянула во двор. Потом, как-то обессилев, видимо потому, что от сердца отлегло, повернулась к нам.
- Там Савчик, - кивнула она головой на окно.
Теперь побледнел Яша. Лицо у него угрожающе заострилось, тонкие ноздри хищно раздулись. Он хлопнул себя по карману и рванулся из комнаты.
В раму застучали громче. Послышалась возня - сначала под окном, потом в сенях. Дверь в комнату открылась и с силой захлопнулась.
- Не пус-скаешь?.. Ага! - кричал кто-то с пьяным вдохновением. - Думаешь, я да-аром тебе гранаты таскал? Черта с два!.. Разделили между собой все, что партизаны прислали, а мне одни потроха достались. Пусти, проверю! Я не меньше тебя рисковал!..
Это могло кончиться плохо. Я открыл дверь и стал на пороге.
Яша держал за ворот низкорослого человека в кавалерийской бекеше, а другой рукой старался зажать ему рот. Человек вырывался, крутил головой и все хотел что-то крикнуть еще.
- А ну, довольно! - сказал я. - Как не стыдно!
…Назавтра Яша познакомил меня с Александром Платаисом - начальником гаража при Доме печати.
Встретились мы с ним прямо на Пушкинской улице. Поздоровались, как знакомые, и неторопливо подались к парку Челюскинцев, деловито и тихо разговаривая.
В потертом демисезонном пальто, с пустым левым рукавом (я знал, что у него когда-то была раздроблена ключица), худой, высокий, он произвел на меня сильное впечатление. Чем? Скорее всего, своим видом. Точнее, несоответствием этого вида внутренней силе, которая давала себя знать, и в убежденности, с какой он говорил, и в строгом, будто застывшем на одной какой-то мысли, узком лице. Чувствовалось, он принадлежит к людям, которые имеют в жизни свои определенные, ясные задачи и последовательно осуществляют их, чего бы это им ни стоило. Он не боялся ни грязи, ни бед. Пил с немцами и даже помогал им красть у самих себя, лишь бы это помогало ему делать главное. И Платаису верили свои и чужие. Когда же позже, арестованного, - он все же, как оказалось, был больше массовиком, чем конспиратором, - гестаповцы пытали его и нарочно нажимали, давили на раздробленную когда-то ключицу, Платаис так ничего и не сказал им ни о себе, ни о других. Наверное, эта была его последняя задача, которую он поставил перед собой.
Мы подошли к парку. После развалин и убогости - печные, из жести, трубы были выведены из окон и в центральном здании Академии наук - парк выглядел нетронутым и нездешним бором.
- Ладно, - согласился Платаис на прощанье. - Пароль запомнил. Люди есть и будут. А при необходимости, само собой, будут автомашины и так далее. Жаль вот - поговорили мало…
С парком Челюскинцев оказалась связанной и следующая моя встреча.
Сейчас этого домика нет - сгорел. А тогда он стоял недалеко от входа в парк, среди стройных медностволых сосен. В распятом, разрушенном городе он показался мне тогда сказочным - в сугробах снега, с расчищенной к крыльцу дорожкой, с заснеженной, присыпанной сосновыми иглами крышей. А главное - из его трубы, совсем как в сказке, поднимался голубой дымок, пахло жильем, и вокруг мирно, по-лесному, стояли сосны.
Правда, тут же, за оградой, сказка кончалась. Почти напротив, через улицу, за недостроенными домами, размещался лагерь военнопленных и маячили фигуры часовых. Каждое утро лагерные ворота открывались и из них выезжали покрытые рогожей сани (часто целый обоз) - вывозили тех, кто умер ночью от мороза и голода. Но здесь, среди милых сердцу сосен, сказка все же напоминала о себе. Да разве много надо, чтобы фантазия человека создала желанный мир? Особенно когда этого хочешь…
Жил в домике сотрудник Академии наук П. И. Финкевич, который, прирабатывая на жизнь, ремонтировал керосинки, чайники, делал ведра и цинковые корыта. Вот сюда, в домик-мастерскую, и должен был прийти для встречи профессор Дорожкин - биолог, известный когда-то выращенными им видами ракоустойчивого картофеля.
