События, казалось, развертывались счастливо. Товарищей становилось все больше. И каких товарищей! Но беспокоила мысль: у всех ли из них хватит выдержки ждать - идет ведь война! - пока то, что создавалось тобой, придет в движение и каждый займет определенное ему место, чувствуя рядом плечо невидимого друга, а за спиной - целое государство?
На эту мысль навел меня еще Алесь Матусевич. Я остро почувствовал его стремление к делам. Он связался с подпольным Логойским райкомом и посылал туда разведданные. Он установил связь с партизанской бригадой "Штурмовая" и переправил туда шрифт и типографскую краску. Ища новых дел, он пришел ко мне.
Когда я предложил Шатько и Гало порвать наиболее опасные связи, они задумались.
- Остаться мы останемся, это факт. Можно и порвать, - наконец сказал Викентий. - Но при одном условии - если это разрешат нам сделать сами дела.
- И совесть! - воскликнул Зорик.
Многие тогда, по-моему, были убеждены, что в военное время одна задача - наносить военный урон врагу, что цена людей после войны будет измеряться в первую очередь этим. Особенно тех, кто был на оккупированной земле, ходил рядом с врагом и мог дотянуться до него руками. Далекие цели им казались, пожалуй, чем-то эфемерным. В самом деле, что ты скажешь родной власти, если ты не убил ни одного немца или немецкого прислужника, если не взорвал ни одного склада или станка в заводском цехе? А что отчитываться в этом придется, знали все.
Следовательно, необходимо было что-то делать немедленно. Тем более, как показали последующие дни, это подсознательно жило и во мне.
Поселился я опять в домике на Добролюбовском проезде.
В первые же сутки, как я перебрался туда, опять произошло ЧП, да не одно… Уже стемнело, в права вступил комендантский час, когда на улицах пусто и они живут в ожидании плохого. А перед этим еще кружила, мела метель. Сугробы гребнями поднимались у заборов и домиков, вырастали поперек проезжей части улиц. Ни санного, ни человеческого следа, а в нескольких шагах от тебя муть, мгла.
Ваня вбежал ко мне с дымящейся картошкой в руке.
- Кто-то, Володя, идет к нам. Кто бы это мог быть? Что сказать, если станет спрашивать о тебе? И вообще?..
Это был Алесь Матусевич. Возбужденный, довольный, он обеими руками поздоровался со мной и, уже сам, как хорошо знакомый, раздеваясь, заговорил:
- Ваш пикет за квартал меня встретил. Такие дела. Вы только почитайте! Получил под расписку. Как будто специально для вас.
Я взял довольно толстую сброшюрованную кипу бумаг, которую Матусевич сунул мне, и, листая, начал просматривать ее.
В самом деле это было интересно. Я держал в руках отпечатанный на шапирографе первый номер "Бюллетеня", где торжественно и возвышенно сообщалось об образовании так называемой "Независимой партии". Затем шли устав, программа, хроника - все как следует…
- Обратите внимание на задачи и цели, - не мог остановиться Матусевич. - Борьба на два фронта! Видите хронику - "Немецкие и советские жертвы"? Что это? Провокация абвера?
- А может, трюк союзников?
- Какое вероломство!.. И знаете ли, эти же вот самые зависимые и независимые на днях дружно собираются сварганить банкетик. Будут отмечать сотый номер своей "Беларускай газеты", которая верой и правдой служит гитлеровцам. Так как же так можно? Какая гадость!
Матусевича оставляла выдержка. В нем, мирном человеке, который до войны, как я уже знал, с любовью землероба только и писал о торфяниках и осушке болот, пробуждалась жестокость.
Коптилка мигала. Полумрак в комнате вздрагивал. И в этой мерцающей полутьме фигура Матусевича выглядела еще выше, а лицо казалось гневно-багровым.
- Вы смогли бы попасть на это их сборище? - спросил я, заражаясь его азартом.
