- Коль сам бог послал нам вас в награду за наши страдания и вы остались с нами, можете вы мне объяснить, какой смысл русским нас выхаживать? - не унимался Луггер. - Я много думал об этом. Ведь как мы там ни хоронимся, но нечего скрывать: мы, тяжелораненые отходы, навоз… В дальнейшем мы уже ни к чему не пригодны. Не проще ли было бы нас распять, как это делали в добрые времена Римской империи? Пленных оставлять только крепких и выносливых.
- Что правда, то правда! Сейчас хозяева положения здесь русские. И все мы принадлежим им. Какими бы они ни были добренькими, они, естественно, и это совершенно закономерно, окажут первую помощь своим раненым, а не людям второго и третьего сорта, - сказал Штейнер.
- Вот как! - вскричал Курт. - Это же подло! Вы не хотите вступать в контакты с русскими? Они же ваши коллеги! Где же ваше пресловутое человеколюбие?
- Ишь как вы повернули! - сердито, с брезгливым недоумением посмотрел в его сторону Луггер. - Любопытно.
- В самом деле, Луггер, почему бы вам не сделать благое дело? - спросил несколько напыщенно Штейнер. - Я отлично понимаю, что с духовым оркестром они вас встречать не будут, почетный караул не выставят, но чем черт не шутит… А?
- Пожалуй, можно попробовать, - Луггер оглянулся на дверь комнаты.
- Оденьте халат, - посоветовал Штейнер, - так будет лучше, да и вернее.
Луггер усмехнулся и, нахлобучив поверх шинели грязноватый мятый халат, взял костыли и торопясь заковылял к окну.
Сумерки усугублял морозный воздух; пейзаж получался немного дрожащий, и сквозь давно немытое стекло в тусклом рассвете едва виднелись черные фигуры, плотным кольцом окружавшие виселицу. Люди стояли неподвижно, и было что-то жуткое в этой окаменелости толпы, созерцающей казнь, покажется, само это утро, морозное и неприветливое, создавало атмосферу, самую подходящую для исполнения смертных приговоров.
- Наших вешают, - глухо произнес Луггер, и голос его дрогнул, словно имитируя дрожащий за окном воздух.
- Проклятье, - отозвался Штейнер. Потом, помолчав, добавил: - Итак, наше дело дрянь.
А Луггер все стоял и стоял у окна, не в силах оторвать взгляд от того, что делалось на площади перед госпиталем.
- Это поджигатели, - сказал он через некоторое время.
От ужаса его взгляд обрел почти невозможную зоркость; напрягая глаза, оа умудрился прочесть надпись на фанерной доске, болтавшейся на груди у повешенного.
- Ну мы, благодарение богу, ничего не жгли, - облегченно ответил Штейнер. В его голосе появилась надежда на спасение.
- И все же лучше бы их расстреливали, - сказал Луггер и отошел от окна.
- Перестаньте ныть! - крикнул Штейнер. - Вы не пастор, да и мы не ангелы! Мы дерьмо! У русских есть все основания вздернуть нас на виселицу за тот ад, который мы им устроили. Тсс, - шепотом добавил он, - кажется, сюда идут.
Дверь со скрипом отворилась, и вошли двое солдат-санитаров. Минут за десять они установили печку-бочку из-под бензина, затем вывели в окно железную трубу, затопили, и вскоре промерзшая палата стала наполняться теплом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Ты меня задушишь, Толя! Давай в самом деле поговорим о нашем будущем. Придет время, будешь генералом или полковником, - поддразнивала Вика. - Я почему-то верю в это.
- Пой, ласточка, пой! - проворчал Михайловский. - Теперь война, жив остался, и слава богу. К тому же я человек обидчивый, малоорганизованный, неуправляемый, лентяй, люблю полежать, помечтать, вечера проводить за преферансом или пасьянс раскладывать. Короче говоря, дряблая амеба! Не умею приказывать и ненавижу получать приказы. Сугубо гражданский человек. Равный среди равных. Скверный организатор.
- Слишком демократичен?
