Он нахмурился, видимо, решая, какой должна быть мера откровенности, и ответил уклончиво:
- Мы, военные, здесь пионеры. Остатки моего дивизиона связи да бойцы лейтенанта Еськова начинали движение в этих местах. Правда, позже появилась артелька "Гоп со смыком". Но пошумела-пошумела и исчезла… А мы не знаю за счет кого больше и росли - беглецов-пленных, минчан или активистов из деревень. Мой первый комиссар Саша Макаренко не скажу даже, где чаще бывал - в отряде или в Минске. Он и голову там сложил. Весной гестаповцы напали на след подпольщиков. Начали вешать, расстреливать. Саша бросился в город - спасать, выводить их в лес - и погиб. Был на конспиративной квартире у товарища, члена подпольного горкома, когда туда налетели гестаповцы. Выскочил в окно со второго этажа и вывихнул ногу. Понятно, настигли на Беломорской улице. Отстреливался, пока было чем, а последнюю пулю пустил себе в висок…
Мне представилась холмистая, немощеная, с деревянными домиками Беломорская улица и то, как гитлеровцы гнались за хромым, обессиленным человеком, целясь ему в здоровую ногу, чтобы сохранить его для допроса, и я, наверное, побледнел, потому что Воронянский более благосклонно добавил:
- С железнодорожниками, к примеру, там у нас самые надежные связи были. Переправляли они нам все - и медикаменты, и оружие. А в марте появились целой группой во главе с Федором Кузнецовым - начальником русских паровозных бригад. Он теперь у меня комиссаром в "Мстителе".
- Вы разрешите поговорить с ним? - заволновался я, удивляясь своей удаче.
Воронянский поднял брови.
- Пожалуйста. Но, к сожалению, сам Кузнецов на задании. Да вы хоть поели сегодня? Может, заночуете? Давай, лейтенант, организуй, как говорит командир "Штурмовой", обстановку. Правда, у нас нет ни меду, ни сала.
Только сейчас мы обратили внимание на молодого белозубого военного с преданными, широко открытыми глазами, который неизвестно когда появился в землянке и молча стоял за спиной Воронянского.
- Знакомьтесь, кстати. Это есть наш Еськов, с которым закладывался фундамент, - кивнул на него Воронянский.
Старик не спросил, сыты ли мы, а Воронянский спросил, и его естественное в этих условиях гостеприимство как-то сразу размежевало их.
Спать нас уложили в штабной землянке. За окном шумели сосны, шелестела осина, и под этот однотонный гомон-шелест уснулось легко, само собой. Однако во сне, помнится, пришла тревога - приснился распластанный на рыжей, перемешанной со снегом земле Саша Макаренко, потом минский вокзал в панике, каким видел его тогда, в начале войны; рельсы, которые сходились где-то вдали, и черную пелену-навись над всем этим - от пожаров, что начались около аэродрома. И было тошно, и сердце сжималось от жалости и сочувствия.
В Пострежье мы вернулись с лихим кубанцем; ухарем, которого дал нам Воронянский в проводники и который, как мальчишка, был влюблен в своего командира.
- Увидели бы вы его в бою! - идя впереди, взбивал он русый выгоревший чуб. - Правда, ему, как Василию Ивановичу Чапаеву, на лошади бы, с саблей. Да где тут развернешься… Но я все равно никогда не слышал и не видел, чтобы он команду лежа подавал. При нем не сдрейфишь, не сорвешься. Если что, отцу родному не простит. Будь хоть папой римским, а ежели отступил от боевого закона, расплачивайся.
Ему хотелось как можно больше наговорить хорошего о Воронянском, он даже не успевал четко выговаривать слова.
- А по-вашему как? У нас только отступи…
- А если показалось, что кто-то отступил? - все-таки возразил я.
- Не бойтесь, ему не покажется!..
И столько веры чувствовалось в его словах, что грешно было разрушать ее, и я промолчал. Да и был под впечатлением разговора с железнодорожниками-минчанами.
Ожидал меня и еще один сюрприз. Перед домом, где обосновались наши ребята, мне встретилась женщина - в стеганке, в суконной шали, с рюкзаком за плечами и корзиной в руках.
