Два долгих дня - Вильям Гиллер


Вильям Гиллер (1909-1981), бывший военный врач Советской Армии, автор нескольких произведений о событиях Великой Отечественной войны, рассказывает в этой книге о двух днях работы прифронтового госпиталя в начале 1943 года. Это правдивый рассказ о том тяжелом, самоотверженном, сопряженном со смертельным риском труде, который лег на плечи наших врачей, медицинских сестер, санитаров, спасавших жизнь и возвращавших в строй раненых советских воинов.

Среди персонажей повести - раненые немецкие пленные, брошенные фашистами при отступлении. Писатель показывает, как меняются их взгляды под влиянием событий на фронтах, под воздействием советских людей.

Содержание:

  • ГЛАВА ПЕРВАЯ 1

  • ГЛАВА ВТОРАЯ 3

  • ГЛАВА ТРЕТЬЯ 7

  • ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 10

  • ГЛАВА ПЯТАЯ 13

  • ГЛАВА ШЕСТАЯ 17

  • ГЛАВА СЕДЬМАЯ 23

  • ГЛАВА ВОСЬМАЯ 25

  • ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 27

  • ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 31

  • ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 35

  • ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 40

  • ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 44

Два долгих дня

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Полночь. Тихо ступая, чтобы не разбудить жену, Штейнер заковылял к себе в кабинет. От жгучей боли в правой ноге ему едва удавалось сдержать крик. Он прошел в ванную комнату и подставил ногу под горячую струю воды. Боль немного отпустила. Он посмотрел на себя в зеркало. Невысокий, коренастый блондин с серо-голубыми глазами. Осторожно погладил фронтовой шрам на правой стопе. Пошевелил пальцами. Взял с полки энциклопедию, раскрыл статью "Атеросклероз сосудов нижних конечностей", но читать не стал. Выключив свет, лег на диван и закрыл глаза.

"Что же со мной? Ноги как ноги. Чем они отличаются от других ног? Тот же продукт из белка и воды. Сущая насмешка. О, боже!"

Ногу опять пронзила острая боль. С невыразимым отвращением он отбросил плед. Прикусил до крови губы, чтобы не застонать. С силой потер, правую стопу, которая, казалось, утратила всякую чувствительность. Сердце учащенно забилось. Боль отпускала, чтобы появиться опять с удвоенной силой. В очередном перерыве между приступами его охватил страх. Что произошло? Просто трудно поверить, что бывает такая невыносимая боль.

Он вернулся к дивану; хотел лечь и хоть на время забыться. Но тут, он представил себе, что стоит расслабиться - и спазм возникнет снова. Проклятие! И уже не было веры ни в магию докторов, ни в лекарства: слишком многие лечили его. Диван внушал ему ужас. Он сел в кресло, уставившись невидящим взглядом в потолок. Не прошло и часа, как возникла знакомая судорога. На этот раз она была слабее, и он смог отметить по часам время, в течение которого она продолжалась. В полной прострации открыл ящик стола, осмотрел "вальтер": "Неужели иду к последнему рубежу?"

Как только начались спазмы, он, вняв врачам, бросил курить: теперь он лишь сосал холодную трубку и два-три раза в день получал величайшее наслаждение от ее чистки; медленно разбирал ее и, тщательно прочистив ершиком мундштук и головку, засовывал обратно в рот. Когда один врач осторожно намекнул, что не исключена операция, Штейнер лишь спросил его: "Есть ли гарантия в благополучном исходе?" Тот поторопился перевести разговор на другую тему.

