Когда-то я спрашивал у Алеся: какое прежде всего чувство он выносит из войны? Он тогда ответил: "Жажду". Если бы спросили у меня, я ответил бы иначе - выдержку и голод. Жили мы с женой тяжело. Спустили на толкучке все, что было можно. Я, конечно, понимал: Шретерово запрещение печатать повесть - это подозрения и новые испытания - беды. Но я, даю слово, засел за "Товарищей". И хотя довелось лавировать, работал с трепетной радостью. "Ага, разгадали, дошло! Значит, доходило и до других - кому адресовалось!" И пусть когда-нибудь скажут: "Печатался бог знает где", - все равно писать! В этом одна опора, единственный выход. И пусть "Товарищей" тоже прикроют, мне, возможно, удастся хоть словом переброситься с теми, для кого живу. Я забыл, что такое свежий воздух.
Встретились мы с Алесем через несколько месяцев. На Комаровских виллах, неподалеку от танка, стоявшего там с начала войны. Большой, трехбашенный, он пробился почти через весь захваченный уже немцами город. Многое раздавил своими гусеницами, многих немцев расстрелял из пулеметов и пушек, но здесь, подбитый, остановился и окаменел. И немецкие солдаты, проезжавшие позже мимо, не пропускали случая, чтобы не сфотографироваться на его фоне.
Я стоял и наблюдал как раз за одним таким случаем. Из подъехавшего бронетранспортера соскакивали солдаты. Залихватски поправляли пилотки, ремни на шинелях - готовились увековечить себя у некогда грозной машины. Алесь и верткий чубатый парень подошли ко мне неслышно, и я вздрогнул, когда Алесь дотронулся до моего плеча.
- Вчера тут происходило еще более страшное, - дыша мне в ухо, сказал он сипло. - Вешали, а потом снимались. Любят они гипнотизировать себя.
Он очень похудел. Глаза виновато и сердито поблескивали. Знакомые мне австрийская шапка и демисезонное пальто сидели на нем как чужие.
- А знаете, что осужденный кричал людям, когда его тянули к виселице? "Чего вы глядите? Возмущайтесь! Почему вы не возмущаетесь?"
- Всех не перевешают! - злобно сказал парень и кулаком, словно у него вместо руки была культяпка, вскосматил чуприну.
- Спокойно, Гриша, - попросил его Алесь.
- А что тут такого?
- А то, что в подобных местах всюду глаза и уши, - не выдержал я, сердясь на его разухабистость и представляя переживания человека, которого волокли на смерть.
- А как тогда быть со словами повешенного?
- Это правда, всему есть предел, - потупился Алесь. - Я тоже предупредил редакцию, что бросаю работу и еду учительствовать в деревню. Я почувствовал головокружение.
- Понятно…
Но по-настоящему я понял свое и Алесево положение позже - когда морозным февральским днем он, бледный, прибежал ко мне домой.
Дело в том, что "элита" решила отметить чем-нибудь торжественный выход сотого номера "Беларускай газеты". Подвернулись и деньги - большим тиражом выпустили "Календарь". Ну, а раз так, само собой напрашивалась бесплатная "идейная" выпивка с закуской, которая, кроме всего, по мысли ее инициаторов, должна была консолидировать силы, подать кое-кому надежду самому выбиться в "элиту". Что же касается моей особы, то мне вообще не было возможности отказаться - это окончательно демаскировало бы меня. К тому же в Минск с новой партией выкормышей и идеей создать Центральную раду опять приехал Акинчиц.
Поэтому, естественно, слова, которыми Алесь начал разговор, вызвали у меня досаду.
Отказавшись сесть, он приложил палец к губам. Спросил жестом, одни ли мы, и бросил внезапно, как приказ:
- Сегодня ты, Рыгор, никуда не пойдешь.
- Почему? - не очень вежливо поинтересовался я.
- Разреши не объяснять…
Я пожал плечами, отвернулся от него и отошел к окну.
Как сейчас помню, увидел желтую собаку, которая с опущенным хвостом и мордой пересекала улицу. "Неужто та самая?" - с суеверным страхом подумал и разозлился.
Алесь обнял меня за плечи.
