Я удивлялась даже сперва: отчего бы это? А потом поняла. За спиной у него лесная Тхорница, если слышали. Каменистые поля Логойщины… Правда, мало кто из нас не попробовал пастушьего хлеба. Это так. Пастушество у всех у нас начальная профессия. Но не всем пастушье, крестьянское в кровь проникло. В Алесе же оно укоренилось. Не вырвешь. Было в нем и когда учился, осталось и когда выбился в журналисты.
Он, если хотите знать, меня еще до женитьбы заставил машинисткой стать. Не нашлось государственных курсов, так на частные устроил. "Пускай в руках что-нибудь будет…" А почитайте его передовые "Огни на болоте", "Петр Брагинец"… Они ведь все про скупую землю, Про то, что ее необходимо заставить быть щедрее. И прежде всего нашу, обделенную природой…
А науку прямо грыз. Сначала в высшей начальной. Читали про такую? Учителя там в гражданскую и зарплаты не получали. Разве родительский совет подкинет что-нибудь иногда из самообложения. И учеба, конечно, зависела более от тех, кто учился, а не учил. Но вот пожалуйста - поступил в семилетку. И не куда-нибудь - в Минск! Сработало, значит, свое, тхорницкое упорство… Ну, а там с таким же рвением писать начал. За старорежимщиков в лесничествах, в земельных органах взялся… Однако первый очерк, который напечатал, назывался "Диво на болоте". Вот так!.. Ну, а после - "Звязда", учеба на вечернем геофаке. На географическом все-таки! Война, если хотите, и та застала его в командировке. Секретарь Октябрьского райкома показал тогда ему кусок соли, добытой буром. Решили отметить, конечно. Но смех - не оказалось рюмок. Довелось сперва выпить сырые яйца и наливать водку в скорлупку. И послушали бы вы, как позже он рассказывал про эту последнюю мирную радость!
Она умолкла, чтобы тихо поплакать. Но от гордости долго молчать не смогла, да и боялась мыслей, которые гнала от себя.
- Знал он много и про разных Акинчицев, что вынырнули откуда-то, - сдвинула она темные брови, видимо спохватившись, что допустила перед этим нечто легкомысленное. - Как миленьких знал! Со всей их подноготной! Знал и то, что захватчикам, чтобы говорить с людьми, необходимы отступники. Как ты обойдешься без них? Хочешь не хочешь - выковыривай из щелей, привози в обозах.
Ну, и привезли, выковыряли. Стали выходить газеты, журналы. Появились листовки с плакатами… И, ничего не скажешь, своим ложным словом у некоторых доверчивых отбирали волю. Поэтому, если хотите, у Алеся и родилась идея…
Было тут, возможно, и желание пощупать все самому, стать свидетелем. Знаете, какой он?.. Перед тем, как идти в управу, в издательский отдел, съездил в свою Тхорницу и в Мочаны к тетке. Чтобы застраховаться от неожиданностей, подыскал квартиру на Пушкинском поселке, где нас не знали. И тоже не торопясь, по-деловому…
Приняли его охотно. Им было на руку окружить себя людьми. Дали Алесю, как он говорил, ровар, это значит велосипед, прикрепили наборщиков с верстальщиками. Обязали возить оттиски цензору в редакцию. А как же? Технический редактор! Садись на этот самый ровар и кати через весь город. Сперва на площадь Свободы, где апартаменты герра Шретера, а потом на Революционную, или, как по-ихнему, улицу Рогнеды, где "Беларуская газета" и квартира редактора Козловского.
Так что вся их кухня открылась перед моим Алесем. Вози да смотри. А там от одного этого самого Козловского стошнить могло.