- На банкет? - переспросил он, и мало что изменилось в нем, разве что дернулись губы. - При желании, думаю, мог бы…
Когда-то мы с Леонидом Политаевым тоже пробовали расправиться с местечковыми верховодами. Но тщетно. Для удачи, видимо, необходимо, чтобы подобная мысль-идея зародилась не только у нас одних. Нужно, чтобы она жила или хотя бы подспудно созревала у тех, кто должен осуществлять их. Нужен и соответствующий накал борьбы. А этого всего, видимо, там не оказалось. Главный врач местечковой больницы мог бы передавать партизанам разные лекарства, мог бы даже, рискуя, при случае оказать медицинскую помощь им, но на большее он не был способен и стал отступником. А тут? Скорее всего тут дело обстояло по-иному. На меня нахлынули мысли.
- Слушайте, дорогой Алесь, - дотронулся я до его плеча, - а что, если взять да и шарахнуть эту мразь? Будет ли честно, если, имея такую возможность, мы пройдем мимо нее? Сколько сохранилось бы жизней, душ!..
Теперь лицо его, оставаясь спокойным, начало все же меняться, и Матусевич будто худел на глазах.
- Вы предлагаете уничтожить их? - спросил он, сердясь не то на меня, не то на самого себя.
- Да!.. Причем вы получите все, что необходимо. Даже автомашину. Хотите - "опель-капитана", хотите - грузовик. При необходимости кроме шофера неподалеку будут и ребята, которые прикроют вас.
Наступило молчание. Стало слышно, как на другой половине закашлял Ваня Луцкий.
- Ну что же, я понимаю… - проговорил Матусевич через минуту. - Ну что же… Придется только вывезти младшую дочь и кое-что из библиотеки…
И вот что бросилось в глаза: Алесь держал себя уже так, будто задание должен был выполнить кто-то иной, а не он.
Что это было? Скорее всего - осознанная необходимость.
Утром за очередным поручением пришла Соня. Она успела уже побывать на базаре и купить себе кубанку - барашковую, с ярким донцем, перекрещенным нашитыми полосками. Став у зеркала, высокомерно бросила платок на спинку дивана и, довольная, что избавилась от него, надела кубанку. Вызывающе, набекрень.
- Дома пришью красную ленточку. Вот так, наискось, - показала она, хитро посматривая то в зеркало, то на меня, и, уперев руки в боки, приняла гордую позу.
Порозовевшая с мороза, в ухарской кубанке, она нравилась себе, и это веселило её, подбивало на озорство.
- Что нового на базаре? - смутился я.
От ощущения независимости, оттого, что может озадачить старшего, Соня сделалась совсем веселой.
- Видела спекулянтов, бедность Что еще? Даже облавы не было… - И вдруг погасла. - Там ходил один немец с бутылкой брандвейна. И все совал ее, совал всем. И не просил, а приказывал, чтобы ее купили у него. За кого они нас принимают, Володя?..
Но тучка как быстро набежала, так быстро и рассеялась.
- Мне сегодня к Страшко?
- Да.
- Отважный он, Володя! Загорается, как порох, но положиться можно…
Она ушла. Понемногу разошлись и остальные. Дозорным остался один Павлик.
События брали меня в плен, подгоняли, кружили голову. Я чувствовал это. Понимал: в таких условиях выдержка особенно нужна. И все-таки желание сделать что-то еще и еще усиливалось. Росла и вера в людей- вон какие они и на что способны!
Ночью я не успел дочитать "Бюллетень". Приоткрыв занавеску, чтобы видеть двери, спрятал под подушку пистолет и лег на кровать.
В комнате, которая нравилась мне своим простым уютом, было тепло и светло. Тикали ходики, по-моему, даже стрекотал сверчок - так мирно, певуче.
Я слышал, как хлопнула калитка и кто-то вошел в сени.
"Павлик", - подумалось с благодарностью. В дверь постучали.
- Входите, - разрешил я.
На пороге показались двое… бравых, в форме украинского батальона. Один чернявый, с винтовкой, другой почти белокурый, с ручным пулеметом.
Медлить было нельзя. Если они одни и я их опережу, это может спасти. Выстрелов на улице не услышат. А если и услышат, не так страшно: немцы часто стреляют сами - по воронам, по лепным карнизам руин, по фарфоровым чашечкам на телеграфных столбах с оборванными проводами.