- Ну, хорошо. Слушай!.. В самом начале и мне думалось, что они люди, ослепшие от самовлюбленности и с мозгами набекрень. А потом увидел и убедился: маразм. Полный. И, чтобы защищать живое, нужны не одни разоблачающие их слова!
Когда мы сели, как заговорщики, сблизив головы, он, понимая, что значит для меня сейчас доверие, стал еще более покладистым. Глуховато от пережитого волнения заговорил о Сталинграде. О необходимости отдать столько энергии, сколько ее отдают на фронте, о том, что верховоды собираются создать корпус "самоохраны", - иначе говоря, развязать междоусобицу.
- Понимаешь, - чуть слышно шептал он, - я встретился с человеком с Большой земли, и все как-то стало на свое место…
Признался, что жены со старшей дочерью в городе уже нет. И, если повезет, через несколько часов он сам, Адочка и еще один товарищ - "Помнишь, у танка?" - направятся вслед…
А я слушал его и мучился - уничтожал себя и завидовал ему. "Отдать столько энергии, сколько отдают ее там! - лихорадочно думал. - Пора, Рыгор, пора!.. И написанное отправляй как можно быстрей на святую землю. Пусть знают, с кем ты… Хотя, безусловно, учить людей, как сохранить себя в борьбе, мало… Но ведь и конец еще далеко!.."
И вот что получалось! Алесь будто бы и не сплачивал вокруг себя людей, но те, кому доводилось быть рядом с ним, невольно втягивались в борьбу… - вздохнул Мурашка. - Ну ладно, спите. А это вам газета. Просмотрите завтра. Он ее в Манылах основал… Никто, понятно, и думать не думал, что эта "кольчужка" тоже будет ему мала, что его потянет сюда, в спецгруппу, и он отрастит бороду, приобретет желтую колонку…
3
Зажмурившись, я с наслаждением крякнул и открыл глаза. Тут и там соломенная крыша просвечивала, и в гумне царил синеватый мрак. Неподалеку надо мной, на решетине, щебетала ласточка. На нее падал свет, и было видно, как трепещет белая шейка. Густо, прерывисто ныл "фокке-вульф". Но вовсе не верилось, что рядом война.
Раиса Семеновна принесла воды, полотенце. Поливала молча, прислушиваясь к гудению "фокке-вульфа". За ночь она, видимо, не сомкнула глаз, осунулась, почернела. Становилось даже не по себе - как горе может изводить, съедать человека.
- Собираются идти искать моего дорогого, ненаглядного, - сообщила она, принимая от меня полотенце и теребя его концы. - Говорят, что, если убили, кинут на месте. Разве заминируют только. Ох!..
- Не надо. Никто ведь не видел даже, что его ранили.
- Вот и по-моему… Хоть я и попросилась… Мурашка тоже собирается…
Присутствие мое становилось лишним. Было не до меня. В словах Раисы Семеновны чувствовались отчужденность, укор. "Чего тебе еще? - как бы спрашивала она. - Ты живой, а он попал в засаду и, может быть, мертвый. Чего ты ждешь от мертвого?"
Поцеловав ей руку, которую она не давала подносить к губам, я отказался от завтрака и ушел из Буд.
Но за околицей меня догнал Гриша Страшко. Тяжело дыша, обнял, прислонил голову к моему плечу.
- Лучше бы меня… если это обязательно!..
- Подожди, что вы как сговорились? Алесь не из таких, кого можно хоронить заранее, - остановил его я. - Мне нужно выяснить некоторые обстоятельства, а ты помоги мне. Возможно, захочется и перейти к нам.
- Я понимаю, понимаю, - заспешил Гриша, - тебя интересует банкет? Известно… Алесь метался, как в клетке. А тут беда за бедой - сожгли Тхорницу, уничтожили семью его тети в Мочанах, через которую когда-то переправляли типографское оборудование… И ко всему задание… не выполнено!..
Я взял его под руку и повел к недалекой куче дикого камня, собранного перед войной с придорожного поля. Посадил, примостился сам.