Поглядели бы, с каким высокомерием этот шляхтич отстаивал строчки, снятые при верстке из его писаний! Как торговался за место на полосе. "Мою статью поднимешь. Вот сюда! Кто я тебе? А эту пачкотню вниз! Ты брось мне уравнивать, что не уравнивается. Мы еще не знаем, что он за белорус. Может, вообще придержать нужно…" А поглядели бы, как распределяли там гонорар, премии! Как наперегонки подхалимничали перед Шретером, улыбались даже стоя у него за спиной. Хихикали, хохотали, когда знак подавал. А потом каждое кинутое им слово склоняли. А как же, установка!.. А что предпринимал Козловский, чтобы боялись его самого! Для письменного стола выкопал где-то мраморный прибор, кипы справочников, книг. Благорасположение свое, а значит и милость, дарил одним прислужникам. Пускай будет известно, что он тоже властелин и воинский начальник. Элита! А головка как у кота. Что там поместится? И, что бы укрепить себя в глазах других, нарочно при сотрудниках звонил в СД и рассусоливал с разными намеками: "Вот с кем имею дело, с самим Шлегелем!" С помощью Акинчица даже Сенкевича спихнул с редакторского кресла и сел в него!..
А тот вскипел, разумеется, стал в оппозицию. Но не к хозяевам. Где там! Хотя, мстя за немилость, будто бы и играл в либерализм. Лез в душу каждому - искал помощников и жертв для абвера. "Самоуправление! - хлопал по ляжкам. - Что им, разве оно заботит их?" Это значит - таких, как Козловский и иже с ним. "Дорвались до кормушки - и сытые!" Даже грозился некиим Томплой, который, только прикажи, все сделает. "Не перевелись еще люди. Действовать надо, действовать!.." Алесь его сорокопутом - жуланом - называл. Есть хищник такой. Умеет петь у разоренного им же гнезда. Засвищет, как зяблик или черноголовая мухоловка, и ждет глупых.
И так все. Как клубок змеиный…
У нас пишущая машинка была. Ундервуд. Купили мы ее давно, еще молодыми. Помню, тогда их поступило в Минск всего двенадцать. И стоили они неимоверно дорого. Пришлось влезть в долги.
Ну, так… Вернулся Алесь после одной из своих поездок бледный как полотно… Глянула я на него и ахнула - неужели не замечала прежде? - седина на висках! Начал сереть золотистый мой. Да и бледность при седине, если хотите, ой, какая страшная! Ну конечно, я бросилась к нему с расспросами, чтобы заслонить от опасностей. А он и говорить не может. Только когда пришел в себя немного, выпроводил Нату с Адочкой: "Поиграйте там, около дома". И лишь головой все крутил.
"Не могу, Рая!.. Они хуже чужаков. Садись! Это выше моих сил!.."
Когда я выходила за него, обыватели пугали: "Гляди - деревня. Нравится или не нравится, придется уступать". А я тогда смеялась: "Разве я командовать замуж иду или воевать с мужем?" И когда он горячо брался за что-либо, слушалась его безоговорочно. Да и верила ему. А если веришь, сразу полюбишь или возненавидишь все, что он любит или ненавидит.
Замирая, когда из коридора долетали шаги или шорох, села я за машинку и с горем пополам напечатала листовку… Что поделаешь! И признаюсь, тужила украдкой по ночам - догадывалась, куда все клонится, в мыслях подсказывала кое-что, остерегала.
Сами судите. Зачастил Гриша Страшко. Тоже журналист. Подкупал меня какой-нибудь выдумкой. Девочек доводил до визга. Лохматил чуприну, спорил с Алесем. Однажды на рассвете наведался… Но где те наивные, которые поверили бы, что ему приспичило лететь чуть свет просто так? Когда еще комендантский час!.. Приезжали из Логойщины. Бросали взгляды на окна, шушукались. Бывало, и ночевали. Или… Рассказы про Мурашку. Чуть что - Мурашка да Мурашка. С какой это стати? Сухой, надутый. И вообще будто застывший на одной какой-то мысли. Неужели только потому, что у него имя? Что планы были созвать некий писательский съезд?..
И действительно… Через некоторое время Алесь принес в кармане шрифт.
Брал сперва из довоенного набора, что пылился в запасных реалах. А затем и из касс начал прихватывать. И не думайте, что только то, что под руку попадалось. Ого! Не будь он Алесем! Он и в последний день жизни от расписания не отступит.