И все-таки он никак не мог понять, почему ноги так подвели его. Он всегда гордился своим телом, вставал без промедления в одно и то же время, повинуясь внутреннему сигналу; чувствовал, как после ежедневных утренних упражнений тело наливается бодростью и энергией. Лишь три года назад он стал замечать тревожные симптомы. Началось, казалось, с пустяка. Торопясь пересечь поскорее перекресток, он остановился на середине мостовой - будто кто-то ударил сзади по ноге. Он оглянулся. Никого. Лишь автомобили неслись мимо лавиной. Тогда он так и понял, что с ним случилось. Через месяц, плавая в закрытом бассейне, он почувствовал, как медленно нарастает судорога - нога не слушалась его. Он едва доплыл до борта. В течение нескольких секунд все его силы были направлены на то, чтобы не закричать: "Помогите!" И вот теперь уже дело дошло, кажется, до операции. Узнав об, этом, он позвонил своему старому фронтовому другу, врачу Луггеру.

- Ты мне очень нужен! У меня к тебе неотложный разговор. Могу приехать в любое удобное для тебя время.

- В восемь вечера устраивает?

- Вполне. Приеду обязательно.

Вечером они встретились. Узнав обо всем, Луггер задумался.

- Правильно ли я тебя понял, Генрих? Ты хочешь, чтобы я выяснил, кто в Штатах и Советском Союзе занимается хирургическим лечением склероза сосудов нижних конечностей?

- Фамилии операторов, отдаленные результаты, возрастной состав.

- Попытаюсь! Дня три-четыре ты даешь мне на разгон?

- Разумеется. Ты знаешь меня, Ганс, более тридцати лет; прошли огонь и воду. Но с тех пор, как это началось, мне частенько хочется покончить с собой. Это не жизнь, а пытка. Я устал.

- Только без паники. - Луггер поднял палец. - Один мудрый человек говорил, что болезнь - это стесненная в своей свободе жизнь. Не падай духом. Оглянись вокруг. Ты большой ученый с мировым именем.

- Я в ужасе…

- Перестань валять дурака. Вспомни, что мы представляли себе, когда в сорок третьем году попали в плен к русским. Считали - все, конец. Подумать только, какое бесстрашие проявил тогда шеф их лазарета, забыл его фамилию… Игра со смертью. На его совести было более трехсот раненых. Вот кем можно восхищаться. Выжили!

- И что же ты посоветуешь? - Штейнер прошелся по комнате, распахнул дверь на балкон, словно ему не хватало воздуха. Остановился. - Я не хочу, не могу ждать, страшно подумать, что оттяпают ноги. Я решился на операцию, чтобы избавиться от мук. У меня нет другого выхода. Только найти человека, которому я мог бы довериться.

- Я понял тебя… Я не большой специалист в этой области, но знаю, операция тяжелая. Думаю, ты выдержишь. Минувшая война нас не только сильно потрепала, но и закалила. Успокойся, Ганс, - добавил он мягко, - я о тебе позабочусь. Да-да. Не теряй волю. Возьми себя в руки…

Вопреки этим пожеланиям тоска Штейнера увеличилась. Доводом послужило внешнее обстоятельство: новое двадцатидвухэтажное здание, в которое недавно переехал руководимый им институт, оказалось рядом с фабрикой по изготовлению протезов. Глядя в окно, он видел сотни инвалидов. Одни из них шли на костылях, другие подъезжали на автомобилях с ручным управлением. И самое ужасное, что большинство из них были его ровесниками - "дети войны"; он их распознавал почти безошибочно.

Луггер был в бешенстве:

- Чтобы вести себя так, надо предать забвению клятву Гиппократа!

- Не понимаю, какие претензии вы имеете ко мне, - сухо заметил хирург. - Если хотите, коллега, могу вам процитировать: "Клянусь Аполлону-врачу, Эскулапу, Гигее и Панацее, всем богам и богиням, вызывая их свидетелями, что присягу эту и последующие обстоятельства сохраню строго по мере моих сил и способностей… Образ жизни больных буду устраивать для их пользы, по мере моих сил и способностей, будучи далеким от всякого повреждения и всяческого вреда…" По-моему, сказано достаточно ясно. Дважды говорится: "по мере моих сил и способностей…" Какая мне нужда оперировать человека, вселять в него призрачные надежды, предвидя неминуемый трагический исход? Да и неприятностей после не оберешься: Штейнер знаменитый ученый, человек большого полета.