Не спуская с нежданных гостей глаз, я сунул руку под подушку.
Но тут произошло совсем непредвиденное. Те быстренько поставили оружие в дверях и отступили на несколько шагов.
- Мы к Полине… Она дома? - заторопился чернявый, подозрительно и настороженно наблюдая за моей рукой.
Он явно догадывался, что под подушкой, и боялся как того, что я выхвачу пистолет и начну стрелять, так и того, что просто увидит в моих руках оружие.
- Садитесь, - предложил я.
Появились новые опасения. Правда, опасность пока что миновала меня. Но потом, когда они опять возьмут оружие? Выйдут на улицу? Увидят своих?
- Вы давно знакомы с Полей? - поинтересовался я, чтобы выиграть время.
- Не очень… - виновато ответил чернявый. - Мы ведь в змиевском гарнизоне служим. Знаете, под Семковым Городком? Сюда за боеприпасами приезжаем. Поля нам новости сообщает…
"Ага!.." - вскипело во мне, и я пошел напролом - их нужно было ошарашить. Встав с кровати, я вынул из-под подушки пистолет, сунул его в карман и ступил к двери. Заметив, как гости бледнеют, бросил:
- А о разгроме под Сталинградом она вам сообщала? Слыхали? Тогда чудесно. А о завтрашнем дне думали?
Чернявый заерзал на стуле, но второй остался сидеть со сжатыми губами. От безысходности в нем, видимо, что-то медленно, но неуклонно вызревало.
- Мы можем оставить вам патронов и часть гранат, - наконец сказал он, прикуривая от зажигалки и жадно затягиваясь дымом.
- Этого мало! - не согласился я. - Для вас этого мало.
- Он наш командир, - подсказал чернявый, - он вправе решать. Но, пожалуй, нужно поговорить с остальными…
Он начал проявлять инициативу, наверно заботясь уже о будущем. Это было неплохо, но хотелось услышать больше.
- Исчерпывающий ответ разрешите дать завтра, - догадался тот о моем желании. - Хотя почти все наши тоже ищут способов связаться с партизанами…
Он говорил немного зло, с вызовом, но ему хотелось верить. Было видно: он вряд ли изменит слову и отступит от принятого решения, хотя очень ждет счастливого конца сегодняшней неожиданной встречи. Но так или иначе, с ним можно было разговаривать начистоту.
- Будут условия, - прервал я его. - Если ваш шеф заартачится - расстрелять. Казармы сжечь. Все боеприпасы, оружие взять с собой. Пойдете с проводником…
Каюсь снова - я больше думал о деле, чем о своих товарищах. Правда, меня немного оправдывало то обстоятельство - я не так уж много думал и о себе. Но разве это что-нибудь меняло?
Когда вернулся Ваня, я рассказал ему о случившемся и попросил подготовиться к походу: на его долю выпадало не менее опасное - проследить за выполнением намеченного плана и отвести гарнизонщиков в партизанскую зону.
А мне самому? Самому необходимо было, не медля, перебраться на другую квартиру - на Беломорскую, 48… К Николаю Савчику. Чем я руководствовался, принимая это решение? Опять же чувством, которое укреплялось во мне здесь, в Минске. И нужно сказать, оно не подвело меня. Я попал в семью, где царили нужда, бедность, но с ними - и глубокая преданность прежнему.
Яша Шиманович приехал за мной на "опель-капитане". За квартал от дома шофер Владимир Некрыш поднял капот и принялся копаться в моторе, пока я не сел в машину.
До этого времени я видел одни окраины: Сторожевку, Комаровку, Пушкинский поселок, район Болотной станции, парк Челюскинцев… Домики здесь в большинстве сохранились. Только скособочились, ослепли, вросли в землю. А в центре… что здесь было!