- Не ясно говорю? - виновато догадался он. - Ну я буду спокойнее. Видишь… Когда все подготовили, Алесь вдруг обнаружил непредвиденное: оказалось, чтобы придать банкету демократичность, на него пригласили многих. Ясно? Алесь, само собой, ужаснулся… Надеясь, что не все еще пропало, побежал предупредить некоторых…
Я, правда, не разделял ни его мук, ни мер. У войны свои законы. Огонь вызывают и на себя. Но он слушать не хотел.
- На себя - допускаю и принимаю, - бубнил. - В крайнем случае на детей своих, как моя Рая. Но не на тех, кто ни в чем не виноват и, значит, ничего не знает. Для кого же мы воюем тогда?
И когда увидел за банкетным столом знакомую девушку-уборщицу, увял. Бесповоротно, как сам потом признался.
Я, конечно, понимаю - с его характером нелегко приходилось… А тут еще пировать с ничтожествами, пить под антисоветские тосты, улыбаться и знать, что упускаешь удобный случай, который вряд ли подвернется еще.
Да и все как бы повернулось ему назло. Захмелевший Козловский неожиданно воспылал к нему симпатией. Подсел, полез с поцелуями. Уговаривал никуда не уезжать. А когда расходились, забыл о своем опекуне Акинчице и вышел вместе с Алесем. Шел и хохотал от собственных предательских планов.
Представляю, что было с Алесем, когда они поравнялись с "опель-капитаном", который прислали твои ребята!
Я моложе Алеся. До войны звал его дядей. Еще зеленым газетчиком, после КИЖа, встречался с ним в гостиницах, на объектах. Но и тогда с ним хорошо чувствовал себя. Хотелось большего, лучшего… А в войну и говорить нечего.
Сам я разбросанный немножко, есть грех. Даже вступив в борьбу, брался то за одно, то за другое. Да и это казалось каким-то ненастоящим. Будто есть, и будто нет. Работая в магазине, отпускал подпольщикам хлеб на поддельные карточки. Обеспечивал партизан солью. Раздобыв "Звязду", пускал по рукам. Но и это делал играя, потому что не мог не делать.
Не знаю, что это и было. Ограниченность? Наваждение?.. Алесь будто разбудил меня, потянул за собой. У меня, как говорят спортсмены, появилось второе дыхание. И, возможно, потому я… и разошелся!..
"Вот тебе суд! Вот тебе наказание!" - подумал я. Он ведь, в сущности, перечеркнул все прежнее. Нарушил свое слово! Отказался от возможности, которую обязан был использовать! И из-за чего? Из-за мягкотелости. Будто те, что вызывают огонь на себя, всегда одни? Будто не бомбят захваченные врагом города? Не взрывают свои электростанции? Не посылают солдат на верную смерть?.. Не проще ли тут все? Сдрейфил и выдумал причину!
Понимая, чем это может кончиться, я, однако, нашел минуту и выпалил ему все в глаза, хотя из леса за нами и прибыл посланец.
Ожидал, конечно, скандала, разрыва. Но Алесь только страдальчески сморщился.
- Ладно! Помогай вот, неугомонный, и погоди немного…
Что оставалось делать? Мы погрузили на сани кое-какие вещи, закутали в одеяло Адочку… Раису Семеновну нашли в маленькой деревушке Полетки. Но тут события закружились еще быстрее. Через час прискакал к нам командир отряда "За отчизну". Потом со свитой комбриг "Штурмовой". А на рассвете мы уже мастерили кассы, сортировали шрифты. Нашелся умелец резчик, взявшийся за заголовок.
Однако… Ты слушаешь? К моей радости, Алесь и на этот раз остался самим собой. Здорово получилось. Как по писаному. Из Минска примчалась его племянница и, захлебываясь, отрапортовала, что в городе арестовывают учителей. Нет, ты слушай, слушай! И вот, чтобы задавать в этом тон, Акинчиц отложил свой отъезд. Даже, чтобы было удобнее и все было под руками, перебрался из гостиницы к Козловскому. Уму непостижимо!.. Пристыженный, я улучил момент и попросил Алеся взять меня с собой. Он, конечно, видел, какими глазами глядел я на него при этом, как ожидал его слов. Догадывался, безусловно, и о том, что думал о нем минуту назад. Слышишь? Замечал, догадывался, но… Меня даже обдало жаром, когда он сказал:
- Ладно, поедем. Ты мне нужен… как и Мурашка. Но имей в виду: подозрения у них сейчас могут быть подкреплены фактами. Усекаешь?