- А не крутоват ли ваш приговор?

- Не крутоват, а даже очень, и очень крут.

- Но это же нечестно! Где ваша человечность?

- Возможно, вы правы.

- Вы боитесь самого себя!

И вдруг Луггер подумал о том, что отказ хирурга развязал ему руки. Ничего другого не остается, как просить помощи у русских…

Свой визит к хирургу Луггер комментировал Штейнеру одной фразой:

- Самый глупый сукин сын, каких я встречал на свете: он битый час мне доказывал, что не может рисковать.

- Своей репутацией или моей жизнью?

- Вероятно, и тем и другим.

- Я могу дать ему расписку, что все беру на себя.

- Ты знаешь, что такое красная дорожка?

- Дорожка… При чем тут дорожка?

- Путь на Олимп обеспечен. Тому, кто уже вступил на нее.

- К дьяволу Олимп, отправляться на тот свет я не хочу.

- Спокойно, Генрих, спокойно, - сказал Луггер. - Угости-ка меня виски. Во рту пересохло. Борьба только начинается. Хирург - оригинальный человек. Когда я уходил от него, его ассистент мне объяснил, что их клиника перестала заниматься оперативным лечением сосудов в связи с малой его эффективностью. Так или нет, теперь это уже не имеет значения.

- Трюк! Уловка! Он просто трус!

- Вот как! - воскликнул Луггер, вытаскивая из внутреннего кармана своего грубошерстного пиджака несколько типографских листков. - Посмотри, пожалуйста, на последний абзац третьей странички. Я подчеркнул красным то, что относится непосредственно к твоей ноге.

Он перевернул страницу и стал читать вслух.

- Оперативное лечение окклюзии… окончательное решение этой большой проблемы еще недостаточно изучено… однако в ряде случаев имеются… По имеющимся данным… Михайловский… Советский Союз…

- Что ты на это скажешь?

Луггер посмотрел на бутылку и улыбнулся. Налил изрядную порцию. Дружба с вином началась у него во время войны - в зимних боях сорок первого года под Москвой. Там он и пристрастился к алкоголю. "Без полярного пайка, - говорил он много позднее, - вряд ли я выдержал бы все тяготы зимней кампании". Вернувшись из лагеря для военнопленных в Западный Берлин, он был недоволен: кроме суррогатной водки и дрянного пива, ничего не было.

- Я полагаю, что пора приступить к контактам с русскими. Вообще говоря, что бог ни делает, все к лучшему. Нам повезло…

- Кому - нам?

- Что ты ко мне пристал? Тебе повезло! Тебя устраивает такая формулировка? На чем я остановился? Вспомнил… Если бы на этого хирурга кто-то сверху крепко нажал и он бы тебя вздумал оперировать, заведомо зная…

- Стоп! Ты противоречишь себе. Выходит, что он все-таки поступил честно?

- Честность, лицемерие, трусость, героизм, осторожность - все эти так называемые этические проблемы относительны, когда дело касается жизни и смерти человека.

- Но…

- Помолчи! Чудесное качество, когда один человек разглагольствует, а другой внимает. Далеко не все обладают им. Есть вещи, о которых мы, врачи, не пишем, не говорим даже родной матери. Нет такого медика, у которого не было бы собственного кладбища. У одних оно меньше, у других - больше…

- К чему ты все это говоришь?

- Достигнув известности, престижа, материального благополучия, врач начинает лавировать, задумываться. Что ему даст раскрытие "белых пятен"? Не всегда можно абсолютно точно провести границу между "дозволено" и "не дозволено", между "пользой" и "вредом", между "риском" и "отчаянием". Сколько на моем веку уже было эпохальных открытий, которые потрясали весь мир. А в результате? Новое - забытое старое! Ты скажешь, что я, как и этот великий хирург, твердолобый консерватор. Возможно. Антибиотик! Эра! А любой врач чурается их. Почему? Аллергический шок! Большая медицина иногда вместе с пользой наносит такой вред населению, что трудно даже представить, во что это обходится.

