- Не хвастайся, - подзадорил Черкасов. - Мои ребята тоже позавчера состав с живой силой под откос пустили. Двенадцатый. Так, говорят, немцы потом целую плащ-палатку пилоток собрали. Ясно?
- Ничего, мы тоже пускали. И с пилотками, и с фуражом.
- Ну ладно. Нужно в отряде митинг провести, познакомить людей с письмом ЦК. Правда? - посерьезнел Черкасов.
Через день-два снова ударил морозец, затянул землю корочкой. В подлеске начали опадать листья. Правда, неохотно, по одному, неожиданно. Сорвется и летит черенком вниз. Сколько их упало за ночь? Не много, но они покрыли землю, приглушили шаги. А звуки в лесу, наоборот, как бы ожили, стали звонче.
Проверив, видно ли дыхание, мы с Сидякиным, однако, облились по пояс водой, растерлись полотенцем и только тогда сели за столик под елью. Завтракали молча - Черкасов и его первые гости оставались, а мы уезжали, но, видимо, грустно думать о далеком, пусть и хорошем. Даже жизнерадостный Марков, который только что кончил писать докладную в обком, говорил вяло, то и дело задумываясь.
Простились мы почти без слов. Конечно, не знали, что, отчитавшись за линией фронта, вся группа, за исключением меня, вернется к Маркову - принесет с собой автоматы, взрывчатку и будет в его бригаде ядром, из которого вырастет отряд имени Чапаева.
Овса у Черкасова не нашлось, сена было в обрез, и голодные лошади, как только почувствовали - мы возвращаемся назад, - сами срывались на рысь. За месяц я привык к своему гривастому сибирячку, научил его отзываться на зов, баловал. Теперь я также приберег ему угощение - полкраюшки хлеба, и он умудрялся, повернув голову, на ходу хватать хлеб из моей руки, губами.
Опять чередой пошли ночные деревни, граница, знакомые отряды, бригады. И опять спасла избранная тактика: чтобы не увязался опасный хвост, переходы делали от одного партизанского отряда к другому. Переднюем, отдохнем - и новый рывок…
Западную Двину в этот раз форсировали с лошадьми. Ночь была звездная, с высоты смотрел узкий серп молодого месяца, и вода в реке фосфоресцировала, светилась. Плывя следом за лодкой на поводу, лошади похрапывали, в их глазах дьявольски полыхало, и они стригли ушами. Выбравшись же на противоположный берег, встряхивались всем телом так, что во все стороны летели брызги. К тому же, как это часто бывает осенью, небо затянуло серым, начала сыпаться крупа. Лошади были мокрые, и пришлось, чтобы согреть их, бежать с ними рядом, пока они не обсохли.
Дневали мы в лесу, километров за восемь от железной дороги Витебск - Полоцк. Погода испортилась совсем. Время от времени начинал идти снег. Думалось, это к удаче. Но как только мы приблизились к знакомому переезду, полыхнули осветительные ракеты и застрочили пулеметы. Кажется, два. Хорошо, что в снежной замети свет от ракет не достигал земли и ее не всю укрыла бель. Рассыпавшись, мы были вынуждены вернуться на место своей дневной стоянки.
Здесь, среди заснеженных елей с тоскливо опущенными лапками-ветвями, мы простились с четырехногими друзьями. Чтобы, совсем проголодавшись, они смогли уйти искать себе новых хозяев, чуть-чуть привязали их к деревьям. И мало кто из нас тогда оставался безразличным…
Став пешим, я будто вернулся на землю. Вокруг была знакомая Сиротинщина, и каждая услышанная беда болью отдавалась в сердце. Жителей деревни Чисти гитлеровцы согнали в сарай, заминировали его и взорвали. Пролили они кровь и в Слободе. Убили мою лучшую ученицу Ирочку Изофатову. Надругавшись, распороли ей клинком живот и бросили на обочине дороги, запретив хоронить.
Дороги Минщины, встречи с людьми многое мне раскрыли. Но вместе с тем во мне как бы прорезалось чувство вины: прошло более года адской войны, а что сделано конкретно? Да и как там с самыми близкими?