Я бросился обнимать его, но он не дался:
- Хорошо, после. Поправь чуприну. Не такое это, Гриша, приятное дело, - прибавил стоически. - Да и убедим ли еще комбрига? У него тоже есть планы, что и как делать…
Выехали мы в воскресенье - "на базар". И знаешь, что запомнилось? Небо и снег, который под солнечными лучами уже немножко осел. Зимой, видишь, снег отражает их. А вот в марте уже вбирает в себя.
И, возможно, с того и начинается все.
Приметы весны растрогали Алеся. Сидя спиной к партизану-вознице и женщине, которых нам все-таки дали для маскировки, он не отрывал взгляда от снега, от неба на горизонте.
Мне очень хотелось стать вровень с ним! Но я чувствовал, что мне недостает какой-то силы. Не той ли, какую дают испытания и пережитые муки? Моя же биография пока ведь помещалась на листке тетради… Скрипел снег под полозьями, фыркая, довольно резво трусила наша кобылка, а мне и это казалось, пожалуй, не совсем настоящим, будто подстроенным, как в детских забавах. Знаешь?.. Нет, я в какие-то минуты вспоминал, куда и зачем мы едем, но быстро забывал об этом и охотнее думал о себе, о том, как сложится позже моя жизнь.
Что-то от забавы виделось и в самом нашем плане. Машину мы раздобудем по паролю, который ты некогда дал Алесю. На следующее утро подъедем к дому, где живет господин Козловский. Зайдем к нему в квартиру, разбросаем подготовленные листовки с обвинениями и, если не сдастся подобру-поздорову, будем стрелять… И совершенно игнорировалось, что напротив дома городская полиция. Что рядом с квартирой Козловского редакция газеты, а на нижних этажах кино "Новости", солдатские казармы с караульной службой. Выстрелы могут всполошить и сторожей, и солдат, и полицаев… Да и нам просто могут не открыть дверь, ибо в ней давно просверлен глазок. И если они в самом деле собрали факты, им достаточно узнать Алеся…
Минск открылся нам сразу, лишь только мы поднялись на пригорок. Я смотрел на знакомые здания Академии наук, Дома правительства, и от умиления у меня щемило сердце. Я и не думал, что они так дороги мне!
Переговоры насчет машины Алесь вел с заведующим гаражом Дома печати - сухощавым, старательно выбритым человеком с пустым рукавом, засунутым в карман поношенного пальто. Говорил тот как бы нехотя, слова произносил с нажимом, и о том, что он прибалт, можно было догадаться по напряженным движениям губ.
Его спокойная дисциплинированность - он даже не спросил, зачем нам автомашина, - вовсе окрылила меня. Какие тут сомнения, конечно, все пойдет как задумано, как должно идти! Ибо как же иначе? За нас ведь все - и люди, и справедливость! И хотя Алесь оставался насупленным, будто решал тяжелую задачу, в груди у меня зазвучал озорной мотив: "Фить! Фи-ить!.." И это почти беззаботное, приподнятое настроение, когда кажется, что тебе море по колено, не оставляло меня весь остаток дня и потом позже, во сне.
Когда мы подъехали к злосчастному зданию, меня уже ничто не смущало - ни мотоциклы с пулеметами на противоположной стороне улицы, ни часовые-бобики в подъезде.
Оставив машину у входа, мы по деревянной заслеженной лестнице поднялись на третий этаж. Прислушались. Дом спал. Только на улице пыхкал мотор нашей машины - шофер не выключил его.
С этого момента я жил как во сне, хотя все замечал на удивление остро. Появилась способность наблюдать за собой как бы со стороны, распоряжаться собой, как распоряжаются другим человеком.
Двери в редакцию оказались незапертыми. Страхуя друг друга, мы пошли по комнатам. Нигде никого не оказалось. Но в редакторском кабинете натолкнулись на бабусю. Выпятив живот, она несла пишущую машинку к невысокой тумбочке.