- Но так рассуждать бессердечно, - взмолился Штейнер. - К кому же тогда обращаться? К знахарям? К колдунам? Шаманам?

- Смотря с какой точки зрения рассматривать эти явления? Вот ты занимаешься изучением действия взрывной волны. Это может иметь значение для военных целей?

- Я как-то не задумывался. Искусственные плотины. Открытая разработка ископаемых…

- Наивный человек! Вряд ли теперь есть раздел науки, так или иначе не соприкасающийся с военными аспектами. Некоторые мои коллеги - травматологи, гематологи, бактериологи - уже много лет разрабатывают темы военного значения; на допуск к ним наложено табу!

- Я ученый! Я люблю свою работу, и мне страшно подумать, что я как-то причастен к тому, о чем ты говоришь.

- Ладно. Я вижу, ты устал. Выход один - обратиться к русским, и чем скорее, тем лучше. Это я возьму на себя. У меня друг в советском посольстве, я заменил ему хрусталик.

- Ты уверен, что на это не потребуется много времени?

- Когда дело касается здоровья, русские действуют энергично и смело.

- Реклама гуманности?

- Называй, как хочешь.

Вопреки опасению Штейнера, русские очень быстро откликнулись на его просьбу.

Накануне приезда советского хирурга в Западный Берлин Луггер навестил Штейнера, и тот снова мучительно пытался и не находил в себе мужества спросить, много ли Луггер знает людей, которых в таких случаях удачно оперировали - без ампутации ноги. Слова могут лгать, но проницательный Луггер видел не только напряженное, неподвижное лицо, сжатые губы друга, видел, как Штейнер ритмически тихо постукивает ногой, - он чувствовал, что Генрих что-то недоговаривает. Наконец Штейнер будто осилил себя и, избегая взгляда Луггера, сбиваясь на каждом слове, сказал, что его не столько страшит сама операция, сколько наркоз.

- А что, если я не проснусь? - наигранна бодрым голосом обратился он к Луггеру. - Ведь бывает же такое. - Он умолк, с тревогой ожидая ответа Ганса, и на его лице отразилось жалкое подобие улыбки.

Луггер слушал его с удивлением, недоверчиво. "Почему это он вдруг проявляет такое малодушие? Кто успел напичкать его сомнением?" - недоумевал он.

- Кто придумал? - резко повысив тон, спросил Луггер.

Штейнер на секунду замялся.

- Что придумал? - несколько натянутым голосом, с каким-то странным выражением, не поднимая головы, повторил Штейнер, рисуя на полях газеты каких-то забавных человечков, цыплят, собачек, телят - все одноногие. Смысл рисунков был ясен. - Ты меня совсем не слушаешь, - сказал он укоризненно. - Это невежливо.

- Прости! - Луггер не на шутку рассердился. - Не морочь мне голову, - решительно и грубо отрезал он. - Тебе кто-то нашептал про наркоз? Пари держу, что так. Сколько я тебя знаю, ты был всегда и во всем в высшей степени рассудительным, разумным, деловым, а главное - проницательным человеком. Никак не ожидал. Сдурел. Постыдись. Завтра приезжает Михайловский. Хочешь, я буду рядом с тобой, в операционной. Попрошу Михайловского, полагаю, что он мне в этом не откажет. Хорошо?

Штейнер слабо улыбнулся.

- Эх, Ганс, я ведь, ей-богу, от чистого сердца, а ты на меня накидываешься, - с горечью ответил он. - Человек я или нет? С кем же мне еще советоваться, как не с тобой? - Он устремил напряженный взгляд в одну точку, словно в объектив фотоаппарата.

- Ну, хорошо, хорошо! - Луггер сел рядом, с ним. - Довольно об этом. Успокойся. Давай лучше выпьем по рюмочке. А-а? - Он засмеялся и прижал к себе руку Штейнера. - Ума не приложу, с кем я буду играть в кегельбан, пока ты будешь валяться в клинике.

- Будем надеяться, что это ненадолго.

Настойчиво, с железной логикой Луггер убеждал, что канули в вечность времена, когда наркоз был опасен, теперь есть врачи-наркотизаторы, искусно владеющие своей специальностью, имеется новейшая аппаратура, современная операционная - настоящий заводской цех со всевозможной всевидящей аппаратурой, следящей за артериальным давлением, пульсом, дыханием, сердечной и легочной деятельностью.

- Ты от меня ничего не скрываешь еще, дитя мое? - закончил он шутливо.

- Я устал, - со вздохом закрыл глаза Штейнер. Слова, сказанные Луггером, и ободрили, и смирили его на какое-то время. Он не трус, но он немного устал, ожидая.

Луггер давно знал и любил Штейнера, был искренне привязан к нему, вместе с ним прошел большой кусок жизненного пути, и разговор с другом оставил в нем тяжелый осадок. То, что ему сказал Генрих, не могло быть настоящей причиной его подавленного состояния, полного горечи. Ему пришла в голову мысль рассказать о душевных переживаниях Штейнера Михайловскому, однако, поразмыслив, он отказался от своего намерения. Вероятно, Михайловский и сам разберется во всем этом. Штейнер бывший офицер, воевавший во Франции, в Польше, в Советском Союзе, пробывший пять лет в лагере военнопленных, испугался смерти. Нелепо! Генрих может обмануть кого-то другого, но не его. Почему Штейнер не был с ним откровенен? Неужели перестал доверять?

…Сон бежал от Штейнера. С полуночи до рассвета он лежал в постели, охваченный чувством горя и страха. Боли в ноге шли раскаленными волнами.

Некий бойкий безымянный автор написал ему, что в Америке, в Калифорнии, у профессора Уайта операции, которую хочет сделать Михайловский, дают хорошие результаты в сорока процентах, тогда как в Советском Союзе успешны всего лишь пять с половиной процентов.

Перечитав несколько раз письмо без обратного адреса, Штейнер помрачнел. Его состояние было на грани духовного и физического истощения. И все же он взял себя в руки - нельзя поддаваться на удочку негодяя. Пытаясь не терять самообладания, он всеми способами старался умерить свое волнение, говорил себе, что писал ему безусловно не друг, а враг, наделенный убогим умом. Но вновь и вновь перед ним возникало множество вопросов. Что скажет Михайловский, если, извинившись, отказаться от его помощи? Почему появилась анонимка? Не поторопился ли он, доверив себя Михайловскому? А если это шантаж? Штейнер уже очень давно взял себе за правило - принимать людей такими, какие они есть. Он был связан с Луггером дружбой не банальной, а настоящей мужской, глубокой. "Почему он так старался меня подбадривать? Значит, сам не убежден, что все кончится благополучно. Впрочем, я тоже хорош гусь, не собираюсь же на погост! Довериться только Гансу, остальным молчок. Какая дикость!"

Оставалось одно: крепиться и ждать и перестать отчаиваться. Казалось, ни один человек, кроме Штейнера и Луггера, не должен был знать, что Штейнера будет на днях оперировать Михайловский. И все же очень скоро об этом затрубили газеты. Как бы то ни было, столь сложная операция служила подходящим поводом для выражения всякого рода сомнений в ее исходе. То, что произошло, говорил Луггер Штейнеру, не могло быть случайностью, а заблаговременно подготовленной провокацией и жестокостью. Хотят скомпрометировать Михайловского.

Штейнер проклинал свою судьбу. Все вновь и вновь она ставила его перед альтернативой. Если он откажется от Михайловского, это будет пощечина не только хирургу. Послужит предлогом для раздувания превосходства медицинской науки в Америке. Может, еще раз посоветоваться с верным Гансом? Тот безоговорочно станет на сторону Михайловского. Штейнеру хотелось, чтобы его пожалели, чтобы кто-нибудь говорил ему успокоительные слова. И все же после ухода Луггера настроение Штейнера несколько улучшилось.

Дальше