Но чем сильнее офицеры бахвалились и кляли "саботажников" и "бандитов", тем больше те вырастали в наших глазах. Возмущенный, разгневанный гаулейтер, бесспорно, избил лейтенанта для науки присутствующим - не смейте, мол, распускать нюни, вы немцы. А нам казалось - наказал он жалостливого беднягу за то, что тот своим видом выдал секрет. И, значит, важный, если за него так беспощадно карают своих. Только это немножко и радовало…
Галя передавала, что после скандала с незадачливым лейтенантом она, возвращаясь утром домой, присматривалась к каждому встречному - не подпольщик ли? - и полнилась умилением…
В августе нежданно-негаданно приковылял мой Вася. Попал в окружение под Смоленском, но его отпустили - ни обмундироваться, ни остричься еще не успел. Был он худым, обросшим. Из прежнего, своего на нем остались одни порыжевшие сапоги.
Однако долго пожить с нами Васе не довелось. В январе его вместе с бывшим сотрудником сельсовета и еще двумя коммунистами арестовали.
Я не говорю о себе. Тут ясно. Но и Галя не могла с собой сладить. Узнав о Васиной судьбе, вспомнила, наверно, своего мужа и маялась, томилась, строила невероятные планы. Узнала я, что один из завсегдатаев казино, бывший белогвардеец, - прокурор. Нашла подступы. Стала умолять его, обещала отблагодарить. Много из последнего, что имели, перетаскали мы ему. Но, известно, впустую. Когда поняли это, Галя кинулась к хозяйке казино. Та - к генеральше. Гаулейтер помедлил с неделю, но все-таки дал разрешение на встречу с Васей. Даже послал провожатого с Галей в тюрьму. Однако когда сестра переступила порог тамошней канцелярии, ее встретили с удивлением: заключенного из девяносто второй камеры Луцкого Василия сегодня ночью расстреляли за связь с партизанами и хранение оружия.
Зачем гаулейтер сделал свой жест? Что это было? Издевательство? Желание еще больше запугать? Показать - вот какая она беспощадная штука, оккупационная машина? Представить не могу… Но это, пожалуй, оскорбило Галю сильней всего. Гаулейтер и мысли не допускал, что она способна затаить обиду, взбунтоваться, припомнить. Он просто презирал ее, всех нас! Любил ошарашить, чтобы его боялись…
Само собой, высокий начальник имел свою прислугу. Пищу ему на кухне в казино готовила специальная кухарка. Но когда ждали гостей, гнедке фрау, как называли генеральшу, брала служанок и из казино. Сервировать стол, быть на побегушках. К гаулейтеру нанимали обычно только молодых служанок - семнадцати-восемнадцатилетних. Более взрослая, трудолюбивая, Галя выделялась среди них своей опытностью и генеральше пришлась по вкусу… Подождите, о чем это я? Все опять представилось… Ага! Так вот, даже после расстрела Васи ничего не переменилось.
Но Галя едва не сошла с ума. Видела - я окаменела, застыла от горя, от ненависти. Потому и слушать не захотела, чтобы я с детьми оставалась в Масюковщине. "Погибнешь! И сама, и Женечку с Лилей погубишь. Что им, нелюдям, стоит! Там же знают все, что ты комсомолка!.."
Пришлось перебираться в Минск.
Притащили с пепелища кровать, разгородили комодом на две половины комнатушку и стали жить. Десять месяцев просидели мы на Галиной шее. Правда, помогала свекровь. Галя выхлопотала продуктовые карточки на детей, я стирала чужое белье. Получала за это натурой - солью, махоркой. Ходила менять их на крупу. Но чем особенно могла помочь нам старая женщина? Что значили четыреста граммов эрзац-хлеба на месяц. И много ли ты заработаешь на этом белье?
У Жени начался рахит, на мальчика было больно смотреть. И, проклиная все на свете, довелось в декабре, перед Новым годом, отнести детей назад к свекрови - там хоть молоко есть, - а самой поступить судомойкой в столовую суда. Чего только не пережила я там!
