- Эти господа никак не хотят примириться с тем, что ты после плена не захотел остаться в Западной Германии. Здесь стал ученым с мировым именем.
- И долго я буду у них на крючке?
- Увы, бедный Генрих, - пока жив! Это яснее ясного. Собственно, почему тебя это должно волновать? Пошли к черту этого писаку. Шут с ним.
Что думал Михайловский, когда летел в Берлин? Испытывал ли волнение? Да, в известной степени, потому что понимал свою ответственность, принимая во внимание тяжесть, запущенность заболевания Штейнера, его общественное положение, его будущее. Брал на себя риск, сознавая ту драму, с которой соприкасался, оставляя при себе свои сомнения. Он никогда не говорил сотрудникам о всех возможных осложнениях при операции или в послеоперационный период, не уточнял опасность, так как посеял бы страх. Плохая тактика. Сохранял в самом себе беспокойство, проявляя внешний оптимизм. Вместе с тем он считал, что состояние Штейнера было не худшим из возможных вариантов…
С первого взгляда на Штейнера, пока тот говорил о своей болезни, Анатолия Яковлевича не оставляла мысль, что он уже не раз встречался с этим человеком, но никак не мог припомнить где, когда.
Впрочем, им было нелегко узнать друг друга. Михайловский растолстел, раздался в плечах, поседел; от золотистой шевелюры Штейнера почти ничего не осталось.
Осмотрев его, Михайловский долго и внимательно изучал привезенные Штейнером исследования.
- Нога невеселая, - изрек он наконец.
- Владеть буду? - чуть не с мольбой спросил Штейнер.
Михайловский пожал плечами:
- Марафонцем не будете. А ходить - конечно.
- Это правда? Ноги останутся?
- Нога будет цела, - твердо сказал Михайловский. - Вы должны мне верить! Запаситесь терпением. Вы же сапер. Мудрый человек. Ну-ка, посмотрите на меня хорошенько! - Он засмеялся. - В тот раз, когда в подвалах госпиталя вы отыскивали мины, у вас был такой вид, словно вас только что вынули из петли.
- А сейчас? - спросил Штейнер, растерянно глядя на него.
- Скажите, вы любите современные танцы?
- Простите, не совсем вас понимаю.
- Могу пояснить. Дрыгать ногами, прямо скажу, вы не будете, а вальс сумеете вполне.
- О да, дошло! - воскликнул радостно Штейнер.
- Прекрасно. Тогда мы добьемся успеха, - ответил Михайловский.
Только успокоившись, Штейнер понял весь смысл фразы а госпитале; в мозгу всплыли почти забытые события военного времени… Да, перед ним сидел тот самый шеф-хирург, который тогда с риском для своей жизни извлек неразорвавшуюся мину из-под руки его соотечественника.
- Помните, вы удалили мину у…
- Курта Райфельсбергера?.. Как же… Всю жизнь буду вспоминать. Кстати, вы ничего о нем не слышали?
- Нет. Да я и не узнал бы его сейчас. Помню только, что он был громадного роста. А что случилось с комиссаром того лазарета?
- Самойлов? Умер в шестьдесят седьмом году.
- А начальник лазарета… Забыл его имя. Сейчас вспомню… река в Египте…
- Верба… Нил Федорович…
- Вот-вот! - обрадованно воскликнул Штейнер. - Мужественный и отчаянный человек.
- Здравствует. Хотите его видеть? Могу устроить.
- А милая златокудрая фея Виктория?
- Моя супруга!
- Поздравляю вас от всей души! Помню ее великолепные глаза. А как она смотрела на вас… А лейтенант… сапер, который вместе со мной…
- Погиб, разминируя станцию…
- Такова участь саперов - никогда не знаешь, что тебя ждет. Иногда удивляюсь, как я выжил, - пробормотал Штейнер. - Помнится, с нами лежал тогда мальчик-партизан…
- Морской офицер, - улыбнулся Михайловский. - Мы с ним переписываемся. Хотите закурить? Одна сигарета ничего не изменит. А как поживает Ганс Луггер?
- Директор клиники глазных болезней. Хрусталики вшивает. Это он посоветовал мне обратиться к вам. Шлет вам наилучшие пожелания.
У Михайловского давно вертелся вопрос, почему все-таки Штейнер не захотел оперироваться в Берлине. Он мог назвать ему человек пять, у которых одинаковый с ним опыт, но подумал, что Штейнер обидится. Человеку не дано выбирать день своей смерти, почему же он не может выбрать себе врача, если к этому есть возможность? Без веры и надежды - нет успеха. Что ж, это будет второй немец, ложащийся к нему на стол…
- И еще одна просьба, - прервал Штейнер его размышления.
- Да?