- Не только это. Есть люди как наш Нил, он прекрасный человек и по своим природным качествам - военная косточка. Всего может добиться. Я же предпочитаю быть самому себе хозяином. Хочу после войны заняться пересадкой сосудов. Сама знаешь, у меня накопился большой материал по ранениям крупных артерий. И мне, в общем-то, много не нужно: чтобы ты всегда была со мной, нарожала кучу детей. И еще - лаборатория, виварий на полсотни собачек…
О своей неприспособленности к армейской жизни Михайловский говорил совершенно искренне: лишь война заставила его надеть погоны. Попав за полгода до ее начала, на ученье в стрелковый полк, он почти сразу почувствовал себя белой вороной. Старший врач послал его с письменным донесением к начальнику санитарной службы корпуса. На его беду, тот разговаривал с кем-то из командиров. У них было по две шпалы, а у Михайловского, одетого в хлопчатобумажное, бывшее в употреблении обмундирование и кирзовые сапоги, - четыре квадратика на петлицах. Продолжая курить, он подошел к корпусному:
- Прошу прощения, не вы ли будете Головтеев Порфирий Степанович?
Тот неприязненно оглядел его сверху вниз, продолжая разговаривать. Когда Михайловский снова обратился к нему, он рявкнул:
- Я занят! Ждите!
Заставив порядком подождать, он наконец спросил:
- Чего надо?
Прочитав донесение, расписался на конверте и негромким ровным голосом крякнул:
- Вам, товарищ младший врач полка, во-первых, надлежит обучиться, как обращаться к старшему по званию и по должности. Извольте отойти и подойти ко мне как полагается.
Михайловский было подумал, что коллега шутит, но, взглянув на его лицо, осекся. Он отошел в сторону и выкинул папиросу.
Пять раз корпусный начальник гонял его взад и вперед, а потом еще минут десять читал ему нотацию: "В армии нет мелочей", - и приказал ему через три дня сдать зачет по уставу внутренней службы. Обзывая его последними словами, Михайловский шагал в расположение полка. Несколько отойдя от потрясения, он понял, что, быть может, Головтеев по-своему прав. Но Анатолий Яковлевич уже был ассистентом клиники, привык к почтительности, уважению. Возможно, на этом и закончилось бы его представление об армейской жизни и время стерло бы обиду, но вскоре вся страна облачилась в военную форму.
В августе сорок первого, года его назначили ведущим хирургом в госпиталь к военврачу второго ранга Нилу Федоровичу Вербе. Облик Вербы напомнил Михайловскому Головтеева, и он сразу помрачнел. "Если будет меня муштровать так же, как тот чертов "тигр", во что бы то ни стало добьюсь перевода в другое место, хоть младшим врачом полка", - подумал он. Как назло, Верба на следующий день решил проверить весь личный состав госпиталя в стрельбе по мишеням из пистолета и автомата.
- Чему вас только учили? - загремел он, когда очередь дошла до Михайловского; тот умудрился промазать все двадцать раз. Подозвав шустрого военного кадрового фельдшера, Верба приказал ему обучать Анатолия Яковлевича до тех пор, пока тот не будет попадать в "яблочко".
- Никаких отговорок! Я не хочу, чтобы какие-нибудь случайные гитлеровцы прикончили и вас и раненых, как они уже сделали в одном госпитале под Минском. Понятно?
Михайловский обиделся, но покорился: не хотелось ударить в грязь лицом перед молоденькими краснокрестовскими сестричками. В "яблочко" он, конечно, так и не попал, но рядышком несколько пробоин все-таки удалось сделать.
- Ну, что же! - рассмеялся Верба, когда Михайловский сделал последний выстрел. - Так я и предвидел. Когда-нибудь, при случае, будете меня благодарить. Фрицы на испуг вас не возьмут! По рукам, Анатолий?
- Возможно, вы и правы, - нехотя согласился он, разглядывая Вербу: белый подворотничок, прямые жесткие волосы, коротко подстриженные на висках, до блеска вычищенные хромовые сапоги.
Со стрельбища он отправился в операционную, и за сутки на его столе сменилось одиннадцать тяжелораненых. Придя в отведенную ему комнату, он наскоро проглотил остывший ужин и, распорядившись, чтобы его разбудили ровно через час, тут же заснул.