Некоторые говорят: если бы немцы так не зверствовали, не разгорелась бы и такая борьба. Я тоже временами спрашивала себя: а что и вправду, если бы они не так свирепствовали, как бы все было? И каждый раз склонялась к мысли: так не могло быть, ибо они фашисты. А во-вторых, если бы были и не фашисты, а кто-нибудь иной, все равно оставались бы захватчиками. А значит - чужаками, врагами советской власти. Иначе говоря, борьба все едино была б не менее беспощадной. Людям только нужно было осмотреться, возненавидеть, освободиться от власти неожиданных событий, выбрать место в борьбе.
Мы с Галей стали искать связи с подпольем. Не только чтобы отплатить за то, что вытворяли немцы. Нет. А чтобы вообще быть со своими. Правда, пугало несоответствие. Мы - и целая вооруженная до зубов свора… Да и нужно было думать о детях, спасать их… Но какое это было спасение?..
К тому же у Гали не выходил из головы муж. Только раньше она предполагала, что он попал в плен, а теперь фанатически верила - на фронте и беззаветно воюет. Так что выходило: если она хочет быть достойной его, то обязательно должна делать что-то сама. Может же случиться, что после победы найдутся охотники, которые с усмешечкой намекнут: "Известно, казино… Как ты убережешься? Грязь - она липу-у-чая!" Остановила ведь раз незнакомая горбунья, била себя в горб: "Служишь, гадина? Такие у нас вот где сидят…" Так пускай тогда за нее, Галю, говорят дела. Чтобы Саша, если встретятся, смотрел бы блестящими глазами, гордился ею: "Вон какая она у меня!" А тем, кто подначивает, наговаривает, мог бы отрезать: "Минутку, минутку! Вы сами сначала сделайте, что сделала она, а потом уж и оценки давайте".
В конце весны генеральный комиссариат перевели в новое здание. Рядом с ним подготовили квартиру гаулейтеру, и генеральша предложила Гале перейти к ней горничной. Горничной к гаулейтеру! К человеку, желавшему, чтобы одно его имя наводило на людей трепет!
Так внезапно открылись вон какие возможности!
Я до этого трижды видела его. Первый раз - на пороге кухни в судейской столовой. В открытых дверях. Мы как раз чистили картошку, а кухарка, которая только что вымыла голову, сушила над плитой волосы. Я даже не представляла себе, что так может кричать человек, из которого просто выпирает важность. Хорошо, что адъютант, оказавшийся за его спиной, подал нам знак встать, а кухарке исчезнуть. Второй раз - когда гаулейтер выступал перед полицаями в парке Горького, а после тут же, у трибуны, раздавал им награды. Он поставил для удобства ногу на какой-то табуретик и, не смотря на бобиков, которые по очереди вытягивались перед ним, совал подаваемые адъютантом ботинки с железными шипами на подошвах. И, наконец, видела его в Театральном сквере в кошмарный майский день, когда прямо на деревьях вешали наших. Я знала - надежда моя напрасна. И все-таки, не желая примириться с Васиной смертью, пошла искать его среди осужденных. "А что, если?.." Гаулейтер, окруженный свитой, красовался неподалеку от входа в сквер и с хозяйственной строгостью наблюдал за тем, что происходило вокруг…
Так или иначе, но этот спесивый, с тяжелыми скулами немец, который каждую минуту мог дать волю своему гневу и решить судьбу любого из нас, сделался в моих глазах воплощением той ненавистной силы, что заслоняла собою весь свет и приносила беды.
Верно, нечто похожее, хотя, конечно, по-своему, чувствовала и Галя. Ибо когда я сказала ей об этом, она метнула на меня взгляд и начала кусать уголок косынки.