В Зуях я заглянул к Леониду Политаеву. Шел и колебался. Как я узнал, он возглавлял уже особый отдел бригады, был полон высоких планов, любил. До меня ли ему было? Чтобы скрыть волнение, я подарил ему "коровинский" пистолетик: "Отдай своей…" - сказал я и не совсем поверил, когда он, расцеловав меня на прощанье, вдруг растерялся.
- Совсем затоковался, дурак! Как я мог позабыть?.. Твои линию фронта перешли, не тревожься… Хотя "Витебские ворота" и закрыты…
И опять дорога, короткие остановки в партизанских деревнях. Продуктов мы заготовили еще на Минщине, потому просили только картошки, молока, воды. В одной из прифронтовых деревень я забежал в крайнюю избу - захотелось пить.
Было утро. В окна лились косые лучи не очень золотистого, но зато яркого солнца. Они полоской ложились через всю избу. Около печи, как раз в конце солнечной полоски, возилась с ухватом сухонькая старая женщина с добрым морщинистым лицом. На кровати спали вихрастые дети и черная кошка.
Я переступил порог, окинул взглядом избу и, вдруг почувствовав в жилах холод, окаменел - над кроватью, прикрепленные к стене кнопками, висели фотокарточки: я с женой и она одна - та, в шестнадцать! Боже мой, значит, погибли! Значит, как и думалось, Лене не хватило духу сказать мне правду!
Не помня себя, я шагнул к хозяйке. Наверное, лицо мое было страшным, потому что она, вынув немного Ухват из печи, как бы загородилась им.
- Откуда у-у вас фотокарточки? - с трудом пошевелил я губами.
- А боже мой!.. Маруся нашла за околицей… - охнула она, догадываясь, почему у меня отнялся язык. - Понравились, и вывесила вот… Посмотрит и плачет. Правда, сейчас не трудно заплакать…
Но женщина была косая, и мне казалось, что она лжет, не может смотреть на меня.
- Они, бедные, только что подошли к деревне, а немцы тут как тут, - тараторила она, снова пугаясь моего вида. - Ваши, конечно, кто куда. У нас за гумнами лен рос. Бегут они, а ноги заплетаются. А немцев, видно, вещи заинтересовали… Чего вы так смотрите на меня?.. О боже мой!
Вышел я из дома, слабо понимая, что происходит вокруг. В голову лезло сразу многое. Вспоминались Могилев, учительские курсы, на которых, увидев будущую жену, я делал все только для нее. Мерещилось-вспоминалось, как перед отъездом из Могилева, не чувствуя под ногами земли, шагали мы по Первомайской улице, смеясь, спрашивали у милиционера, где тут загс, а потом, растерянные, искали свидетелей, чтобы подписались под брачным свидетельством; как ехали ко мне на Комаринщину в пустом темноватом вагоне, где верхние полки сходились над головой вплотную, как потолок, и оттуда слышалось сердитое ворчанье: "Молодые люди, в общественном месте так себя не ведут!" Представлялось, как потом вечерами вместе писали планы уроков; как во время поездки в совхоз со спектаклем она простудилась и ей сделали в Чернигове операцию и тут же перевели в роддом; как потом болела сама Светланка и врач шепнул мне, что надежды нет; как я с невинным выражением на лице отправлял жену под Гомель в дом отдыха, а похоронив дочь, также примчался туда; как, полный подозрений и ревности, стоя у дерева, искал ее среди отдыхающих, которые слушали концерт в "зеленом театре", и успокоился лишь, когда увидел: она, стриженая, худенькая, в светлом платьице с пелеринкой, сидит с краю, рядом с пожилой полной женщиной… А позже родился сын…
"Неужели я больше не увижу их?" Некого будет любить, ревновать, не с кем связывать завтрашний день? Существо мое восставало против такой несправедливости…
Связались мы с армейской полковой разведкой через штаб бригады Дьячкова. В близлежащие деревни прибывали беженцы. Потому, чтобы за нами никто не увязался, разведчики назначили место для тайной встречи. Однако когда мы пришли туда и тронулись в дорогу, из темноты появилось и пристроилось к нам человек тридцать.