Ему и прежде, в мирное время, на дежурствах по экстренной хирургии в клинике приходилось работать сутками, почти не отходя от стола. Но бывало это не часто. А теперь дни и ночи мелькали с перерывами на короткие промежутки в три - пять часов сна.
Нет, не сразу он спустился с высот мирной жизни. Со многим он никак не мог примириться, и особенно с тем, что неопытные хирурги, порой решали судьбу раненого, ни с кем не посоветовавшись. Как-то, ловко и быстро удалив селезенку, он подошел к соседнему столу, где один из его молодых помощников заканчивал ампутацию голени.
- Почему ампутировали? - спросил он.
- Так ведь раздроблена вдребезги. - Голос помощника звучал уверенно.
Михайловский наклонился, поднял из большого эмалированного таза отнятую конечность, внимательно осмотрел.
"Можно было спасти", - подумал он. Посмотрел на хирурга и, как мог спокойно, спросил, не гильотинным ли методом тот ампутировал голень?
- Конечно, - с гордостью ответил хирург. - И не первую. Я наловчился за пять минут делать высокую ампутацию. У меня легкая рука, все говорят. Вот глядите, Анатолий Яковлевич. - Он сбросил резиновую перчатку и обнажил сильную с длинными пальцами кисть. - Ну как? Нравится?
- Не очень, - с усилием произнес Михайловский. "Сколько же этот бедолага напортачил! - подумал он. - Если немедленно не унять, бог знает сколько он еще наделает калек!"
На следующее утро он собрал всех хирургов госпиталя, чтобы поговорить с ними о скороспелости некоторых показаний к ампутации.
"Только спокойнее, - убеждал он себя. - Главное - не мудри и не ищи состава преступления. Этим делу не поможешь. Ты не прокурор и не следователь из трибунала, а старший товарищ. Добрая половина из них военно-полевой хирургии и не нюхала. Если мы не объединим усилия, толку не будет. Мелкими придирками можно лишь довести людей до исступления".
- Нам бы надо почаще встречаться, - начал он, - но грехи не пущают. Сегодня нам предстоит разрешить огромной важности вопрос, вопрос о показаниях и противопоказаниях к ампутации. Сейчас я вам раздам памятки - это основные положения: вы должны заучить их назубок! А теперь остановлюсь на методе. Многие из вас применяют так называемый гильотинный метод. Гильотина, машина для обезглавливания, введена во Франции во время буржуазной революции в тысяча семьсот девяносто втором году по предложению доктора Гильотина. Прямо скажу, что этот метод, уподобляющий хирурга палачу, не имеет, никакого оправдания, как бы ни торопились. Остановитесь! Вы делаете совершенно непригодные культи. Сама по себе ампутация - далеко не простая операция. Гильотирование пригодно лишь в исключительных обстоятельствах.
- Каких? Назовите, - спросил молодой хирург.
- Газовой инфекции. Есть двухмоментный круговой способ, или конусо-круговой способ Пирогова.
- По-моему опыту во время боев на озере Хасан гильотинный способ снизил смертность, - негромко, но вызывающе сказал молодой хирург. - Я предполагаю…
"Самовлюбленный упрямец! - подумал Михайловский. - Явно мозги набекрень. Придется взять над ним персональную опеку".
- Предполагать - не наше дело! - резко перебил он. Но в следующее мгновение уже взял себя в руки и, сменив тон, принялся мягко, словно бестолковому ребенку, объяснять, почему гильотинный способ не пригоден. - Скоро вы сами убедитесь, что я прав.
Заканчивая совещание, Михайловский еще раз предупредил, чтобы без консультации с ним к ампутированию не приступали. Отнять конечность - пять - семь минут, но за эта короткое время человек на всю жизнь превращается в инвалида. Вот почему он будет бороться против самоуправства в этом.
После совещания он пошел в приемно-сортировочное отделение. Там творилось что-то несусветное: огромный сарай - бывший ангар для зерновых комбайнов - был заполнен ранеными, которых все время вносили и выносили. На смятой соломе вповалку лежали неподвижные и мечущиеся в бреду люди, вдоль стен сидели и полулежали сотни легкораненых, и вся эта живая масса шевелилась, разговаривала, курила, дремала, стонала.