- Видите ли… Конечно, если вы не согласитесь, я поеду к вам. Но, сами понимаете, дома и стены лечат.
- Ладно! Буду вас оперировать в вашем родном Берлине.
"В конце концов, - подумал Михайловский, - это будет сочетание приятного с полезным. Посмотрю, как живут современные западные немцы".
"Я скован чужой волей и не управляю своей судьбой. Плыву и не знаю, куда меня прибьет. Опять, проклятая, начала жечь". Он ощупал свою ногу: "Теплая. Крепкая. Могу управлять ею, двигать. Пока… Раньше я никогда не задумывался о ногах. Ноги и ноги. Для чего они? Смешно! Ходить! Прыгать! Бегать! Плавать! Додумались же пересаживать почки, сердце, даже к печени подбираются. Нет чтобы пересаживать ноги таким бедолагам, как я. Хотя какую-нибудь, кривую и тощую, лак жердочка. Лишь бы ходить по земле. Не могу подавить в себе страха и неуверенности. Я знаю, на что иду. Не могу и все…" Он внезапно встал. "Пойду погуляю. Возможно, что уже завтра не представится такого случая… А как я буду бриться, стоя на одной ноге? Садиться на места для инвалидов, старух и детей? Бр-р… Почему я так дорожу своей ногой? Что это - инстинкт или разум? Ведь не дорожил же я своей жизнью во время минувшей войны. Двуногое животное! Устал! Очень!"
Он посмотрел на улицу. Он видел только ноги; мужские, женские, упругие, стройные, ноги-колеса… Какая убийственно разная походка. Как выдерживают ноги этого коротыша-пузана, раздувшегося от пива. Везет же человеку! А этот в шортах.
Старикан, вроде него. На вид ему за шестьдесят, а походка сорокалетнего. Позавидуешь! Бессильная слепая ярость на несправедливость охватила его: "А вот этот, беспечный, довольный собой, с теннисными ракетками… Какая у него пластичная походка. Живет сейчас, сегодня. Радуется. Не задумывается, что будет с ним через двадцать пять лет. Не думает о собственной смерти. Не считает, сколько шагов он может пройти, не изнывая от боли. И тут нет ничего странного. Так и должно быть в эту пору у человека. Разве я не был таким же? Молодость не знает меры. Боже мой, что значит любовь, карьера, счастье по сравнению со здоровыми ногами!"
Неожиданно он подумал, что ему скоро исполнится пятьдесят шесть лет. Он облизал губы. И вдруг почувствовал, что по его щекам катятся слезы. Крупные. Слезы отчаяния.
ГЛАВА ВТОРАЯ
…Раннее мартовское утро 1943 года. Черная, видавшая виды "эмка" медленно продвигается вперед, лавируя между развалинами того, что еще недавно было городом N Смоленской области. Теперь его нет. Части Советской Армии вчера выбили из него последних оккупантов. Схватка была жаркой: вместе с людьми гибли и дома - еще недавно прочные стены, словно подведению злого духа, взлетали в небо, а оттуда, приняв форму шара, грохались, о землю, рассыпаясь на массу бесполезных обломков. Это длилось весь день, и к ночи, когда бой затих, во всем городе остались, целыми лишь небольшая церквушка да один дом, бывшая средняя школа. Около него-то и остановилась "эмка", так долго объезжавшая руины, там и сям преграждавшие путь. Дверца открылась. Из машины вылезло двое. Один из них был ведущим хирургом армейского госпиталя, другой - замполитом.
- Веселенькое здание, - промолвил первый.
Он прошелся взглядом по фасаду огромного трехэтажного краснокирпичного дома. Многие окна были наполовину заложены кирпичом, некоторые - подушками, и матрацами. Прибывшие обошли дом кругом. Во дворе, за ветхим полуразбитым сараем, рядом с большим немецким кладбищем, была вырыта длинная могила, утыканная бутылками с листками бумаги внутри: фамилии захороненных с номерами их личных знаков и воинских частей. Поодаль, метрах в двухстах, - банька. На снегу коченело с десятое трупов.
- Немцы - всегда немцы: и здесь порядок! - заметил Самойлов, замполит. - Генералу крест березовый двухметровый, офицерам - полтора метра, солдатам - метр.
Михайловский не, успел сказать: "Смотри, смотри, новых везут", - как вдруг в ту же минуту раздался грохот, взметнулся смерч кирпича, снега, земли, дрогнуло под ногами, и стоявшая неподалеку церковь накренилась и начала медленно оседать. Толпившиеся вокруг нее люди разбегались в разные стороны. Доносились растерянные выкрики.