"Издалека, наверно. Не из Минска ли?" - стукнуло мне в голову.
Я пригласил ее сесть на бревно, что лежало под забором около ворот. Взмахнув руками, как крыльями, усмехаясь, женщина сбросила рюкзак, развязала платок на плечи и спину упали темные волнистые волосы. Она, видимо, сделала это, чтобы отдохнуть. Да и знала: станет тогда другой. И правда - сразу сделались заметными милое веснушчатое лицо, большие, в синих кругах глаза и молодые, яркие губы. Она явно не скрывала радости, что добралась до партизанской деревни, что среди своих, и в ней пробудилась игривость. Дав посмотреть на себя, похожая уже на девушку, она встряхнула головою, обеими руками собрала сзади волосы в пучок и завязала их в узел.
- Ну, спрашивайте, - блеснула глазами.
- Да вопрос будет один, - немного ошарашено проговорил я. - Вы из Минска, конечно. Как там у вас?
Она тяжело вздохнула.
- Разве расскажешь… Горит, бахает каждую ночь. Одни наши истребители со своей "карманной артиллерией" чего стоят! Комендант Клюге запретил солдатам как стемнеет показываться на Пушкинском поселке, на Долгобродской и Первомайской улицах. Так что там теперь танкетки патрулируют… Но зато новые облавы, аресты начались. Может быть, более страшные, чем весной. Типографию, где подпольная "Звязда" печаталась, раскрыли… По улицам предателей водят, чтобы выдавали…
Я попросил показать документы, рассказать, какими путями-дорогами добиралась сюда, не останавливал ли кто по дороге.
Она ушла, оглядываясь и грустно улыбаясь мне, а я остался сидеть. Думалось о Минске, об удивительных, почти людских судьбах городов. Одни изведали горечь поражения. Другие, попав в блокаду, или грудью прикрыв родину, выстояли, и о них теперь разбивается ярость врагов. Третьи, опаленные войной, лишь стали жить по ее законам. Четвертые же вообще не испытали, что такое светомаскировка. "Не там ли и мои?.." Некоторые, приняв огонь на себя, замерли в глухом оцепенении. А иные, как Минск, хотя и захвачены в плен, остались страшными для врага. Многие, малые и большие, прикрывшись огнем зениток, под бомбами делают, что требует война, - отправляют на фронт солдат, обеспечивают их необходимым. А есть и такие, что далеко-далеко от фронта несут свою вахту, и война там чувствуется только по цене хлеба, тепла и сна. Да еще разве что рядом появились госпитали и люди получают треугольные солдатские письма, аттестаты, похоронные. "Получат ли аттестат мои?.." И все-таки, видимо, найдется единая мера, которая даст потом основание судить, как участвовал город в войне…
И хотелось уже служить Минску, помочь ему, и догадка - когда-то самому, это ясно, тоже придется побывать там и встретиться с самыми разными судьбами минчан - уже соблазняла. О, как я был благодарен Короткину!..
А тут еще небо! Оно явно победнело - исчезли кучевые облака, их заменили косматые тучки, которые куда-то торопились; однако того, что уходит, жаль, и холодноватая синева, и скупое солнце, и его несмелая теплота казались еще дороже.
Вторая наша "временная смычка" с отрядом, который с членами межрайкома минской зоны направлялся из-за линии фронта в Пуховичские леса, была менее счастливой.
Не успели мы, форсировав Березину, прийти в деревню Мстиж, где стоял отряд, облюбовать избы и разойтись искать продовольствие, как кто-то из ребят крикнул в окно:
- Володя, немцы!
Я схватил бинокль и, выскочив во двор, взобрался на крышу сарайчика. По шоссе Зембин - Бегомль, проходившему рядом, в самом деле пылила колонна грузовиков. Отдав распоряжение созвать остальных и немедленно разыскать Сидякина, я начал собирать "имущество".
Перебегали мы улицу, когда грузовики уже показались в конце деревни. Как было уже сказано, нам советовали уклоняться от лобовых стычек, но, понимая - карателей обязательно нужно задержать и дать отряду подготовиться к защите и с этой стороны, - мы открыли огонь. Из кузовов, кувыркаясь через борта, стали падать на землю солдаты - в касках, с ранцами за спинами, в мышастых шинелях. Падали пружинисто, на живот, и сразу огрызались очередями.
