Не задерживаясь, он прошел в дальний конец операционной. Подойдя к одному из столов, из-за плеча хирурга посмотрел, что тот делает. Этот долговязый внушал Михайловскому неприязнь с тех пор, как впервые появился в госпитале: он был чудовищно самоуверен, да и казалось, что занимается своим делом безо всякой страсти - каждый раненый для него был более или менее увлекательным объектом, и только.
- Что вы тут мыкаетесь, Степан? - спросил Михайловский.
- Хочу удалить ключ от английского замка!
- Что-о-о? Что за ахинея? - Михайловский начал злиться, думая, что над ним издеваются.
Степан самодовольно хихикнул:
- Самое удивительное, что ключ не его. - И он ткнул мизинцем в голову раненого.
- А чей же?
И тут сам раненый объяснил, что его задело пулей, прошедшей сквозь раненого комбата, а у того был в кармане гимнастерки ключ. Так он и стал вором поневоле.
- Кунсткамеру инородных тел коллекционируешь? - язвительно спросил хирурга Анатолий Яковлевич.
- Ну, что вы!..
- Тоже мне, Пирогов. Ты знаешь, что он, консультируя Джузеппе Гарибальди, категорически отверг зондирование: считал его ненадежным, хотя им и пользовался знаменитый в то время француз Нелатон. Я тебе уже не раз говорил: не торопись извлекать осколки. Зотова видел? У него осколок застрял в бедре в сорок первом, и ничего, бегает, как заяц.
- А вдруг понадобится ключик комбату, что я ему отвечу? - засмеялся раненый.
- Прекрасная мысль, но не довод, чтобы его искать в инфицированной ране, - осуждающе заметил Михайловский. - Сделайте мне одолжение, выкиньте до конца войны куда-нибудь подальше зонд. А сейчас дайте ему наркоз и рассеките рану, от сих пор до сих, и на этом закончите ваши археологические изыскания. И вот еще что: извольте с завтрашнего дня отправиться в приемно-сортировочное отделение.
Степан принужденно улыбнулся:
- Я?.. Что мне там делать? Цветные талончики болящим раздавать направо и налево? Я хирург!
Михайловский хотел сказать ему, чтобы он не мнил себя великим мастером, но сдержался и спокойно объяснил, что там, внизу, помощь Степана совершенно необходима: он уже постиг те азы хирургии, которым Гришуне еще надо учиться.
- Ссылаете? - неестественно жизнерадостным тоном спросил Степан.
- Угу! - небрежно буркнул Михайловский. - Месяца на два.
Степан был обижен, но в то же время понимал, что, работая рука об руку с Михайловским, он может многое постичь. Не случайно к госпиталю благоволит главный хирург фронта, не случайно именно Михайловского вызывали в Москву на пленум, чтобы он поделился своим опытом. Анатолий обладает волшебным даром. Он ставит точные диагнозы, почти не задумываясь, оперирует, как бог, каждое его движение попадает туда, куда надо. Но какого черта он так злится на него, Степана? Да, он проявляет инициативу, ведь и сам Анатолий говорит, что будущее хирургии - не желудки удалять. Неужели за это нужно наказывать? Другой бы похвалил. А он только и знает, что обзывать зазнайкой, собирателем рекордов. "Ему хорошо, он уже почти на вершине, - думал Степан, - а я молодой дебютант". Но если бы самому Степану пришлось лечь под нож, он не задумываясь доверился бы Анатолию Яковлевичу.
Михайловский повсюду с первых дней войны таскал с собой "Дневник хирурга", в который записывал самые важные, на его взгляд, мысли. Безошибочный инстинкт подсказывал ему, что записи пригодятся после войны. Он вынул из помятого чемоданчика толстые самодельные книжицы, полистал сероватые листы газетного срыва, пошарил в карманах в поисках карандаша. Написал число, день, месяц. Секунду-две глядел мечтательно в пространство. Затем мелким, убористым почерком, почти сливая слова, быстро сделал несколько записей.
"К-во, 26 лет. Ранение таза. За три дня прошел 3 этапа.
Щ-й, 19 лет, ОПБ (огнестрельный перелом бедра). За 4 дня прошел 4 этапа. Снята гипсовая повязка. Газовая. Высокая ампутация. Скончался. Увлечение сульфамидом в МСБ 107 с. д. Над гипсовой повязкой хирург должен стоять с ножом в руках, чтобы вовремя снять!
Г-с, 48 лет. Огнестрельный перелом разрывной пулей. За 12 дней прошел 5 этапов. По пути в ХППГ смерть.
С-дзе. 31 год. Пулеметчик. Везут. Перевязывают. Везут. Перевязывают. Когда будут лечить?
Как мало знают о баллистике! Степан Нечипоренко - "чемпион". Если вовремя не остановить - конченый человек".
Он представил себе речь, с которой к нему обратится Верба.