- Он терпеть не может, - судорожно дернулась она, - когда кто-нибудь в его присутствии говорит громко. А сам? Когда дома, гремит один его голос. Кричит на адъютантов, на прислугу. Дерет горло в телефонную трубку. Рычит на собак. Исключение разве рыжий Бербал. С ним лишь и ходит прогуливаться по двору. Остальные, поверишь, просто безголосыми при нем делаются или стараются на глаза не попадаться. Даже гнедике фрау в своем белоснежном халате. Даже дети. За столом сидят - не шевельнутся. Муштрует, занимается с ними шагистикой. Показывает, куда бить, чтобы сильней болело. А недавно присутствовал при расстреле им же осужденных детдомовцев. И перед тем, как эсэсманы стали стрелять в них, бросал детям конфетки… А вечером засел какую-то пьеску писать. Фу!.. И во всех двенадцати комнатах Гитлер, Гитлер…
Случай столкнул Галю с одной девушкой, пришедшей сюда якобы по заданию из леса, а меня с Николаем Похлебаевым, работником кино…
Привела девушку Галина приятельница, с которой сестра делилась своими мыслями и планами. Молоденькая, быстрая, в кудряшках, она с порога, помахав сумкой и цветами, предложила сестре выполнить задание - покарать выродка.
Подруге Галя верила, но многое тут выглядело подозрительным. Девушка не имела конкретного плана. Отказалась организовать встречу с командованием партизанского отряда, от имени которого будто бы действовала.
Галя встревожилась. Тем более что та, уловив ее колебания, вдруг вынула из сумки пачку денег. И когда хлопнула дверью, Галя накинула уже платок, чтобы бежать в СД - доносить на подосланного агента. Пришлось остужать, уговаривать: "А если она наша? Тогда что? Лучше уж собой рисковать!"
Это было во вторник. А в среду, остановив Галю в коридоре, гаулейтер, вперив в нее холодные зенки, спросил: а что бы она делала, если бы ей предложили убить его? "Если бы деньги давали? А? Много-много?"
Мужество у человека, как, скажем, и доброта, от природы. Но, в отличие от доброты, оно, верно, больше зависит от обстоятельств. Ему необходима какая-то атмосфера, что ли.
В СД понимали, что, посылая провокаторов, они не только выявляют своих врагов, а лишают мужества. Гаулейтер, безусловно, не знал о посещении девушки. Иначе бы сестру выгнали и посадили - почему не выдала подстрекательницу? Но и он своими вопросами предупреждал возможный Галин поступок. Показывал, что он все и всех видит насквозь и любые принятые меры обречены на провал.
Однако ни СД, ни гаулейтер не учитывали, что они этим самым будоражат мысли, направляют их на то, от чего стараются отвести. Разговор с гаулейтером испугал Галю, это так. Но он же помог убедиться: "Боюсь не я одна. Боится и он! Значит, чувствует опасность… А следовательно, несмотря на все меры, принятые охраной, опасность для него остается… И нанести ему удар мне, наверно, легче, чем кому другому".
Вот почему, когда я привела Похлебаева, Галя держала себя спокойней. Что-то как бы утверждалось в ней.
Интересно сложилась судьба и этого человека. В боях под Минском Похлебаева ранило, и он попал в Клинический городок. А когда Минск заняли немцы, его, как и еще нескольких других раненых армейцев, спасла медсестра - раздобыла гражданскую одежду и долечила дома.
Он принес нам подарок - кусок сала. Сказал, что партизанское. И когда мы рассказали ему про девушку, убежденно заявил, что гаулейтер все равно обречен, и предложил встретиться с Марией Черной. "О-о!" - протянул, называя ее фамилию, и все как-то стало на деловую ногу.
С этого момента, не знаю, как у Гали, у меня появилось чувство - я должна подниматься на крутую, скалистую гору. Мне тяжело, я спотыкаюсь, ноги скользят, но остановиться, чтобы перевести дух, уже нельзя, как нельзя и вернуться назад - не позволяет что-то, что сильнее меня. Да и за спиной одна чернота.
Во мне и до этого жило чувство усталости. Даже люди часто казались на одно лицо. Театр от нас был всего за полтора квартала, но я, поверите ли, не помню, что в нем шло и шло ли. Хорошо не помню даже, ходил ли по Советской улице трамвай или нет. Это была не жизнь, а прозябание. День не отличался от вечера. Поэтому чувство тяжелого подъема не угнетало меня. Напротив. Впереди засветился спасительный огонек. Он мерцал, обещал что-то.
Но ускорять события еще не хотелось, хотя задуманное становилось неотвратимым. Меня словно подпирало упорство: "Ага! Ну-ну!"
Местом явки Мария Черная назначила подножие "Потемкинской лестницы", как мы называли спуск по улице Карла Маркса до набережной.