Разведчики знали здесь каждый пень и вели колонну уверенно. Только в одном месте, переводя через заминированную прогалину, заволновались, приказали взяться за руки и ступать след в след. И опять я, думая о своих, мало обращал внимания на то, что за молодым сосняком, который все время оставался у нас справа, иногда мелькал огонек костра и при нем толпились фигуры в натянутых на уши пилотках.
Похолодало. Мела поземка. И когда мы приблизились к линии немецкого боевого охранения, что проходила здесь по шоссе, метель еще усилилась. Свистел ветер и гнал, гнал, слепя глаза.
Немцы поставили уже снегозаградительные щиты, - видимо, по этому шоссе при необходимости они перегруппировывали войска… И вот когда мы приблизились к щитам, у которых метель успела намести сугробики, то увидели на горке часового, стоявшего к нам спиной и смотревшего в сторону нейтральной полосы.
Что было делать?
Бесшумок ни у кого не было. Отступать и искать иное место для перехода разведчики посчитали еще более опасным. Стрелять также было нельзя - поднялась бы тревога, при которой гитлеровцы открыли бы огонь по нейтральной полосе и спровоцировали бы открыть его наших. И можно было представить, в каком бы тогда положении оказалась наша колонна!
Обнаружив между щитами проход, мы поднялись на шоссе. Старший разведчик жестами попросил меня взять пару ребят и остаться на шоссе, держа часового на мушке.
Впереди дымилась в поземке низина и куда-то плыл кустарник - уже нейтральный! По одному, почему-то пригибаясь, люди начали пересекать шоссе, и казалось, не было им конца. Но вот я почувствовал: пробежал последний. А часовой все стоял, как окаменелый, будто не видел ничего.
Когда, вильнув, хвост колонны исчез в кустарнике, бросились бежать и мы втроем. Бежали затаив дыхание, оглядывались, но часовой не ракетил и не стрелял. Почему? Боялся за свою жизнь? Сочувствовал нам? Возможно. Потому что когда все же пустил ракету, она упала не в кустарник, где мы укрылись, а значительно правее, куда через мгновение полетели злые, визгливые мины.
Тяжело переводя дыхание, я слушал их пронзительные взрывы, и виденное, пережитое за эти месяцы будто оживало во мне - росло, шире открывало глаза. Я знал - там, за кустарником, наше боевое охранение. Нас непременно окликнут. Но сейчас так же отчетливо сознавал и другое: наше боевое охранение не только там. Оно всюду. И потому, чтобы уничтожить нас, нужно стереть с земли города, деревни, лес, поле - все живое.
В СНЕЖНОМ ПЛЕНУ
рассказ
Желваки у Исая Казинца напряглись. Откинув от себя газету, он стукнул литым кулаком по шершавому, в трещинах, подоконнику и оглянулся - не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его сейчас.
Те, что определяли психологическую войну у немцев, делали свое: упорно афишировали план уничтожения Москвы - хоронили ее на дне ими же созданного моря, угрожали перемешать с землей все, что внутри Московского железнодорожного кольца. И без конца твердили, что ни о каких капитуляциях, даже безоговорочных, никто и слушать не будет…
Из окна виднелась узкая улица. А если бы Исай смотрел на нее не отсюда, с первого этажа, а из мезонина, то, наверно, видел бы только сточную канаву, выщербленный горбатый тротуар да дом напротив. Недавно выпала пороша. Мостовую, тротуар и крышу противоположного дома ровно покрыл снег. В окно лился белый свет, и в нем обросшее темной щетиной Исаево лицо выглядело обрюзглым и болезненным.
По тихому поскрипыванию половиц Исай узнал: идет Ляля - дочка хозяйки, глазастая, с петлями косичек возле ушей, девочка-подросток. Наивная до того, что при встречах каждый раз ожидает от Исая необычных открытий, слов и сердит его этим своим ожиданием. - Вы все думаете, Славик? - удивленно спросила она, поправляя на столе самодельную скатерть. - И ночью не спали. Я слышала ведь через стену. Когда станет легче, Славик?