Связь с Николаем Афанасьевичем давала большие возможности и была на то время принципиально важной. В Минске открылся так называемый штаб Розенберга, созданный, чтобы организованно грабить достояния нашей науки. Кроме того, совместными усилиями немцев и их прислужников готовилась очередная провокация - провозглашение "Белорусского культурного общества", призванного объединить творческую интеллигенцию Белоруссии и "приблизить ее культуру к европейским культурным основам". Иначе говоря, чтобы она обрабатывала народ в нужном, захватническом духе и делала как можно больше людей прямо или косвенно виноватыми перед родной властью. Потому необходима была не только оперативная информация, но и соответствующие меры.
До этого времени мы ходили с Яшей плечом к плечу, или, страхуя меня, он следовал за мной сзади. А тут, в парке, мы вдруг как бы забыли друг о друге.
И когда я зашел в дом, Яша, развалившись, сидел на тахте, а хозяин, пожилой, лысеющий мужчина, накрывал на стол, придвинутый уже к тахте.
- Мы решили эту встречу обставить фундаментально, - засмеялся Яша и открыто подмигнул мне. - Благо один заказчик Петра Ивановича сегодня животовкой расплатился. Даже если кто и зайдет, так пусть заходит.
Возражать, не обидев его и хозяина, было поздно.
- Вам лучше знать, - сказал я, видя, как качает в знак согласия лобастой головой и искренне улыбается Финкевич.
Перехватив мой взгляд, поставил на стол сизые, закупоренные бумажными пробками бутылки, подошел и взялся руками за мои плечи.
- Неужели из-за линии фронта? А? - спросил пресекающимся дрожащим голосом. - Поверьте, может, только сейчас и чувствует, каким оно было, прошлое. Давай, Яша, помогай мне…
Я и ранее замечал, как хорошеют люди при упоминании о Большой земле. Даже те, которые побаивались ее или сомневались - поймет ли она их муки, простит ли их, что, может быть, не все возможное сделали в войне? Примет ли во внимание обстоятельства, в которые попадали они, или останется глухой ко всему, кроме анкеты? Бывали же случаи…
Профессор Дорожкин пришел не один. Взял с собой дочь - маленькую, в кудряшках девчурку; в дверях сначала показалась его склоненная спина - он ожидал, пока девочка, держась за его руку, переступит порог.
Взял с собой дочь!.. Это не могло быть просто конспирацией. Значит, он заранее принимал любое задание и готов был идти на самые большие жертвы. Правда, во всем этом могло таиться и напоминание: "Хорошо, я согласен и пойду на все, но пойду не один. Не забывайте, пожалуйста, и об этом…"
Еще моложавый, с темными, зачесанными назад волосами, со смуглым, чуть восточным лицом и быстрыми, умными глазами, он остановился у двери, не выпуская руки дочери.
- Как там Иван Матвеевич? - спросил, поздоровавшись, и сел на тахту рядом с Яшей. Взял дочь на колени.
- Наводит советские порядки в районе, организует самооборону в деревнях, - ответил я. - Просил передать вам привет.
- И долго пробирались к нам?
"Испытывает", - подумал я и, подхваченный невольным чувством, вынул из кармана новенький "ТТ".
- Видите, еще не успел заржаветь.
Дорожкин взял пистолет, незаметно взглянул на дату выпуска.
- Да, еще теплый… Вас, безусловно, интересуют наши дела?..
Сидя за накрытым, как для пирушки, столом, мы долго говорили о деятельности розенберговского штаба, об ученых, оставшихся в Минске, о принимаемых немцами мерах привлечь их на свою сторону. А когда договорились о пароле и явках, я попросил:
- Сделайте, Николай Афанасьевич, пожалуйста, так, чтобы в руки захватчиков как можно меньше попало ценных документов. Вы понимаете меня? Изымайте их и прячьте в тайниках. Они еще послужат нам. Пусть будут на примете и люди, которых стоит вывезти из города. Остальное позже, через связных…
Тем временем Иван Луцкий и Соня готовили новые встречи. На явочную квартиру по Цнянской улице - в двухэтажный, барачного типа дом, оштукатуренный снаружи, - Ваня привел Лидию Девочку. Она заведовала аптекой по улице МОПРа. В тайниках аптеки хранились не только медикаменты, бинты, заготовленные для отправки в лес, но и листовки, мины, полученные из леса.
Когда я вошел в комнату, то увидел стройную симпатичную девушку с простой, строгой прической, в скромном, но со вкусом сшитом костюме.