По Логойскому тракту мы выехали на Советскую улицу. Нет, не на улицу - ее не было, - а на расчищенный проезд между заснеженных руин, из которых там и тут торчали покореженные железные балки и прутья. И хотя слева, над руинами, на Золотой горке, маячил костел без колокольни, а напротив - расписанный камуфляжем дом, все равно казалось: едешь по каким-то раскопкам, начатым и брошенным. Только за Свислочью можно было с горем пополам узнать когда-то знакомое - здания, коробки бывших строений, сквер. Зато развалины здесь были еще страшнее. Они поднимались изувеченными громадами, которые, казалось, вот-вот рухнут. От бывшего кинотеатра "Чырвоная зорка" сохранилась одна фасадная стена. Над черным дверным проемом навис балкон. Как он держался?
Тут и там руины обвалились, осели, стали курганами. По мертвым кварталам люди проложили тропинки, и они почему-то проходили как раз по этим курганам. Но больше всего удивило меня то, что раздробленный кирпич пробивался сквозь снег и тропинки были рыжими, будто из-под них проступала ржавчина или кровь.
Вокруг господствовало безлюдье. Встретилось только несколько автомашин да обоз огромных фур, которые тянули кряжистые битюги с хвостами-культяпками.
Ехали мы к профессору Клумову, который заведовал хирургическим отделением Первой городской больницы. Когда повернули на Ленинскую улицу, на угол вышел патруль полевой жандармерии - с автоматами, в касках, зеленоватых шинелях. У одного из жандармов на груди висела бляха-полумесяц. Она придавала ему начальнический вид. Он чувствовал это и держал голову важно, спесиво.
Сколько жизней подпольщикам и партизанам спас Евгений Владимирович! Четыре полевых партизанских госпиталя оборудовал он, обеспечив их медицинскими инструментами, препаратами, перевязочным материалом - всем необходимым. А тот, кто прошел сквозь войну, знает цену индивидуального пакета или ампутационного ножа, тем более если он заменил ножовку или ржавую лучковую пилу.
Еще сильный, крепкий, с пушистой, тронутой сединой шевелюрой, Клумов стоял перед нами, ожидая, что мы скажем.
- Я хочу познакомить вас с товарищем Володей. Он из-за линии фронта, профессор, - открыто сказал Яша, представляя меня. - Вы не против?
- Ну-ну, интересно, - поднял лохматые брови Клумов, не слишком удивляясь Яшиным словам. - Но сначала объясни: почему я, по-твоему, могу быть против? Разве это не радость? Твоя и моя… Ты знаешь, о чем это г-говорит?
- О чем, профессор?
- О-о-о!
Это было для меня новостью. Ни подобной откровенности, ни подобной отрешенности от тревог о себе я еще не встречал.
Жестом он указал нам на белые табуретки у белого стола.
- Читаю Достоевского. Его "Д-дневник", - признался с улыбкой. - Иной раз возникает потребность разобраться и в психологии ницшеанства. Но вот знаменательно - и там чу-увствуешь: человеконенавистники обречены. Вообще - что питает их в жизни? Из живого, конечно. Ничего. А что они м-могут? Могут оскорбить людей, принести им страдания, пролить море крови и захлебнуться в ней. Все!.. Потому важно одно - приблизить эту их гибель. Хотя, по правде говоря, х-хочется, чтобы стоила она не столько, сколько стоит. Ну, а как там м-матушка Москва?
Я начал рассказывать.
- Да иначе и быть не могло! - воскликнул Клумов. - А ты, друг подп-польщик, спрашиваешь… - И, будто в том добром, что услышал, он черпал силу, стал напористо развивать мысли, как и что, согласно его соображениям, стоит сделать, чтобы события развивались более счастливо.
Я сказал, зачем заглянул к нему.
Евгений Владимирович задумался, провел по лицу ладонью и протянул мне руку. Но в этом его согласии я не почувствовал прежней решительности, хотя он и пожаловался:
- Да, с этими партизанскими связными б-бывает всякое. Иногда за помощью обращаются п-просто ферты, которым море по колено. "Дайте", "Подготовьте", "Имейте в виду"… Вы не разрешите показать вас жене? У меня нет от нее секретов. Галя, иди сюда!
В дверях появилась пожилая женщина в черном. К сожалению, она только и запомнилась такой - приятное лицо, седина на висках и черный наряд.