Ей снова не понравились собственные слова. Но она не нахмурилась, как в тот раз, а усмехнулась - хитровато, с легким презрением к себе.
- Но, известно, слушалась не только я одна, - словно потеряв мысль, через минуту призналась она. - Слушался и он меня. А молчали мы в таких случаях потому, что понимали друг друга без слов. Я раньше немного прибеднялась. Когда несчастье на пороге, тянет прибедняться…
Но, как и надо было ожидать, за шрифтами последовали верстатки, валики, пластмасса на обливку валиков… У меня стала одна забота - он, мой Алесь. Пришили ему потайные карманы в пальто. Охраняя его, как ни возражал, навязала Адочку. Пускай берет с собой в такие дни. Она у нас беленькая, милая - настоящий талисман. Взяла на себя и обязанность прятать принесенное из типографии.
Дом, где мы поселились, был деревянным, хотя и двухэтажным. Чтобы утеплить его, когда-то насыпали на чердак песку. Так в нем я зарывала все. Пожарной инспекции, разумеется, не было, жители держали на чердаке разный хлам, сушили белье. Возьмешь таз, положишь добытое Алесем, прикроешь сверху бельем и лезешь, будто по хозяйственным делам.
И похвалиться могу - ой, какими дружными чувствовали мы себя тогда! Как хорошо разговаривали, смеялись! Посмотрим друг на друга и смеемся. Не смущало даже, не впустую ли все! Не слишком ли далекая цель поставлена? Война ведь! Да и дети!.. А когда отправили собранное богатство в Маныловский лес, тешились, будто сами детьми были… Ох!..
И все-таки, как оказалось, до сих пор она бодрилась - стесняясь показать слабость. Но, видя, как я слушаю ее, все более становилась собой.
- Где же тут справедливость? Где? - выкрикнула она вдруг с надрывом. - Разве теперь моему золотому погибать? От слепого случая… Вернется - не отстану, хочет или нет, пускай берет следующий раз с собой.
2
Ее чисто женская логика убедила меня сильнее, чем что другое. Я решил ожидать Алеся. Правду иной раз принимаешь душой. Да и просто я не имел права поступить иначе.
Постель мне, когда стало смеркаться, постлали в гумне, на душистом, скользком сене. Положив сбоку автомат, слушая ласковый писк ласточек, я настроился на сон. Хорошо думалось о Раисе Семеновне, которую любовь заставила примкнуть к борьбе, представлялось, как завтра встречусь с Алесем. Удивляло - почему немцы не трогают Буд?.. К слову, подобное недоумение охватывало меня и в самолете. Когда мы пересекли линию фронта, во тьме, под ногами, напоминая журавлиные клины, засветились костры партизанских аэродромов. Почему немцы дают им гореть? Руки не доходяг? Ага!..
Я уже засыпал, когда услышал, что кто-то силится влезть ко мне на сено.
- Кто там? - спросил я нарочито по-немецки.
- Свои, - как показалось, недоброжелательно отозвался мужской голос. - Захотелось пожупить, как говорят у нас на Случчине.
Раньше я не слышал его голоса, но узнал - Мурашка.
- Дайте руку!
Он влез, дыша с присвистом, и сел в ногах. Собрался было закурить, но одумался.
- Неужто они в самом деле напоролись на засаду? - спросил, точно я скрываю от него что-то. - Алесь сейчас самый близкий мне человек. Хотя дружба у нас не такая давняя…
Чувствовалось: хмурый, ершистый до этого Мурашка, как бы вспомнив - ему надо быть добрее, - постепенно смягчился и сам уже напрашивался на исповедь. Я приготовился слушать.
- Звездовцы всегда были на виду, - помолчав с минуту, заговорил он. - А Алесь - понятно. По корреспонденциям, по работе в сельском отделе. Машинисток же знали по машинному бюро. Бывало, Раиса Семеновна слушает, что ей диктуешь, перебрасывается с другими словами, а стоит только замешкаться самому, сразу подгоняет: "Давайте! Дальше!" Замечали даже их маленькую Адочку. Чистенькую, с глазками-незабудками, с косичками шелковистее льна.