Опустив руки, Михайловский растерянно ходил между носилками, не зная, с кого и с чего начать. Всех подряд? Выборочно! Кто громче стонет? Или молча умирает? По пульсу? Он никогда не обманет. Вот у этого сержанта определенно шок. Что написано в карточке передового района? Проникающее ранение брюшной полости. Боже мой! Ведь уже прошло пять часов после ранения. Может развиться перитонит. А если у него внутреннее кровотечение? Что опаснее - шок или перитонит в первые часы после ранения? Прав главный хирург фронта, говоря, что при ранениях живота, требующих операции, своевременность последней должна достигаться быстротой эвакуации раненых на тот этап, который способен обеспечить временную госпитализацию оперированных раненых. Михайловский быстро просмотрел десятка четыре карточек передового района. Около половины, нуждались в срочной помощи. Исключается - хирургов не хватит. Транспортировать дальше, на следующий этап - в госпиталь, не сулит ничего утешительного. Оперировать всех и потом идти на заведомо вынужденную эвакуацию? Смертный приговор… Выход один - сортировать… Рядом с двумя ранеными в голову лежали трое посиневших раненых в грудь с пеной на губах. Один со жгутом да бедре. Эти и многие-многие другие ждали не сочувствия, а помощи.
Около одного Михайловскому пришлось задержаться. Из-под грязных окровавленных бинтов на шее виднелись кончики кровоостанавливающих зажимов. "Ранение сонной артерии", - прочитал Анатолий Яковлевич в расширенных глазах, как бы вбиравших в себя побелевшее лицо. Медлить нельзя. Не дожидаясь санитаров, он подхватил раненого на руки и, с величайшей осторожностью шагая через носилки, понес его в операционную.
Если несколько минут назад он, проходя мимо "ходячих" раненых, наслышался немало бранных слов ("Мы не скоты, чтобы здесь валяться"), то теперь все, кто мог, старались перед ним расступиться или крикнуть, чтобы другие уступили дорогу, ибо теперь он шел не один…
Подойдя к низкому зданию котельной, Верба подозрительно посмотрел сквозь полуразбитую дверь.
- Вот сволочи, - ругнулся он, оборачиваясь к шедшему следом за ним Самойлову. - Котел взорвали. Успели. Мало того, что на наши шеи своих раненых оставили… Хорошо хоть, что вы впрок запаслись печками-бочками и трубами.
- Никак не могу понять, почему они так безжалостны к своим раненым?
- Что ж тут непонятного. Знали, что девяносто процентов из них вышли в тираж.
- Тогда почему они оставили своего врача? Какая-то нелепость!
- Ты, Леонид, хорошенько прощупай этого типа. Помнишь тех двух, которых наши "смершисты" разоблачили в Гжатске? Немцы знают, что советские люди добрые, сердобольные. Долго ли одурачить! И много ли надо, чтобы сфабриковать удостоверение врача. Да, и еще одно! Если тебе не трудно, помоги организовать стирку белья. Прачечный отряд раньше чем через двое суток здесь не развернется. Наши девчата совсем зашились.
- Займусь! Обязательно! - с готовностью ответил Самойлов. - Буду просить женщин - местных жителей. А ты не забыл, что у нас нет дров?
- Сколько угодно!
- Где! Я что-то не видел, мы с Михайловским обошли все вокруг.
- Все, да не все! - торжествующе сказал Верба. - У нас, под собственным носом. Пошли покажу. Видишь? Это что, по-твоему?
- Кладбище немецкое.
- Вот именно!
- Что из того?
- Как что? Не догадался? Идем к ограде.
Недалеко от госпиталя, на возвышенности, запорошенные снегом, белели сотни березовых крестов. Некоторые могилы были наспех засыпаны землей.
- Кумекаешь теперь? - гордо спросил Нил Федорович. - Вот тебе и выход из положения. Хороши дровишки? Поглядим, когда захоронены. Э-э! Да тут, оказывается, есть с декабря сорок первого, когда они драпали после разгрома под Москвой. Сухие дрова! Отлично!