Сестра попросила проводить ее, и мы, одевшись в лучшее, направились туда вместе. Шли, по-моему, держась под руку. Знали, что нужно разговаривать и вести себя как всегда, а еще лучше - идти одна за другой, не теряя сестру из виду. Так хоть, если что, кто-нибудь да спасется - под боком развалины. Однако шагали молча, то и дело сжимая друг другу пальцы.
По набережной промаршировал взвод солдат. Промчался мотоциклист с автоматом, в каске и защитных очках. Около входа в парк вихрастый мальчишка суконкой чистил сапоги какому-то ферту. Из них опасным мог оказаться один только ферт. Но сердце билось учащенно. Немного успокоились только, когда увидели Похлебаева. Перекинув дождевик через плечо, в расстегнутой косоворотке, в берете, он бросал камешки в речку и любезничал с женщиной в простом, строгом темном костюме. "Черная!" - подумалось почему-то с ревностью, будто та становилась между мной и Галей.
- Обещаете? Значит, билет, можно считать, в кармане? - долетел до меня грудной голос женщины. - Тогда давайте сверим часы…
Галя вернулась домой позже. Застала меня у окна. Догадалась, что я ожидала ее ни жива ни мертва… Кинулась на шею.
- Это, кажется, что надо! Сказала: иначе нельзя, если хочу остаться честной… Пойдешь завтра с ней в лес… Смотри во все глаза, Валечка!
Наперекор всему стало как-то легче - решающее приближалось.
Сославшись в столовой на болезнь дочери, я отпросилась с работы. Как всегда заботливый и деликатный, Николай проводил меня до Татарских огородов.
Галя была права, Черной в самом деле хотелось верить - сдержанная, спокойная. "Если попадем под проверку, ты молчи, - посоветовала, когда двинулись в дорогу. - Я постараюсь сама выкрутиться". Однако слишком многое было поставлено на карту, и я, чтобы застраховаться, все-таки решила: увижу, что предает, скажу - сама проверяла ее. Это, конечно, было наивно, но подавало кое-какую надежду - я ведь рисковала Галей, детьми!..
Словно разгадав мои мысли, Мария заулыбалась.
- Вернешься, сходи к своим. Пускай пустят слух, что гаулейтер дает Гале квартиру и та берет всех к себе. На днях мы вывезем твоих.
Она знала про Масюковщину! А главное - уже имела план!.. Сказала об этом, когда перешли речку Вяча. В Беларучах же устало улыбнулась; "Ну вот и поздравляю - дома!" И мне стало так хорошо и тепло, как бывало только с Галей, когда сестра, отчитав за что-нибудь, внезапно добрела и забывала о моей провинности. Галю я застала взволнованной.
- Ну как? - не дала она мне раздеться, снять платок.
- Кажется, все в порядке…
- Вчера у гаулейтера собралась вся верхушка - Готберг, доктор Кайзер, Янецкий. Сидели в кабинете, за столиком у камина. Я подкладывала дрова, мешала в камине… Готовится какая-то "грандиозная" акция. Самая массовая. Гаулейтер после кружил по ковру и напевал свое "гайлю-гайлю"… Позвал меня из коридора, сунул, как тем детям, "бон-бон", показал зубы… Значит, снова тысячи жертв! Малыши, старики… Боюсь, понимаешь, погибнуть первой. Ты погибнешь, а он останется!
- Подожди, выслушай меня сначала…
Я знала, что Галя сердится и возмущается, если ей не дают излить душу. Но в последнее время лишь так, переключая разговор на другое, мне удавалось успокоить ее.
- Черная придет как бы купить что-то у нас. Будем торговаться и договариваться…
Было видно, решение у Гали созрело, она полна душевных сил, хотя и мучится. Опасность подстерегала ее в одном - она могла перегореть. Я вряд ли выдержала бы такое напряжение, но понимала ее лучше, чем она себя. Обняв Галю, я прижала ее голову к своему плечу, стала гладить ей волосы.
Сестру охватила какая-то святая наивность. Я же, наоборот, держалась как бдительный сторожевой пес.