Нельзя сказать, чтобы Алесь легко шел на сближение. Наоборот, как бы охранял в себе что-то заветное, к которому подпускают не всех. Но ко мне тянулся…
Он, видите, втайне от жены все республиканские газеты выписывал. Боготворил печатное слово. И свое уважение к нему, понятно, переносил на нашего брата писателя. Читал моего "Сына", "Соловьев святого Поликара", знал биографию. Да и у людей есть чутье, которое подсказывает, как им относиться к себе подобным. Психологическая совместимость и несовместимость, так сказать. Они действуют.
В то время я отважился и стал печатать в газете повесть "Наперекор судьбе". В основу ее сюжета положил деятельность известного анархиста на Гомельщине - Савицкого, - слышали, верно? Пряча между слов задуманное, расписывал его экспроприации и выдающийся талант конспиратора. Понимаете, конспиратора… И, встречаясь с Алесем в редакции, мы частенько беседовали об изворотливости моего героя и его умении заметать следы.
"Наперекор судьбе", - ухмыляясь и щуря глаза, кивал головой Алесь, - многим, по-моему, пригодится…"
"Я писатель-профессионал, у меня одна песня, - подкупленный тем, что меня понимали и намекали об этом, признался я. - Задумал еще одну вещь - "Товарищи".
"Тоже не вредно напомнить кое-кому, - снова одобрил он. - Хорошее название…"
Однажды мы вместе вышли на улицу. С поднятыми воротниками подались к площади Свободы. Я - держа под мышкой папку с рукописями, которую боялся оставить дома, он - ведя неразлучный велосипед.
По небу неслись тучи. Над обезглавленной башней ратуши со скелетом часов кружились галки. Прохожих не было. Дорогу перебежала только желтая шелудивая собака, - как бешеная, опустив морду и хвост. Но мы все равно свернули в сквер и сели на скамейку.
Я привык к Минску, любил его. Разрушенный город угнетал меня. Делалось горько, тревожно. Я сказал об этом Алесю.
- Бесспорно, - согласился он. - Но зато есть где прятаться… Как нравятся вам последние опусы Козловского? Сознательно спекулирует на самых низких чувствах. Где у него совесть?
- А зачем она ему? - спросил я, приняв его искренность. - В кармане пистолет, книжечка, куда записывает услышанные анекдоты, сведения о политически ненадежных. Приехал в костюме, перешитом из польской военной формы, а теперь небось в доме как в камере хранения на вокзале.
Алесь, наверно, ожидал от меня таких слов. Да они и убеждали его в чем-то. Крутнув педаль велосипеда, который приставил к скамейке за спиной, задумался.
- Он ведь сам себя ставит вне всякого закона… А скоро из Берлина прибудет еще пополнение. Его вожак привезет новую партию своих воспитанников, чтобы поставить на ключевых позициях.
Не было сомнений - Алесь собирался что-то делать или уже делал: откуда такая осведомленность? Но одновременно и подумалось: действует он скорее всего в одиночку. И это, видимо, из-за недоверия к людям. Из-за стремления быть самостоятельным, отвечать за одного себя. Ибо видел, как и я, провалы. А возможно, так проявлялась осторожность, - как у паровоза, что должен тянуть тяжеловесный состав.
Святая наивность!.. Мне захотелось помочь ему, предостеречь от скороспелых решений. Сколько людей гибнет, бросаясь на врага сломя голову. Все жертвы из-за этого. А у меня кое-какой опыт с гражданской. И, отбросив недомолвки, я сказал:
- Этот Акинчиц выдавал наших людей, еще когда был юрисконсультом Громады. Правда, пилсудчики судили его после ее разгрома. Дали восемь лет, но сразу выпустили. Значит, понадобился опять…
- Знаю, - усмехнулся Алесь.
- А после боев на Халхин-Голе в Вильно вербовать себе сторонников приезжали японцы из консульства. Так он и с ними установил контакт! А потом с Козловским у нашей границы свил осиное гнездо, чтобы переправлять к нам гитлеровских паскудников. Это тоже знаете?.. Буду жив - напишу.
И все-таки, говоря все это, я вдруг почувствовал… У меня появилось ощущение, что я бегу за чем-то и отстаю. Бегу и отстаю…
Через неделю действительно приехал Акинчиц.
Мы с Алесем как раз сидели в редакторском кабинете - как и было заведено - у письменного стола, напротив Козловского, который с серьезно-важным лицом выдвигал и задвигал ящики в столе.
Не замечая его сердитых взглядов, я рисовал ветряные мельницы на полях газеты, лежавшей под руками. Алесь, как после я догадался, хитро ожидал, что из этого получится.
И дождался. Не перенеся моей вольности, Козловский возмущенно фыркнул и выхватил из среднего ящика лист чистой бумаги.
- На, рисуй, если не терпится!..
И тут же порозовел. Вскочив, хотел было выйти из-за стола. Но раздумал и оперся на него растопыренными пальцами.
Я видел портрет Акинчица в "Чырвоным сейбіце". Еще в двадцать шестом. И, нужно сказать, он мало изменился. То же понурое, узковатое лицо с трагично приподнятыми бровями, те же коротко подстриженные усы, острый подбородок. Новыми разве были вера в себя да скрытое презрение, что тускло светилось в глазах. Высокий, еще крепкий, он выслушал приветствие, стоя в дверях, и только затем, глядя на одного Козловского, двинулся к столу-трибуне и пожал протянутую ему руку.
Держась на взятом парадном уровне, Козловский поклонился и назвал наши фамилии.
- Матусевич? - сморщил рот Акинчиц, глянув искоса на потолок. - Мурашка? Не так давно читал… Однако не понимаю, кому понадобилось обучать бандитов и любопытных раззяв правилам конспирации. Зачем вообще сейчас толкать мысли в этом направлении?
На лице у него, под туго натянутой кожей, шевельнулись желваки - он взвинчивал сам себя.
- Хочется дать рецепты от провалов? Потому что освободители применяют крайние меры? Так? - изрек он. - Интеллигентщина, слизь, гнилье! Ни более, ни менее. Ибо как ты не будешь стрелять в тех, кто не может очистить себя сам? Что прикажете делать с народами, которые дали одурачить себя и отказываются сотрудничать с теми, кто несет им свободу?
Алесь сидел, положив узловатые, как у крестьянина, руки на колени, и только шевелил пальцами. Буквально за несколько минут до этого, страдая, он рассказал мне о трагедии, постигшей деревню Понижевщину, соседнюю с его родной Тхорницей. Эсэсовцы перебили там всех мужчин в семьях, из которых кто-либо пошел в партизаны. Имели, безусловно, списки, подготовленные прислужниками, но выстроили понижевцев на улице и устроили спектакль. Ходили вдоль рядов, заглядывали в глаза и показывали пальцами. Вот какие, мол, бдительные и всезнающие - видим виноватых насквозь.
Мне за сорок, я тоже мужицкий сын, за спиной не одна эта война, но мне стало страшно за Алеся. Однако ни один мускул не дрогнул на его лице. Вот как!
А спустя день Шретер учинил ему разнос. Кривя полные губы, злясь, что сам замечает, как безбожно коверкает язык, перечеркнул все заголовки на первой странице. - Сдесь! - застучал карандашом по полосе, глотая слова, чтобы как-то скрыть свое бессилие. - Сдесь говорится о земле, которую мы… гм, намерены вернуть бауэру… Так? А вы… гм… скупитесь. Черт!.. Где большие буквы? Растаскали?.. И передайте там, чтобы с этой "Наперекор судьбе"… как тут говорят по-вашему… закруглялись… Чтобы в следующий номер печатали конец… Ферштейн?..