- В войну всегда найдутся заботы и беды. Легче будет, когда будет легче, - ответил он, подумав, что под Москвой снегу еще больше и сугробы там тяжелые, с гребнями.
В сточной канаве мальчик с замотанной шарфиком шеей, в шапке, налезавшей ему на глаза, катил ком снега - покатит-покатит, остановится, поправит шапку, подышит себе на руки и катит дальше. По тротуару просеменила старушка с девочкой, закутанной в пуховый платок, - людям холод казался еще большим, чем был. Появился мужчина в демисезонном пальто и фетровой шляпе. Он шел как бы против ветра - одним плечом вперед, заботливо придерживая рукой поднятый воротник.
- Иди, открой интеллигенту, - попросил Исай девочку.
Та усмехнулась, словно вступая с ним в сговор, моргнула своими большущими глазами в знак согласия и выскользнула из комнаты.
Володя Омельянюк, неся в руках пальто и шляпу, переступил порог, выставив вперед бородку. Швырнул пальто и шляпу на диван.
- Слава! - выдохнул он расслабленно. - Их наконец остановили! - И, видя, что Исай от волнения бледнеет, двумя руками схватил его руку. - Ехали, катили… Делали остановки, чтобы покупаться!.. И знаешь, где попробовали вернуть удачу? На нашей магистрали.
- Здорово научился ты перевоплощаться, - как бы мимоходом сказал Исай, еще не в силах говорить о такой новости.
- Под чеховского Тузенбаха стараемся, - не сдался Омельянюк, зная, что обнаружили его слабость. - Мы с Жуком вместе слушали! Сила!.. Потеряли половину танков и ночью откатились к Голицыну!
- Ну-у? - все еще бледный, будто не поверил Исай. - А волосики кому-нибудь из нас придется сбрить. И здесь трафарет, Тузенбах. Но это между прочим… Теперь, судя по всему, между прочим…
В воображении его мелькнуло Подмосковье - березовые рощицы, перелески в снегах, холмистое поле, рассеченное магистралью, пустынное, синее, окутанное ночным мраком, за которым противотанковые рвы, надолбы.
Москва. Мрак вздрагивает, взрывается, и тогда синее делается оранжевым. А вместе с этим, потому что представились всплески света, перед глазами встал отец, его предсмертная минута - ветряная мельница вдали, одинокая груша-дичок среди ржаного разлива и тяжело дышащий отец, прижатый к груше лошадиным храпом и блеском белобандитских клинков. Вспомнилось, что в семье Омельянюков траур - не так давно под бомбами погибли внуки и дочь.
"Сейчас заработает динамо-машина! Держись! - посерьезнел Володя, почти угадывая, куда повернули мысли Исая. - Но пускай. Это тоже неплохо. Кто знает, уважали бы его так, если бы он был тихим…"
- Собираем доппартком, Тузенбах! - действительно не сказал, а изрек Исай, запуская растопыренную пятерню в густую шевелюру. - И собираемся опять у тебя! Мать все плачет? Не сорвется? Или это не относится к делу?
- Представим, что нет… Я подготовлю сводки, Слава. Это кроме всего подшевелит железнодорожников. У них на станции сейчас как раз столпотворение.
Исай Казинец пришел на Комаровку, к Омельянюкам, первый.
- Приветствую вас, нэнька, - низко поклонился он хозяйке, встретившей его в передней.
Исплаканные глаза у той подобрели.
- Я тоже рада тебя видеть, - пропела она, ожидая, чтобы взять и самой повесить Исаевы пальто, шарф, шапку. - Ты сегодня как именинник. Все разутюжено, под галстуком. - И, слабо улыбаясь, закачала головой в венке тяжелых кос.
Он обнял ее за плечи.
- Скажите мне, нэнька, слово, в котором четыре "ы". Не знаете? Ымыныниык.
- А ну тебя…
Стол в столовой как будто ожидал гостей.