Возможно, я ошибаюсь и это пришло позже, но… мне показалось, что стены, вещи в комнате, бабуся с перевязанной щекой, - верно, болели зубы - залиты светом, а сам я шагаю по мягкому ковру.
"Ну-ну!" - подогнал я себя и скомандовал:
- В кресло, бабуся! Ша! - И, ища, как бы сильней огорошить ее, отметил, какая она неожиданная в этом казенном, заставленном массивной мебелью кабинете.
Алесь, который, словно зная обо всем, прихватил из квартиры, где мы ночевали, нож, перерезал телефонный шнур, положил на письменный стол листовки.
- Теперь идем, - решительно сказал мне.
Узким коридором мы направились к двери с глазком. Поправив шапку, Алесь нажал кнопку, и за дверью, как показалось - далеко-далеко, раздался звонок.
- Кто-о та-ам? - врастяжку, видимо зевая, спросил заспанный голос.
Пока что все шло почти по плану.
- Это я, Матусевич, - отозвался Алесь. - Привел, господин редактор, человека вместо себя.
- Минутку…
В двери сразу защелкали замки. Один, второй. Звякнула цепочка - дверь, наверно, открывал кто-то другой.
Мы ввалились в заставленную шкафами прихожую. Перед нами в темно-серой пижаме, делавшей его очень высоким, с кислым со сна лицом стоял Акинчиц.
- Какой дурак приходит в такую рань? - сморщился он, возможно специально ради этого наставления открыв дверь. - Тяжело привыкать к порядку? Так?
Он, по всему было видно, ожидал, что мы, теребя шапки, остановимся у порога и попросим извинения. Да Алесь, будто слова были адресованы не ему, глубже надвинул шапку и прошел в комнату.
Мне и раньше бросалось в глаза Алесево упорство. Оно приумножало его силы, было какой-то пружиной, что ли. Теперь же это упорство будто окостенело в нем, выпрямило его, сделало здесь хозяином.
Это почувствовал и Акинчиц.
- Назад! - закричал он, бросаясь вслед. - Где вы находитесь? Владик, сюда! А я позвоню…
- Выполняй приговор, Гриша! С такими не договоришься! - точно пожалел Алесь.
Выхватив пистолет, я выстрелил. Акинчиц икнул, отступил на шаг, но, сделав усилие, стал падать не ко мне, куда клонило, а к Алесю - понял, что дело тут в нем. Подтянувшись на локтях, схватил его за ноги. Алесь выстрелил тоже.
В этот момент я заметил Козловского. Держась за ручку двери, он выглянул из соседней комнаты. В руке у него вздрагивал "вальтер". Я снова вскинул пистолет и не целясь нажал спуск. Однако выстрела не произошло. Оказывается, при подаче перекосило патрон. Козловский часто заморгал, и словно кто-то, не давая ему переступить порог, рванул его назад, захлопнул дверь с французским замком…
Делать здесь больше было нечего. Разбросав остаток листовок, Алесь потянул меня из квартиры. И вовремя. Пробивая дверь, за которой исчез Козловский, в нас полетели пули. Но, честное слово, мне уже казалось, что опасность миновала. Я даже предложил захватить с собой из редакции машинку, веря, что все обойдется…
Гриша уже не сидел на камнях, а топтался передо мной, жестикулируя и гримасничая. Ему не хватало слов.
- А что Алесь? - поддался и я азарту.
- Алесь?.. А-а!.. Вытер пот со лба и стал спускаться по ступенькам. Только на втором этаже, по-моему, сказал: "Напрасно Козловский думает, что спасся от нас. А машинку и вправду стоило бы прихватить…" К нему аппетит тоже приходил во время еды.
- Подожди. А как же солдаты?
- Не слышали, наверно.
- А полицейские?
- Думаю, Козловский не решился стрелять в окна. Рамы двойные, разобьешь стекла, а, на дворе март. А возможно, просто не сообразил. Да и вообще не больно пулял - боялся, наверно, вещи испортить… Как по-твоему, повезет нашим в этот раз?
Алесь вернулся через день. Им в самом деле повезло, если можно так сказать: попав в засаду, группа потеряла всего одного разведчика, который первым заметил опасность, и по его сигналу остальные скатились в кювет и, отстреливаясь, отползли прочь от гиблого места…