Мы с Сидякиным решили отходить к Уборку - немцев там быть не могло: дальше этой деревни дороги не шли, вокруг простирались болота, и недалеко почти без берегов текла Березина.
Отстреливаясь, дворами и огородами мы отступили на гуменник. Стало слышно: в другом конце, где обосновался отряд, также разгорается бой - началась ружейно-автоматная перестрелка, застрочили пулеметы, забухали мины. Значит, каратели решили взять деревню и нас в клещи.
Пришлось залечь в лощине - за валунами, в яминах, на росистой от осенней влаги траве, которая уже не высыхала за день.
Не замечая, что мокрый по уши, я переползал от валуна к валуну и стрелял, стрелял.
Сколько мы держались, не давая немцам замкнуть окружение и отрезать нас от леса, не скажу - это был мой первый в жизни бой. Но знаю: когда мы отступили в лес и побрели по колено в топкой жиже, направляясь назад, за Березину, свершилось чудо - в небе послышался гул самолета. И не с тем ноющим, что пилит душу, подвыванием, а с ровным знакомым гулом - наш! Сделав круг над Мстижем, он как бы остановился, и из него, набирая скорость, посыпались остроносые бомбы. Землю и воздух потрясли взрывы.
Назавтра пришли ужасные вести. Давясь злобой, каратели обрушили ее на сельчан - стариков, женщин, подростков. Пригоняли их к колхозному погребу, и когда пригнанный ступал на порог, стреляли ему в затылок. Вот тогда и появился наш самолет-разведчик и, поняв, в чем дело, постарался остановить преступление - сбросил бомбы. Считая - против них начинается операция, - каратели не мешкая погрузили в кузова грузовиков своих убитых и, не окончив опознания убитых партизан (для этого они привезли даже предателя), оставили Мстиж.
Мне везло - я часто встречал людей сильных, колоритных. А может быть, вообще так было - в условиях партизанской борьбы они росли как на дрожжах и проявляли себя на удивление ярко.
Ивана Матвеевича Тимчука, комиссара бригады "Народные мстители", мы нашли в Руднянском лесу, на берегу Дикого озера, - он организовал там базы для подпольного Логойского райкома и типографии, а также для будущей бригады "Большевик".
Родился Тимчук в прикарпатской деревне с бурной кристальной речушкой. В годы гражданской войны бойцом-добровольцем Седьмой Самарской кавалерийской дивизии сражался с деникинцами, с врангелевцами. По мышки в ржавой воде форсировал Сиваш, громил банды Махно, Тютюнника. В боях был дважды ранен, А когда партия объявила ленинский призыв, вступил в ее ряды. Накануне же Великой Отечественной войны работал директором Первого белорусского зверосовхоза.
Он сидел на пеньке, а перед ним, жестикулируя и приседая, чтобы лучше видеть лицо Тимчука, топтался обросший серой щетиной дядя. В военной фуражке, в черной, подпоясанной широким ремнем дубленке, опушенной по бортам и внизу, с колодкой маузера, повешенной на ремешке через плечо, Тимчук выглядел внушительно, но не совсем по-военному. Круглое лицо его, карие, с хитрецой, глаза усмехались - и тоже как-то мирно, по-штатски, и, видимо, не от слов крестьянина, а от его затрапезного вида, от смешных приседаний.
За ним поблескивало Дикое озеро, спокойное, зеркальное. На рассвете неожиданно нагрянул колючий морозец, и с деревьев стали падать желтые и зеленые листья. Попадали они и в воду, которая казалась сияющей и тяжелой, как живое серебро, и плавали на ней, как плавают детские бумажные кораблики, чуть касаясь воды.
- Вот видите, - знакомясь с нами, сделался более серьезным Тимчук, - товарищ обижается и сетует, что за ночь обязательно раза три заходят партизаны - и каждый со своими претензиями. То дай, то подай… Назрело, видимо, время распределить деревни между отрядами. Пускай назначают комендантов. Верно? - обратился он к крестьянину.