- Неужто сохранили все эту бутафорию с того раза? - зная, что это будет приятно ей, удивился Исай.
Омельянючиха порозовела.
- Великая штука, нэнька, предвидение. Нам бы поучиться у вас…
И подумал: есть страшно обидное в том, когда дети умирают раньше родителей. Но, кажется, Омельянюки понемногу преодолевают свое семейное горе. А ведь еще недавно наедине, вспомнив о несчастье, Омельянючиха теряла разум и топтала все, что попадало под ноги, - половички, траву, снег.
Вошел слегка сутулый Степан Заяц. Поздоровавшись, подержал в узловатой руке старательно закупоренную деревянной пробкой бутылку с самогонкой - одну, вторую - и направился к облицованной кафелем голландке. Рванув дверь, словно кто-то держал ее, вошел Георгий Семенов - Жук. Козырнув не то по-пионерски, не то по-военному, зашагал к Исаю.
- Ну и снег!.. Новости какие или что-нибудь стряслось, секретарь?
- Есть и новости, - ответил Исай, стараясь настроиться на новый лад.
- А-а, - щелкнул Жук пальцами. Потом округлил светлые, холодные глаза и, словно прислушиваясь к своему щелчку, повернулся вполоборота к Зайцу - ожидал слов и от него. Однако тот лишь плотнее прислонился спиной к теплой голландке и не ответил на его немой вопрос.
Важно и спокойно вошел Григорьев - "Катай", как он окрестил себя еще в годы гражданской войны. За ним - Володя с коренастым, широкоплечим отцом, рядом с которым он выглядел подростком. Раздал всем размноженные на машинке сводки.
- Можно побыть с вами? - спросил Омельянюк-старший, глядя на Зайца, с которым давно и крепко дружил
Все сгрудились вокруг стола, затем, как званые гости, не спеша расселись за ним и стали просматривать сводку.
- Я хочу поставить перед вами два вопроса, товарищи, - выждав, пока все прочитали ее, сказал Казинец, бледнея, как и тогда, у себя дома. - Чем мы ответим на последние события? И, в частности, на то, когда Красная Армия приблизится к нам. И, во-вторых, не стоит ли изменить нам само название "доппартком"? В городе, это уже очевидно, второго комитета нет. Руководить же восстанием или чем-то вроде того должен наиавторитетнейший орган.
- Восстанием? - задумчиво, а может быть, удивленно переспросил Заяц.
На минуту стало слышно, как поскрипывает снег под ногами дозорного, ходившего по двору.
- Ты думаешь, оно возможно и вскоре назреет? - снова поинтересовался Заяц.
Как всегда, готовый поддержать товарища, поднял руку Жук и, собираясь говорить, поправил пробор на голове.
- Планы немцев сорваны! - сказал он безапелляционно. - Значит, блицкриг отменяется. Из этого нужно и исходить.
- Вот именно, - повернулся всем корпусом к нему Исай, однако тут же жестом попросил, чтобы Жук дал возможность ему продолжать - На такое можно ответить лишь самым большим, на что способны. Да мы и в долгу, товарищи!..
- А силы? - отдавая назад Володе сводку, в третий раз коротко спросил Заяц.
- В нашем распоряжении организация, Степан Иванович.
- Согласен. А не подставим ли мы ее под удар? Кто знает, сколько еще придется ждать.
- Мужество - это, видимо, и есть, когда человек перестает думать о себе, - убежденно сказал Володя.
- Нет! Мужество - это когда человек решает утвердить свое во что бы то ни стало, - не согласился и с ним Исай. - Что же касается восстания, его можно готовить постепенно и параллельно с прежней работой
- Ну, если философствовать, - чуть поздновато заметил Катай, - то иной раз большим мужеством будет отказаться от риска, чем идти на него…
Дни побежали быстрее.
Исай и до этого не очень замечал, как идет время. Разве лишь в наиболее горькие минуты - когда сдали Брянск, потом Калинин, Калугу… Особенно когда немцы вышли на берег Московского канала, ворвались на южную окраину Каширы! Но и тогда, каменея, он верил: худшего не случится.