У Анатолия Яковлевича екнуло сердце. Все происшедшее казалось ему тяжелым сном. Кто-то легонько взял его за локоть. Он зло поворотил голову. Самойлов! Они постояли еще немного, вытягивая шеи, посмотрели, как медленно оседает грязное облако, и торопясь вышли навстречу ныряющим в сугробах санным возкам с фанерными кабинками. Михайловский остановился, еще раз поглядел в обе стороны, потом на холмик, где стояла церковь. Вытер платком очки, пожевал воздух и, захлебываясь, бросил:
- Сукины дети! Знали, что в церкви сегодня будет служба, притопает народ.
Одна и та же мысль вдруг пронзила его и Самойлова: "Неужели заминировано и здание госпиталя? Но там же размещен медсанбат!" Они знали, что гитлеровцы минируют даже собачьи будки. Земля еще раз дрогнула и снова застыла. Скрипнув зубами, Михайловский выругался. Невидимая, непредвиденная смерть стучалась к нему, к его товарищам, к раненым, чьи тела они с таким трудом возвращали к жизни, никогда не задумываясь над собственной безопасностью.
- Ну, ну, хватит! Нагляделся! - негромко проговорил Самойлов. - Пошли! Пошли!
Навстречу к ним подскочил с первых саней мешкотный, бородатый, с красным лицом ездовой и скороговоркой доложил, что привезли пятьдесят семь раненых, в том числе девятнадцать лежачих.
- Побыстрее разгружайтесь! - расклеил губы Самойлов, сунул палец в сторону главного входа госпиталя, видя, как из распахнутых дверей кабинок неторопливо вылезают один за другим раненые. - Да не мешкайте!
Ездовой насторожился, качнул головой, что-то пробубнил.
Анатолий Яковлевич шагнул к нему:
- Ступай и перестань болтать! Это не твоя забота.
Ездовой повиновался, махнул рукой и вначале медленно, а потом все быстрее побежал к первой упряжке лошадей, понуро опустивших головы. Поднявшаяся метель сбивала его с ног.
- О чем думаешь? - кивая на здание госпиталя, неожиданно заметил Самойлов Анатолию Яковлевичу, растерянно оглядывающемуся на расстилавшиеся перед ним руины домов, пустыри с печными трубами, землянки, в которых прятались жители. - Не отправимся ли и мы в скором времени к праотцам? Ну и холодище! - Леденящий ветер пронизывал до костей, несмотря на полушубки. - Градусов тридцать, никак не меньше! Бог не выдаст! - Он опытным, приценивающимся взглядом еще раз оглядел красное кирпичное здание, воздвигнутое прочно, еще в начале века.
- В этом нет ничего удивительного, - нетерпеливо пожал плечами Анатолий Яковлевич, потом, не долго думая, добавил: - Так или иначе, но я пока не вижу другого выхода. - Он озабоченно прислушался к, завывающей метели. Хотелось только одного: поскорее войти в здание, в котором предстояло жить и действовать.
- Война всегда полна альтернатив. - Он вдруг набрал горсть снега и прижал к ней растрескавшиеся губы…
- Давай заскочим на минутку в сарай, может, там уголь есть? - сказал Самойлов.
Свет, падавший из оконец сарая, слабо освещал осунувшееся, бледное лицо раненого немца, испуганные глаза, полуоткрытый рот.
Михайловский покачал головой.
- За каким хреном его здесь бросили? - пробормотал он.
- Я тоже думаю об этом. Мне кажется, не случайно.
- Что будем делать? - спросил Михайловский.
- Не оставлять же его помирать.
- Ну, разумеется. Плох он, - пробурчал Анатолий Яковлевич. - Пошли. Времени в обрез, скоро наши подъедут, а мы еще не осмотрели здание.
Сразу за распахнутой дверью перед ними открылась, большая комната с голыми стенами. Простреленное в позолоченном багете старинное зеркало со штампом детского санатория, на полу и на носилках несколько трупов немцев: вокруг - окурки, окровавленные бинты, пустые бутылки, консервные банки. Лавируя между ними, Михайловский и Самойлов стали подниматься по ступенькам. В пустых комнатах второго этажа ветру отзывалось гудящее эхо.
Наконец в одной из полутемных комнат они наткнулись на раненых: на кроватях лежали и сидели немцы. Воздух был насыщен спертым запахом нечистых тел и застоявшегося табачного дыма. Покоился вечным сном человек с ампутированной ногой. Михайловский пересек комнату и вошел в смежную с ней, там лежали двое.
- Кто вы такой? - спросил он по-немецки блондина с квадратным лицом.
- Капитан, врач Ганс Луггер. У меня касательное осколочное ранение правой стоны двухсуточной давности. По приказу оставлен с ранеными. Всего в лазарете сорок один человек. Двое скончались ночью, лежат за ширмами в конце коридора: мой сосед умер час тому назад - перитонит. Двое суток не отапливается лазарет. Сегодня в шесть часов шестнадцать минут взрывной волной во время вашей бомбежки выбило последние стекла. Холодище! Градусов сорок?