- Это, пожалуй, дело, - согласился тот, однако не совсем уверенно вертя перед собой рукою и пожимая плечами.
Вот таким, веселым и серьезным одновременно, на пеньке, мне и запомнился Тимчук. Поводив нас по своим владениям и угостив заправленной салом картошкой в Ходоках, он опять потянул нас с Сидякиным на опушку. Сел на пень и, положив на колени планшет, стал писать письмо Центральному Комитету о том, что наболело.
- Движение в самом деле становится всенародным! - неожиданно подал он голос, положив на планшет авторучку. - Но зачем тянуть всех в болота, от коих три года скачи - ни до какой железной дороги не доскачешь? Что за причина этому? Да и как ты прокормишь собранных там людей? Зачем и кому это нужно?
"Что за причина этому?.. Не это ли кроме всего дает ему силу? - подумалось мне. - Воронянскии, Старик также ссылались на примеры из жизни. Но логика там была куда проще: "Видите, такое имеет прецеденты. А почему оно не может иметь место и сейчас?" Воронянскии же вообще старается обойтись без обобщений. Ему важен факт сам по себе и то, как соотносится он с уставом. Но все они, понятно, ищут лучшего для борьбы, хотя и отводят своей личности разное место в ней…"
- Куда девались "гопсосмыковцы"? - перевел Сидякин разговор на другое.
Тимчук, безусловно, догадывался, почему Сидякин задал свой вопрос, и использовал случай, чтобы внести коррективы.
- "Гоп со смыком" - накипь, - отмахнулся, как от надоедливой мошкары. - Вырвались из лагеря военнопленных, раздобыли велосипеды, баян - и давай куражиться. Устраивали концерты, потрошили немецкие сепараторные пункты. Не забывали, конечно, и крестьян. А теперь вот в "Штурмовую", кажется, нырнули… Однако не думайте, настоящее сопротивление у нас с первых дней. После нелегального собрания, на котором выбрали тройку для руководства, оформились сельские партийные организации. Ну и, известно, пошло-загудело. В Кораньском, Швабском, Бесядском, Слободском, Острошицком сельсоветах, - он с каким-то гордым удовлетворением перечислял эти названия, само звучание которых было ему приятным, - стали зарождаться партизанские группы…
Я ожидал, попадет ли и в связи с чем в это перечисление Минск, и дождался.
- Но что возьмешь с мелких групп? В декабре Минский подпольный горком подсказал: необходимо объединяться. И со второй половины февраля начал регулярно посылать пополнение. Так что к марту и наш "Мститель" вырос до двухсот человек. А это уже сила! Начали проводить засады на шоссейках, диверсии на железных дорогах. Ликвидировали полицейские участки в Беларучах, Слободе, Янушковичах, Корени, Крайске. А в июне в Валентиновском лесу приняли открытый бой. Лоб в лоб. Днем. А это этап уже! В настоящее же время ведем борьбу за хлеб. Крестьяне прячут его, а мы сжигаем скирды в немецких имениях… Если же говорить о трудностях, то основная загвоздка в одном - в оружии, в толе. Все, что можно было собрать на местах былых боев, подчистили, собрали. А знаете, из одного Илиянского района в "Мститель" около полуторы тысячи заявлений подано…
Тимчук опять наклонился над планшетом. А я смотрел на крутые Тимчуковы плечи, на его лицо, ставшее вдруг упрямым, и проникался верой в него. Это был второй после Короткина человек, который заставил меня серьезно думать о войне, о себе и о народе в войне.
Побывав в бригаде "Штурмовая", попробовав хлеб-соль, поданную по комбриговскому приказу: "А ну, организуйте обстановку!" - мы направились на бывшую западную границу. В тот же день попали под винтовочно-пулеметный и минометный огонь, потом попадали снова и снова, но каждый раз нас спасали то военное счастье, то лошади, то ночь.