Когда опять заглянул Николай, Галя вдруг взялась уговаривать его, чтобы вместе с нами бежал в лес.
- Что вы дружите с Валей, известно не только честным людям, - убеждала она.
Тот скорбно, будто соглашаясь, качал головой, но усмехался.
- Вам хорошо, но мне как с пустыми руками? Взорву кино с фрицами, тогда и айда. А пока командировку в Лиду возьму.
- Правильно! - жестко поддержала я, хотя на глазах закипели слезы. - И вообще, Николай, тебе здесь нечего больше делать. Иди…
Когда же в дверях появилась Мария Черная и, поздоровавшись, начала торговаться, мне показалось, что на Галином лице проступила и блуждает улыбка. Чуть ироническая и нетерпеливая.
Химический взрыватель к мине был рассчитан на сутки. Черная объяснила это, показала, что делать для того, чтобы привести мину в боевую готовность. Стены в нашей каморке тонкие. Я напевала песенки, которые могла вспомнить, а они разговаривали, намечали план, как и что заминировать в спальне гаулейтера. Затем Галя засунула мину под пружины своего матраца, и мы втроем, сев на кровать, стали качаться на нем. За стеной у соседа-полицейского отмечали какое-то радостное событие - стоял пьяный галдеж, - а мы качались как девчонки, проверяя, не почувствуем ли мину… Получалось - извлекать из взрывателя чеку и вставлять ее в мину нужно приблизительно во втором часу ночи, - когда пунктуальный гаулейтер обычно спит. Условившись об этом, Черная поцеловала Галю в лоб и ушла.
Мина была полукруглая, точно лакированная. Взрыватель поблескивал медью. Все казалось добротным, хорошо пригнанным. Однако когда сестра - я держала мину - вставила взрыватель в гнездо, он вошел не до конца. А нам почему-то засело в голову, что он обязательно должен спрятаться весь… Мы принялись ковыряться в мине, загонять взрыватель силой. Окна в комнатушке были старательно завешены, горела коптилка, и это, наверно, вскоре помогло нам сообразить, чем могут кончиться наши старания.
Заряженная мина сразу стала грозной. И все-таки мы жили на такой волне, что Галя, прикинув, куда спрятать ее до утра, предложила сунуть под подушку. Но я категорически запротестовала, и мы, завернув мину в тряпку, положили в ведро и вынесли в туалет.
Легли на Галиной кровати. Обнялись. Долго лежали молча, слушая, как стучат наши сердца, и только иногда сжимали друг друга в объятьях.
- Ты не спишь? - дохнула в самое ухо Галя, когда я наконец утихла. - Мы совсем забыли о других… Немцы, бесспорно, ответят на кровь кровью. Правда?
- Большей крови, чем есть, не будет. Ты ведь сама говорила про акцию. Спи. А во-вторых, как тогда быть с войной? Они будут тебя бить, а ты, чтобы их не разгневать, только глазами хлопай? Тогда ведь и партизанскую борьбу нужно прикрыть, и их право на беззаконие признать. А думаешь, таким смирением и всепрощением кого-нибудь спасешь?
В шесть часов утра мы были на ногах.
Галя подхватилась первой. Торопливо, но старательно стала одеваться. Она, видимо, все обдумала заранее. Достала из комода мужнину рубашку, примерила по ширине плеч, надела. Выбрала любимое платье, осмотрела себя в зеркале, умылась, начала причесываться. Я следила за ней, жалела ее и восхищалась ею. И когда, взяв сумочку с миной, она у порога, еще раз прощаясь, подняла руку, мне нестерпимо захотелось крикнуть: "Какая ты красивая, Галя! Мне страшно за тебя… Смотри, чтобы все было хорошо!" Но я задушила этот крик и пожелала:
- Ни пуха ни пера!
- К черту, - ответила она со знакомым нетерпением. - В одиннадцать в Театральном сквере…
О том, что довелось ей пережить, я узнала позже. Но даю слово, - многое угадывала. Потрясенная и ожидающая душа прозорлива. Николай рассказывал, что перед боем, в котором его ранило, он видел во сне госпиталь и палату. А когда действительно попал туда, ужаснулся - они были тютелька в тютельку такие, как видел накануне во сне.