- Тридцать!
- Котельная уцелела? - спросил подошедший Самойлов.
- Не знаю. Вы приехали нам помочь? Наконец-то дождались! - уверенно воскликнул Луггер.
- Почему не эвакуировали своих раненых? - сказал Анатолий Яковлевич, мрачно глядя. Луггеру в лицо.
- А вы всегда успевали? - съязвил тот. - На войне всякое бывает. Вы же должны знать, почему такое происходит. Подумайте как следует - и вы поймете: и у вас и у нас в таких делах все идет хорошо, пока мы наступаем: во время отступления командованию нет дела до раненых. А тут еще эти морозы…
- Так могут рассуждать лишь варвары, - ответил Леонид Данилович.
Луггер с недоумением посмотрел на него: он понял, что это комиссар, а комиссаров фашисты расстреливали. Лицо его вдруг обмякло, и он повалился на подушку.
- Оставьте меня в покое, - глухо проговорил он. - Какое это имеет отношение ко мне?
- Обер-лейтенант инженерных войск, Генрих Штейнер, - гаркнул другой раненый, лишь только Михайловский и Самойлов поравнялись с его кроватью.
- Вы полагаете, это обстоятельство имеет особое значение? Не думаете ли вы, что мы офицера будем лечить лучше, чем рядовых? - язвительно спросил Михайловский.
Штейнер поймал взгляд Самойлова.
- Во избежание недоразумения, - примиряюще сказал Леонид Данилович, - очень советую и вам, и всем остальным не покидать эту комнату.
Улыбка Самойлова показалась. Штейнеру простодушной, он почувствовал к нему доверие.
- Осмелюсь спросить: когда меня перевяжут? - спросил он.
- Тогда, когда найдут возможным и необходимым, - сухо ответил Михайловский.
Смысл его слов не сразу дошел до Штейнера, но он был обижен высокомерным тоном хирурга.
- Но, может быть, вы будете настолько любезны сейчас хотя бы взглянуть на мою рану: я могу сам развязать повязку. - И он стал рвать бумажный бинт на стопе.
Михайловский искоса посмотрел на Штейнера.
- Я сейчас занят. Попозднее. Запаситесь терпением, - ответил он и вышел из палаты.
- Что с тобой происходит? - с беспокойством спросил Самойлов, пробираясь по сугробам к автомобилю. - Я сам, своими глазами видел твои сжатые кулаки. Первый-то - твой коллега.
- Кол-ле-га? - отчеканил сердито Михайловский. - Немец! Фриц!
- Ну, да! Какой смысл ему нам врать?
- В гробу я хочу видеть таких коллег! Наплевать мне на него. - Он энергично замотал головой. - Вот чертова погода!
Ветер хлестал им в лицо, колючий снег слепил глаза.
- Ты что нахохлился, старина? - снова спросил Самойлов, когда они уже сели в машину. - Обиделся? Я сам зол на немцев, но ты куда злее.
- Что посеяли, то и пожали. Они сами вырыли себе яму. Может, ты собираешься их жалеть? Все они одинаковы.
- Да нет. Умиляться не собираюсь.
- Еще бы! Меня больше волнует, как мы разместим своих раненых в этом здании. Да, я ненавижу фрицев и нисколько не скрываю это. Если я и устоял после всего пережитого, то лишь благодаря ненависти.
- Но нельзя на каждого немца валить вину.
- Опять за свое. Хватит!
- Ты не допускаешь, что многие из них совсем не негодяи?
- Да, да! Слышал…
- Все не так просто. Ненависть имеет оборотную сторону. Нельзя быть вечно в плену своих чувств. Ты перенес великое горе, но, если будешь подчиняться ему, оно перерастет в жестокость, бездушие.
Самойлов умолк. Ему было жаль Михайловского. Нелегко решить, кто из них прав. В глазах хирурга Самойлов видел отблеск воспоминаний о погибшей семье.
- Слушай, - сказал возбужденно Михайловский, - возможно, ты и прав, но я не могу так вдруг перестроиться. Не торопи меня…
В это время шофер затормозил: они подъехали к месту временной стоянки госпиталя. На опушке елового леса среди зелени деревьев прятались десятки крытых грузовиков. Раненые, медперсонал, оборудование, - все и вся готовилось к скромному переезду на новое место.
Навстречу остановившейся машине вышел высокий широкоплечий человек в полковничьих погонах. Это был начальник госпиталя, Нил Федорович Верба. Внимательно выслушав Михайловского и Самойлова, он дал приказ к отправлению. Грузовики тронулись в путь, возглавляемые "эмкой"; вскоре они подъехали к бывшей школе.