- Кресты на дрова? Ты что?
- А почему бы и нет? Мне абсолютно наплевать на всякие предрассудки. Главное - дать немедленно тепло. Теперь я спокоен. Или ты против? Оглянись. Вокруг ни лесинки. До дальнего леса ни пройти, ни проехать. Нам просто повезло. Больше тебе скажу: я почти уверен, что кладбище не заминировано. Впрочем, надо хорошенько проверить, чтобы невзначай санитары наши не взлетели на воздух. Может, у тебя на этот счет другие соображения?
- Не беспокойся, старина, - ответил Самойлов, - Я смотрю на это дело почти так же, как и ты. Единственно, что бы я сделал, это все-таки переписал бы имена тех, кто здесь захоронен. Это имеет и моральное значение для наших людей. Русские всегда чтили умерших.
- Любопытно, куда ты мечтаешь отправить эти списки? В третий рейх? Совинформбюро?
- Туда, куда мы отправляем списки умерших в нашем госпитале. А там разберутся.
- Ну, действуй. Тебе виднее! Надеюсь, ты не поручишь такое дело нашим?
- Конечно, нет! Я велю это сделать кому-нибудь из пленных.
- Смотри, чтобы наши его не укокошили, когда начнут ломать кресты. Э-э! Кто-то уже сообразил!
Навстречу им бежали с топорами и пилами человек десять санитаров.
Осмотрев Райфельсбергера, Михайловский объявил:
- Если эта игрушка взорвется, многим из нас капут.
Но, слушая шумное дыхание Курта, он вдруг понял, что, если им заняться как следует, можно не только сохранить ему жизнь, но и руку, неполноценную, но живую, теплую и способную двигаться. Отнять целиком ее всю, вылущить из сустава - семь - десять минут, и вся недолга; мудрено оставить ее. С таким случаем ему еще не приходилось сталкиваться, да и не только ему, - неразорвавшаяся мина в плечевом суставе. Удаление ее - опасный эксперимент и для раненого, и для хирурга.
Рядом дожидались осмотра русские раненые, а Михайловский, никого не замечая, все топтался вокруг Райфельсбергера, сопоставляя, анализируя, осматривая под экраном флюороскопа степень разрушения костей и сустава.
- Руку можно сохранить, - наконец твердо сказал он.
- Ты вполне уверен? - спросил Верба.
- Я не пророк, а хирург. Кажется, я не так часто ошибался, если не считать глупостей, которые творил в сорок первом году, не зная, что такое огнестрельные ранения.
Верба осторожно дотронулся до ударника мины:
- Ну так давай, не то мы его упустим. Загнется быстро.
Михайловский смотрел на лихорадочно блестящие глаза Курта: в них можно было прочесть только злость.
- Верно, - согласился Михайловский.
- Значит, договорились. Я не сомневался, что такой ас, как ты, возьмется хотя бы ради научного интереса. Как-никак, уникальная операция. - Нил Федорович оживился. - На втором этаже лежит корреспондент армейской газеты. Я шепну ему пару слов. Ты пока осматривай других, а я тем временем распоряжусь подготовить под операционную баню, она далековато от госпиталя. Там работы на час-полтора. Береженого бог бережет. Мало ли что? Дело серьезное. Обстановочку создадим, будь спокоен, не хуже, чем в столичной клинике.
- Извини, Нил Федорович… Но я твердо решил: оперировать этого и всяких других немцев не буду. Ты же знаешь…
- Что за дикость!
- Я не люблю играть словами. И раньше и впредь…
- Но это же особый случай. Неужели тебе, мастеру, не интересно. Может быть…
- Оставим этот разговор. Ты знаешь, как я отношусь к немцам. Не подумай, что я испугался. Подай мне пять наших раненых с такими же штуками, ни секунды бы не медлил. Так что поручи другим, Сенькову, Ильяшевой, они не хуже меня справятся.
Курт не понимал, о чем говорят Верба и Михайловский, но чувствовал доброту одного и ненависть другого. Нил Федорович нахмурился: