- Ладно. Завтра я согласую с остальными ребятами, и пойдем вместе, если ты не против.
- Скажешь!.. Но как твое, Галка, здоровье? И куда мы пойдем? Ты уже наметила и имеешь что-то в виду?
- Ага…
Они выбрали глухую, темную пору - перед рассветом. Установив, когда меняются часовые, условились: проведут операцию под конец ночной вахты, тогда бдительность караульных притупляется.
Трудно сказать, как бы Галя вела себя, если бы напарником был не Сергей. Правда, на товарной станции каждый уголок и тропка были знакомы. Жила уверенность: известное с детства не подводит и, если что случится непредвиденное, поможет. Но это было началом необычного, после чего все должно стать иным. Даже отношение к родному с детства. Даже отношения с матерью, чьи слезы и отчаяние придется пережить, и отношения с Сергеем, который, безусловно, после сделается смелее - совсем! И сознание этого холодило сердце. В то же время присутствие готового идти с ней на плаху Сергея делало все это чуточку… похожим на игру. Сергееве послушание поднимало Галю в собственных глазах, подбивало - командуй.
Не встретив живой души, они пробрались на территорию станции. После сильной майской бомбежки лампочки на фонарях здесь сменили на синие, но все равно было светло. И, чтобы пересечь пути, довелось ползти под товарными составами, прислушиваться, снова ползти - и так до крайнего тупика, где впритык стояли запасные вагонные скаты.
До сих пор о присутствии охраны и тех, кто формировал и расформировывал составы, Галя с Сергеем догадывались только по лязгу буферов да неясным мимолетным теням. Отсюда же, из-под скатов, под которые они легли на животах, ощущая, как щекочет ноздри запах мазута, ржавчины и гравия, Галя и Сергей увидели часового, - согнувшись, он стоял у громадных деповских ворот и кашлял в кулак. Однако близость друг к другу не позволила им заколебаться и отступить. Воспользовавшись новым приступом кашля, они, держась за руки, бросились к стене депо, где над ремонтными ямами, поблескивая, чернели махины паровозов.
Взрыв догнал их, когда Сергей и Галя нырнули назад в руины. Ожидали - увидят огонь, - но его не было. Только в небе, в той стороне, где находилось депо, падая, угасала хвостатая искра.
Как было условлено, здесь они были обязаны сразу разойтись - каждый своей дорогой. Но чувство окрыленного возбуждения, любви ко всему, что видели глаза, задержало их.
- Ты пропахла мазутом, славянка! - засмеялся Сергей, не способный сдержать нахлынувшую на него радость. - Честное комсомольское! Одежду, наверно, придется сжечь, ха-ха! Вот взбунтуются дома! Трудно с нами… А когда отойдут и подобреют, станут жалеть, что похудели…
Галя ответила ему согласной улыбкой. И хотя лицо ее Сергей видел неясно, он мог поклясться - на щеках у нее появились ямочки. Это растрогало и умилило его окончательно.
Остановились они около провала в полуразрушенной стене, что и ночью выглядела очень высокой, островерхой и держалась лишь чудом. Пахло истлевшим кирпичом, чем-то кислым, терпким, чем пахнут заброшенные старые развалины. Но Галю охватило какое-то новое чувство, заставило прислушаться к себе. И когда Сергей внезапно протянул к ней руки, она не отступила от него, а замерла в ожидании, не то удивляясь его желанию и смелости, не то похваляясь собой: "Ну-ну, попробуй!.."
Это передалось Сергею. С трудом подняв руки, он сжал Галины виски ладонями, осторожно привлек ее к себе и поцеловал в губы, как целуют икону или ребенка, которого боятся разбудить. А Гале показалось: на нее обрушился пенящий вал, обжег, закружил, понес на своем гребне.
Разве могли они тогда допустить, что день спустя, свалив под откос поезд за семафором, раненый Сергей умрет в лапах эсэсманов, а Галя в отчаянии и горе, мстя за него, - натяжной миной, днем, на пассажирском вокзале! - взорвет вагон-столовую, когда горластая солдатня из подошедших эшелонов выстроится получать обед…
3
В конце сорок второго года подал голос подпольный горком комсомола. Разместился он в лесной деревушке, недалеко от Лысой Горы, в одном переходе от Минска. Установив связь с группой "Вырви сердце!", прислал газеты, взрывчатку, инструкцию, как поддерживать конспирацию. А когда понадобились подпольщики, которые вели бы работу в частях противника, вызвал Галю к себе, - неся потери на фронте, немцы вынуждены были подчищать свои тылы и охрану аэродрома собирались поручить словакам.
Выслушав задание, Галя убежденно ответила: "Ну и отлично! По-моему, мы справимся. Они ведь славяне…" - она вспомнила Сергея. Да и сработала привитая отцом и жизнью вера в людей труда. Искренне недоумевая, как могло случиться, что немецкие рабочие пассивны, подчиняются гитлеровцам, Галя, однако, была убеждена: это аномалия, и она скоро кончится. Так что уж было говорить о словаках - братьях по крови! Но когда Галя направилась назад, в город, когда поднялась на Лысую Гору, с которой открывался широкий простор - покрытые лесом холмы, извилина дороги у ближайшего из них, деревня с гумнами и пряслами на его склоне, - остановилась. "Не так ли у них там, в Карпатах?" - подумалось ей, и живописный вид, деревни, которые могли быть похожими на словацкие, словно вернули девушку на землю. Подумалось: то, как только что рассуждала она, в принципе, конечно, верно. Верно и вообще… Но как будет с теми словаками, что поселились в казарме на Аэропортовской и, строго соблюдая предписанный порядок дня, держатся обособленно? Кто они и по чьей воле тут?
Однако нужно отдать Гале должное: она все-таки начала с того, с чего скорее всего начали бы и отец с Сергеем, - ей захотелось сделать словакам добро. Устроившись официанткой в аэропортовскую столовую, чувствуя на себе их внимание - еда почему-то пробуждала в них игривость, - Галя даже начала жалеть этих смуглых, как оказалось, веселых хлопцев, готовых приударить за ней. Она даже более охотно, чем других, стала обслуживать их, согласилась стирать им белье.
Особенно ей понравился Ярак Халупка, начальник словаков, - русоволосый, подтянутый, с внимательными, спокойными глазами. Моложе своих подчиненных, он, не в пример им, сидя каждый раз за одним и тем же столиком, старался разговаривать с Галей без желания добиться ее благосклонности.
Да и спрашивал он обычно о мелочах. Как называются по-белорусски хлеб, земля? Понимает ли Галя слово "небо"? Имеет ли представление о словацких песнях? Галя насмотрелась на лихо-беду, что принесли с собой оккупанты. Ее удивляли живучесть зла в них, их жестокость. Откуда такое? Но и Халупка казался странным, - слишком открыто, часто улыбаясь, коверкая белорусский язык, он был не в силах передать Гале свои мысли. Однако сомнений не было - он честный и добрый.
Это стало совсем очевидным, когда однажды его прорвало.
- Вот здорово, Галю, выходит! - расплачиваясь за вымытые подворотнички и сорочки, сказал он так, как говорят о выношенном. - Наше прошлое тоже ведь сплошная борьба. За что только мы не воевали! И чтобы освободиться из неволи. И чтобы быть самими собой. Чтобы говорить и молиться, как хочется.
- Молиться? - не усмехнулась Галя, понимая - он обязательно отметит это. - Где молятся, там не воюют.
- А тебе ничего не приходилось читать про таборитов и братиков? Хотя, в конце концов, кого я экзаменую, чудак?! Прости, Галю…
И хоть оказывалось - он знает многое, чего не знала она, - с того раза Халупка уже ждал Галиных слов почти как откровения, считал их справедливыми и дальновидными.
Наступила осень с поздними рассветами и ранними сумерками. Природа жила по своим извечным законам. Но Гале уже казалось: в этом году все происходит как-то необычно, во всяком случае так, как давно, а возможно, и вовсе никогда не бывало.
По ночам сон не шел к ней. Глухо рокотало небо, и этот рокот, как и всякая помеха или боль, тревожил сильнее, чем днем. Будоражили предположения - она для словаков уже не просто Галя, а некто, за кем огромная великая страна и кому благодаря этому ясны пути-дороги, скрытые от других. Это одно отнимало покой, заставляло тянуться из последних сил.
В октябре Галя организовала первый побег первых словаков. Захватив оружие, погрузив боеприпасы на "татры", они словно провалились - были, и не стало. Но минула неделя, и горком прислал связную с неожиданной новостью - за Галей следят, и ей придется покинуть город.
Проститься с домом? С тем, что она делала и может сделать? Со всем, что стало так дорого ей?.. С кровоточащим сердцем Галя подыскала другую квартиру для матери и сестры, предупредила об опасности друзей и вызвала на явку Халупку.
Он пришел, как всегда, минута в минуту. Прикрыв за собой дверь, расправил под ремнем гимнастерку - шинель он повесил в передней - и, подойдя к Гале, стоявшей у старомодного платяного шкафа, молча, со склоненной головой, пожал ей руку.
- Беда, товарищ Халупка, - без подготовки, наблюдая, однако, как воспримет он новость, сообщила Галя. - Мне предлагают немедленно выйти в партизанскую зону…
Она не сомневалась в его решимости вести борьбу до конца. Нет. Но ей вдруг захотелось что-то выяснить. Возможно, поэтому она и слова "мне" и "немедленно" произнесла с силой.
- Окомжитэ? - сдвинул он брови. - Нам угрожает провал? Или я неверно понял, Галю?..
Халупка не отделил ее от себя и своих солдат!
Что в этом было? Сознание - несчастье с Галей может привести к общему несчастью? Что Галина судьба - это и его собственная судьба, судьба его солдат? А может быть даже, он вообще свою борьбу уже не мыслит без Гали?
Она с благодарностью пристально поглядела на него и словно выросла от гордого чувства - веки у Халупки дрогнули, он опустил глаза.
- Слушаю тебя, Галю, и загодя согласен с тобой. Во всем… Мой отец мирный учитель, но и тот говорил: "Ни сил, ни способностей не оставляй для того света". Разумный он был, Галю…
С вечера погода испортилась, и аэродром закрыли. На заре туман сгустился так, что смешался с тучами. Волглая мгла окутала все вокруг - и землю, и небо. Чтобы отвести вину от солдат, которых выводить было поздно, Халупка снял некоторые посты и перед концом комендантского часа двинулся с Галей на летное поле.
Почему Галя настояла и пошла с ним? Прежде всего - для уверенности, что дело будет сделано. Да и как было не использовать последнюю возможность? Самой! Да и возложить все на Ярака Халупку значило пожертвовать им. Заранее, сознательно. К тому же товарищи передали: в Галином доме все уже перевернуто, найден и тайник на огороде, где было спрятано оружие с маркой шкодовских заводов. Значит, в СД знают очень много…
"Юнкерсы" стояли развернутым фронтом. В тумане выглядели призрачно, - у них будто обвисли крылья, и сами они отступили в туман, как только Галя с Халупкой; приблизились.
Он взял на себя дальние машины, и когда Галя, выхватив из кармана термитный шар, чиркнула им о спичечную коробку, он еще шагал - неторопливо, решительно.
Однако к автомашине они прибежали вместе.
- Рихле!.. Скорей, Галю! Ради бога! - попросил он, задыхаясь от сочувствия и нежности.
Туман за спиной засветился, сделался сиреневым, и стало странно, почему вокруг еще тихо. Но когда машина, подпрыгнув, рванулась вперед, сзади раздался взрыв, и Галя невольно зажмурилась, словно вспышка, где-то разорвавшая туман в клочья, вспыхнула перед ее глазами.
Навстречу понеслась знакомая, родная улица, по-прежнему пустая и серенькая. Халупка уставился в ветровое стекло. Но Галя все равно чувствовала: вторым своим зрением он следит за ней, и его мысли - все! - только о ней одной.
Миновали Галин домик с голой черной липой в палисаднике. Халупка грустно усмехнулся:
- Не жалко?
Занятая своим, считая взрывы, гремевшие за спиной, она промолчала и лишь отрицательно встряхнула кудерками. Однако он, как и прежде, не отрывая взгляда от улицы, увидел и это. Прищурился.
- А мне, Галю, жалко. Как и своих смерек и буков под Левочкой… Нам только бы проскочить Бетонный мост…
И такая печаль звучала в его словах, что Галино сердце оборвалось. Пришла догадка: Халупка и до этого, когда говорил о своей родине, когда признавался в преданности ей, видимо, имел в виду и ее, Галю.
Теплое чувство ударило Галю в сердце. Ей захотелось ехать и ехать с Халупкой, чем-то отблагодарить его, расстроенного и неистового. Подхваченная порывом, она положила ладонь на его руку, которой он цепко держал баранку руля, и погладила ее. Снова с небывалой радостью увидела, как на скулах у него напряглись желваки и глаза совсем сузились. При скупом свете загорелые лица серые. А тут еще ко всему Халупка побледнел. Но и это принесло радость - бледность делала его проще, своим. Опасность же, висевшая над ними, после успеха только обостряла момент.
Впереди в тумане показался Бетонный мост - горбатый, словно полысевший. А потом будто заштрихованные туманом фигуры, которые перегородили проезжую часть моста. Халупка откинулся на спинку сиденья, нажал на тормоза и с ходу развернул машину. Она завизжала и, чуть не въехав на дощатый тротуар, остановилась. И в это же мгновение туман прошили очереди. Некоторые из нуль были бронебойно-зажигательными, и показалось - бусинки-светлячки неслись прямо в глаза. Машина дернулась, осела набок.
- Все! - выдохнул Халупка и, ища Галин взгляд, требовательно постучал себя пальцами по тугой, старательно побритой щеке. - Hex ca бачи. Пощалуйста, Галю!..
Она не поняла его. Но когда смысл его жеста дошел до нее, решительно закрутила головой.
- Нет, Ярак! Нет! Одна я никуда не пойду!
Ему все-таки удалось повернуть машину багажником к мосту.
- Тебе еще нужно позаботиться об остальных! - крикнул он и опять подставил щеку.
Если бы не эта его настойчивая - наивная и отчаянная - просьба, Галя вряд ли послушалась бы. Но тут что-то затрепетало в ее груди. Она всхлипнула, обвила его шею и припала губами к тугой щеке.
Замерев, он все же через мгновение отстранил ее. Выскочил из машины. Выхватив из кобуры пистолет, начал отстреливаться.
- Сюда! - приказал, кивком головы показывая на ближайшую калитку.
СЕСТРЫ
рассказ
Не скажешь, когда к Гале пришло это решение. Но оно пришло, не могло не прийти…
Галя мне не просто сестра. Когда умерла мама, Галя взяла меня из деревни к себе. Приютила, устроила в ФЗУ. Заботилась и когда я стала работать наборщицей в Доме печати. И так до самого замужества… Да я и любила ее не просто как старшую. Мы очень дружили с ней. По-настоящему. Хоть я и слушалась ее не во всем… Мы, женщины, тоньше, чем мужчины, чувствуем красоту друг друга. Я была влюблена в Галю. Меня восхищали ее фигура, гордая голова, глаза. Вы присмотритесь к ним - они ведь живут, переливаются. Я даже замирала, когда, бывало, льнула щекой к ее щеке.
Война застала меня в Ляховичах. Это в Западной. Я работала в райкоме, а муж в совете Осоавиахима. Но приют я нашла у свекрови, опять-таки под Минском. У меня уже тогда был сын, и носила под сердцем Лилечку. А у свекрови как-никак своя изба, приусадебный участок, корова. Да и выхода не было. Я знала, что Галину квартиру разбомбили, а сама она отправилась на восток.
И вот чудо! В войну, наверно, всегда так…
Вначале я носа на улицу не показывала. Пугали разные слухи. Говорили, в Минске немцы прокололи насквозь штыком беременную женщину… А тут вдруг встала и пошла. В самую пасть, так сказать. В Дрозды!.. Оттуда по утрам к нам в Масюковщину - это километров пять будет - гул доносился. Рассказывали, что там заключенных по радио на расстрел вызывали… И вот пришла. Вижу: в концлагере у колючей проволоки, где кишмя кишат почерневшие призраки, - Галя. В полосатом сарафанчике с накидкой, в самодельных брезентовых тапочках. Настоящая беженка… Оказывается, она, как и я, тоже пришла сюда искать мужа.
Никогда - ни раньше, ни позже - не плакали мы так с ней. "Живые!"
Самым трудным тогда было остаться самим собой. Вы сами посудите: разве кто из нас представлял такими события, которые обрушились на нашу голову? Или врага, с которым нам пришлось иметь дело?
Да и личные беды на какое-то время заслонили все остальное. Склонная к фантазии Галя почему-то вообразила, что муж ее попал в плен. Она плакала, бегала на вокзал, на товарную станцию. Когда останавливался состав с военнопленными, прорывалась на перрон, кричала: "Саша! Я здесь, Саша!.. Нет ли среди вас шофера Саши?" Поднималась на виадук и, когда состав проходил под ним, снова кричала, бросала печеную картошку - пленных часто перевозили на открытых платформах с высокими бортами. Чуть ли не ежедневно бегала она и к развалинам прежнего своего дома, на ступеньках крыльца мелом писала письма, новый адрес. Уходя тогда из Минска, она прихватила с собой мужнину нижнюю рубашку. Так теперь прятала и перепрятывала ее, как невесть какое сокровище. А идя куда-нибудь, надевала ее под платье.
Вернувшись в Минск, Галя нашла себе каморку в деревянном домике на улице Энгельса. Устроилась уборщицей в казино. Работа, конечно, грязная, тяжелая. Подумать только - дрова носить, печки топить, мыть полы, настывшие лестницы… Казино помещалось в бывшем Доме профсоюзов, где и генеральный комиссариат. Лестничные ступеньки там, как известно, широкие, сколько их, не пересчитаешь. А тут еще холода, ночные дежурства.
Офицеры-посетители, вызвав в коридор, суют свертки с грязным бельем - выстирай. Не спрашивая, хочет ли его кто стирать или нет. Бери, дескать, делай - и все. Ведь ты существуешь сейчас уже, чтобы кормить их и прислуживать им. Это твоя участь. А они - завоеватели. Их дело - распоряжаться и помыкать. Некоторые и не платили даже. А на улице встретишься, сойди с тротуара… И это нужно было переносить впечатлительной, ранимой Гале, которая иногда видела обиду там, где ею и не пахло…
И все-таки как была она аккуратисткой, чистюлей, так и осталась. Едва на ногах стоит от усталости, а работает. Сохранилось еще это достоинство… Да и остерегаться приходилось - выгонят. А кто ты без аусвайса? Поймают на улице, пригонят на сборный пункт - и ты в Германии или в лагере вроде Дроздовского… Как в заколдованном кругу…
Удачные операции по так называемому "умиротворению" офицеры отмечали банкетами. В казино приходил сам гаулейтер - он жил этажом выше. Всегда бравый, довольный собой, в своей светло-горчичной форме. Открывал банкет, чокался с теми, кто наиболее отличился, хлопал по плечу. Правда, при нем не особенно напивались. Не очень шумели и потом, когда гаулейтер, взглянув под обшлаг, на часы, уходил домой, - дальновидный, он оставлял наблюдать за порядком помощника или адъютанта. Но зато все вволю хохотали, курили и бахвалились.
Из их хвастливых, самонадеянных разговоров вставала страшная картина, но в то же время было видно и другое - идет упорная борьба, и где-то недалеко.
Говорили и о собственных потерях. Правда, уже с оглядкой: когда, подвыпив, один лейтенантик, у которого убили брата, раскис было, гаулейтер тут же его разругал и отхлестал по щекам.