Места, оставленные человеком, где заметны еще следы его рук, выглядят очень тоскливо. Тоскливой, заброшенной выглядела и граница. Когда-то взборонованная, ухоженная полоса, с которой в воображении всегда связывались романтические истории, заросла травой, на ней поднялись березки, пирамидки елочек. Заставы и кордоны опустели. Здания стояли без рам, дворы заросли спорышем… Нет, захватчикам не удалось даже временно перекроить карту - помешало народное движение.
Дальше ехали совсем осторожно - никто до этого времени не бывал в западных областях Белоруссии. Да и деревни здесь выглядели по-иному - уже улицы, мостовая, следы побелки на заборах, на комлях деревьев, которыми обсажены дороги.
Под Молодечно, в районе лесничества Руда, с приключениями отыскали группу Черкасова. Это, по-видимому, был его временный лагерь, помещался он в лесном массиве, откуда, если я не ошибаюсь, слышны были гудки паровозов. Да и шалаши выглядели не приспособленными к зиме.
Прибыли мы туда перед восходом солнца, его еще не было видно. Но по всему угадывалось: оно вот-вот покажется из-за горизонта - облака над головой были подсвечены и на удивление ярки.
Несмотря на то что Черкасова разбудили, нам он обрадовался, как званым гостям. Потягиваясь и кряхтя, в нижней рубашке, обнял Сидякина, меня и только затем пригладил растрепанные во сне волосы и принял молодцеватую позу.
- Везет же нам! - выкрикнул, держа руку на затылке и передергивая от холода плечами. - Ух, ты!.. Надолго?
Вокруг возвышались мохнатые стройные ели, под ними виднелись построенные на скорую руку шалаши, столики со скамейками. И только то, что земля здесь была вытоптана - из нее проступали даже жилистые корни деревьев, - а столики были чистыми, старательно выскобленными ножом, свидетельствовало: обжито место давненько. Во всяком случае, посещают его часто.
На наши голоса из соседнего шалаша вылезли еще двое - чернявый и блондин. Застегивая на ходу защитного цвета гимнастерку, блондин придержал товарища свободной рукой и, оказавшись впереди, причесал гребешком светлые, аккуратно подстриженные волосы.
- Что за шум, а драки нет? - хрипловатым голосом спросил он.
- Новые гости, Федор! Ты ищешь связей, а тут ищут тебя, - ответил Черкасов, обнимая Сидякина и меня за плечи и сильно прижимая к себе. - Доходит?
- Тогда за животовкой из бузины посылай… Выдумали тоже! - как будто не поверил тот.
Бывают же случаи! Просто как в сказке! Это и был Федор Марков, за чью судьбу беспокоились в обкоме. Я смотрел на него как на чудо, а он как ни в чем не бывало, поводя серыми озорными глазами, быстро шел к нам, адресуясь пока что к одному Черкасову.
Они были в добродушном, приподнятом настроении, когда все на свете кажется несерьезным и хочется подтрунивать над другими. Даже новость, которая должна была остепенить Маркова, наверное, показалась ему не совсем реальной. А может быть, тут таилось другое - гордость, желание показать: ну что же, это, конечно, радость, но я не мальчишка. Однако когда он подошел и протянул руку, я заметил - на серые своевольные глаза набегают слезы.
Потеряв по пути товарищей, Марков какое-то время действовал в одиночку. Но и после, когда возглавил группу, отряд, 'часто встречался с врагом лицом к лицу. Человек редчайшего мужества, он побывал даже в Вильнюсе, где, вспомнив прошлое - борьбу с пилсудчиками, покарал предателей и установил нужные связи. Неугомонный, решительный, он неизменно принимал участие в засадах, в диверсиях на железной дороге, в разгроме управ, вражеских гарнизонов - всегда впереди, всегда там, где огонь. Он сумел наладить такие отношения с населением, что оно помогало отряду, чем только могло, охраняло его от неожиданностей, вело разведку, сообщало о планах врага.
- Так, значит, ищете? - усмехнулся он. - Тогда условие. Получу взрывчатку, оружие - где наше не пропадало, это гебитскомиссаровская игрушка твоя.
Он полез в карман брюк, достал оттуда никелированный офицерский "вальтер" и протянул мне.
- Трофей. Взял лично под Свентянами. Тепленький. На, подержи для большего соблазна.