Она сидела за круглым столом, стоявшим посреди комнаты, и листала книгу. Увидев меня, поднялась и подала узкую руку.
- Хорошо, что вы опоздали, - улыбнулась. - Хорошо, что и хозяин с Луцким на посту. - И без особого перехода, торопясь, начала говорить: гитлеровцы во время очередной блокады решили применить отравляющие газы и бактериологические средства. - Нужно что-то делать, предупредить партизан, товарищ Володя!..
Второй раз я встретился с Девочкой через несколько дней. Но уже не с одной - она привела с собой друзей-соратников: Захара Гало, работавшего по приказу подпольщиков в городской управе, и рабочего железнодорожной товарной станции Викентия Шатько.
Помнится, они показались мне тоже красивыми не только потому, что были молодыми. Шатько - чубатый, лобастый, с широко поставленными, страшноватыми для девушек глазами; Гало - с приятным, тонко очерченным лицом, какое бывает у людей с чувствительной, поэтической душой.
Мы сели за круглый стол. И, видя, что все молчат, я предложил:
- Ну что же, товарищи, начнем. Прошу, будьте добры, рассказывайте, какие у вас новости.
- У нас? - нахмурился Шатько, сбрасывая с колена руку друга, который, видимо, хотел сдержать его. - Почему мы должны это делать?
- Хотя бы потому, что вы пришли сюда.
- Два месяца назад, после разгрома, нас тоже пробовали собрать. И также "десантники из-за линии фронта". Прилетели, мол, вручать правительственные награды… Вы, грешным делом, не награды привезли?
- Пусть так, - ответил я. - Но вы ведь все равно, дорогие товарищи, в моих руках. Есть в этом логика?
В отчаянных глазах Шатько полыхнул недобрый свет: он не принял моей шутки.
- О, нет! - выкрикнул. - Пока вы здесь, вы в наших! - И положил на стол наган.
- Викентий! - вмешалась Девочка, видя, что я тоже кладу перед собой "ТТ".
- Спокойно, товарищи! - попросил Гало.
Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но вошел Иван Луцкий и разрядил атмосферу. Да и мое поведение делало свое. Однако было ясно - требуется что-то еще, - и я заговорил о Большой земле, о событиях на фронтах. И опять начали меняться, расцветать лица у присутствующих.
- Вы не обижайтесь, - сказал Гало. - Не так давно арестовали человека, который первым из нас здесь, в развалинах, и на Логойском шоссе начал войну. Карал и подрывал… Мы боготворили его. Я говорю о Жане. Вы, конечно, слышали о нем…
На глазах у Девочки заблестели слезы.
- В самом деле, товарищ Володя… Викентий словно ошалел. Захар рвется в лес. Ему осточертело играть в верноподданного!
Ни Захара Гало - Зорика, ни Викентия Шатько - Огнева - нет сейчас в живых. Зорик и Огнев!.. Чего стоила одна, скажем, майская операция Викентия и его товарищей! Им удалось на глазах железнодорожной охраны заминировать эшелон с авиабомбами, замаскированными тюками сена. Мина была замедленного действия, и эшелон, как и рассчитывали, дошел до станции Руденск, куда перед этим прибыл состав с бензоцистернами. И, понятно, ухнуло! А юный Зорик, чьи аусвайсы, пропуска, разрешали и днем, и ночью действовать подпольщикам, разведчикам и связным!.. Однако тогда Шатько и Гало только набирали разгон. Но мне кажется, что уже и тогда угадывалось их славное, крещенное огнем и смертью будущее.
Нисколько не смущенный стычкой, будто ее и не было вовсе, Шатько пожаловался:
- Немцы настороженны, как осы. С толом управляться неудобно и тяжело. Неужто мы так бедны, что нет "магниток"? Дайте "Магнитки"! Неужто не понятно, что мины здесь в сто раз нужнее? А железнодорожники выполнят задания.
- Это правда, хочется в партизаны. Очень… - задумчиво отозвался Гало. - Но, признаться, мне все больше доверяют. Спадар бургомистр собирается даже послать в Германию, изучать опыт работы с молодежью. Видите, какая честь и доверие… И я, безусловно, останусь. Только дайте живое дело…
Я уходил первым. Простился и увидел, что не одному мне грустно от этого прощания.