- Галя, - певуче сказал Клумов, - посмотри, Га-аля! Этот товарищ оттуда, издалека… Ты понимаешь? П-послушай, что говорит он о Москве!
В нем, видимо, всколыхнулись воспоминания, грусть. Он пододвинул свою табуретку жене и стал сзади, положив ей на плечи руки. Поднялся было и я, но Клумов энергично запротестовал:
- Сидите и рассказывайте. Рассказывайте, пожалуйста…
Я, разумеется, не знал тогда, что было уготовано этим славным, мужественным людям, которые укрепляли друг в друге веру и были готовы ко всему. А ожидало их страшное…
Долго задерживаться было нельзя - приближался комендантский час.
- Да-а, - вздохнул Клумов, - вы имеете резон. Хватит… Передайте там, что я выполню лю-убое задание…
Человек чувствует границу возможного, за которой беда. Это чувство обостряется, когда ходишь рядом с ней.
Когда для удачи нужны десятки счастливых случайностей, а для провала - всего одна несчастливая. Казалось, все должно быть наоборот. Человек привыкает к опасности и случайностям. В нем нечто притупляется от них. Верхолазы, повторяю, не замечают привычной высоты. А вот чувство, что натянутый до последнего спасательный пояс, когда ты возьмешь в руки чуть больше тяжести, порвется, наверно, есть и у верхолазов. Во всяком случае, я почувствовал - граница!
Правда, многое само пришло к своему логическому концу. С задания вернулся Ваня Луцкий. Усмехаясь, доложил, что расквартировал гарнизонщиков со Змиевки в лесной деревне Якубовичи и те ждут меня. Ждет и Тимчук и, кажется, отдал распоряжение подготовить кое-какого "снадобья" для встречи. А здесь, в городе? Алесь Матусевич отправил дочь и получил от нас все необходимое. Шоферу Некрышу передали приказ в назначенное время быть с машиной на Обойной улице, вблизи от домика, где соберутся немецкие прислужники, и вывезти за город человека, который подойдет к нему с паролем. Я сходил к Матусевичу и в опустевшей квартире продиктовал листовку-приговор. К тому же не было секретом - после террористического акта все контрольно-пропускные пункты закроют, и город будет блокирован. И, наконец, - вот оно, предчувствие! - Платане передал через Яшу немецкий план Минска и новость: в СД начали поступать неясные сигналы - угадывалась какая-то активность подпольщиков. Значит, оставалось или притаиться и ждать, или немедленно оставить Минск. Платаис настаивал на последнем, обещая обеспечить автомашиной.
Однако в назначенные три часа машина не пришла. Не было ее и в четыре. "Неужели беда?.." Сбитый с толку, я, однако, приказал Ване запрягать верного сибирячка. За эти дни он отдохнул, стал сытее, шерсть на нем залоснилась.
Это почему-то придавало уверенность, и мы двинулись в путь довольно бодро. Чтобы миновать контрольно-пропускной пункт, Паперню, поехали мимо Болотной станции в направлении Боровцов.
Как и тогда, управлял лошадью Ваня Луцкий, как и тогда, закутанная в платок, рядом с ним сидела Соня. Но настроение и мысли были другими. Я уезжал от опасности, от возможной беды, мой отъезд отводил ее и от других, но вместе с радостью во мне жила и печаль. Было чрезвычайно жаль того, что оставлял в Минске, тревожно за Матусевича, горько… за многое горько. Беспокоило предчувствие - это еще не все…
Километров через семь догнали крестьянскую подводу. Я соскочил с саней и, пробежав, подсел к дядьке. Поклажа его показалась мне необычной - узлы, чемодан, книги, домашние вещи, - но я не придал этому значения. Попросил закурить.
Смеркалось. Синели небо, лес на горизонте, холмистое снежное поле. Крепчал мороз.
В кожухе, меховой шапке, дядька, не зная, как держать себя, настороженно молчал. Не слишком хотелось говорить и мне.
Почему Ваня не предупредил меня о Цнянском торфозаводе? Наверное, позабыл в хлопотах и волнении. Но как только мы поднялись на один из холмов, вечернюю тишину разорвала очередь. Над головой просвистели пули.