- Что ты предлагаешь вместо многоэтапной системы лечения и эвакуации по назначению раненых? Из медсанбата эвакуировать самолетами на Урал, в Азию? Нет такого количества самолетов! Из полкового пункта медпомощи - на автомобилях в госпитали фронтового тыла? Бездорожье. Раздолбают и раненых и машины! Пустить курьерский товарняк из армейских госпиталей в Куйбышев - Казань - Свердловск? Безумие! Нет специализированных госпиталей для раненных в голову, ноги, руки, живот и грудь? Тут ты прав. Разумно! Уже хоть и поздновато, но создаются! А госпитальные палатки? Дороже золота. Без них в разоренных областях худо, очень худо. Всякие планы хороши, когда войска наступают, а когда драпают, сидят в "котлах"? Вспомни эвакогоспиталь, прибывший из Челябинска в феврале. Что с них возьмешь? Стоматологи, гинекологи по мановению пера военкомов стали хирургами. Наш Степан, по сравнению с ними профессор. Рентгенаппарат привезти? А чем его питать? Электродвижок где?
Оторвавшись от своих нерадостных мыслей, Михайловский погрузился в чтение писем, полученных от раненых.
"Теперь, когда я вернулся в свою часть, я понял, каким дурачком вам казался, когда требовал, чтобы меня, как боевого летчика, направили на долечивание в Москву. Каким нытиком, я был тогда! Поздравьте меня, дорогой Анатолий Яковлевич, - получил вчера Героя, - в сущности, исключительно благодаря вашей железной настойчивости: "Качай, милок, качай левый локоть сто тысяч раз в сутки. Во сне качай. В уборной, в кино, обнимая девушек, - повсюду, всегда и везде". По секрету, вам скажу, как раненые вас называли: "Султан!" Теперь я понял, как велики были ваши деликатность и долготерпение. Недавно я сбил 2-х "мессеров": мне их как раз не хватало для круглого счета. Не соображал, что рвался в бой с хреновым, простите за грубость, локтем. Не смейтесь над 22-летним молокососом".
Держа в руках фотографию летчика, Михайловский раскрыл второе письмо, написанное детским почерком на страничке из школьной тетрадки.
"Родился сын, назвал в Вашу честь Анатолием. К протезам привыкаю, хожу пока, как аист. Послал сухую воблу. "Семен в квадрате". Привет Виктории Невской".
Михайловский рассмеялся, вспомнив мурманского рыбака Семена Семеновича. Широкое лицо, пухлые губы, темные брови над большими серыми настороженными глазами, ноги с удивительно тонкой, белой, как у женщины, кожей. Вспомнил его последние слова: "Все выдюжу! Была бы цела голова и советская власть!"
Дальнейшее его раздумье прервал сильный взрыв.
Перепрыгивая через свежевзрыхленные воронки, он мчался к приемно-сортировочному отделению. Левое крыло здания дымилось. Еще раза три грохнуло у железнодорожной станции, и все, как по мановению руки, разом стихло.
На счастье, бомба упала рядом с госпиталем, пожар начался от печек, которые расшвыряло по сторонам. Больше всех пострадал Гришуня: осколок оконного стекла пробил ему сосуд; кровь била фонтаном. Михайловский быстро прижал пальцами общую сонную артерию.
Он отчетливо понимал: как ни старайся осторожно перенести Гришуню в ближайшую операционную, все равно не удастся непрерывно прижимать шею. Своими последующими действиями он был более обязан безошибочному инстинкту, чем размышлениям.
- А ну, назад! - гаркнул он. - Все назад! Понятно?
Раненые, санитары и сестрички расступились. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем прибежала Невская, неся тазик, полный инструментов. Словно издалека, до него донеслись испуганные перешептывания, потом он услышал, как кто-то сказал дрожащим голосом: "Ребята, он же мертвый!" А Михайловский все накладывал один за другим зажимы.
Остановив кровь, он подхватил Гришуню на руки и быстро понес его в операционную.
Когда все уже было позади, Анатолий Яковлевич, хлопнув Гришуню по плечу, пробормотал:
- Черт возьми! Ты, кажется, на этот раз здорово напугал меня! Да-да! Завтра ты обязательно расскажешь мне, что тебе снилось! Хорошо, мой мальчик? Вообще-то ты молодец! А теперь - спать! Мы с тобой завтра потолкуем о твоем высоком предназначении, ладно?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Самойлов никак не хотел согласиться с Анатолием в том, что тяжелое состояние некоторых раненых связано с переживаниями до ранения, неблагоприятной погодой, неправильным питанием, переутомлением, тоской по семье. Все эти мотивы казались ему несостоятельными.
- Если так рассуждать, - говорил он, - то почему, спрашивается, переживания и невзгоды не помешали героизму солдат в битвах под Москвой и под Сталинградом? Нет лекарства более могучего, чем надежда. А малейшая мысль о плохом исходе может стоить жизни.
- Все это очень мило, и тем не менее пули и осколки убивают сразу и наповал. А если есть дырка в кишке, то никакой дух не возьмет верх, пока мы не залезем пятерней в брюхо. Как кому повезет.
- Похвальные рассуждения!.. Какого же рожна ты сам не раз говорил во всеуслышание, что жирных труднее оперировать и у них чаще случаются всякие осложнения.
- Совершенно верно, но если уж быть точным, я говорил не о жирных, а о толстых. Это подмечено не мною, а задолго до моего рождения. Только и в этом важное значение имеет материя, молодой или бывший в употреблении товарец… Приходится все учитывать и рассчитывать.
- Понятно! - не сдавался Самойлов. - А еще что?
- А что ж еще?
- Психическое настроение. Ведь есть различные темпераменты…
- Четыре основных типа, повторяю, основных! Сангвиники: люди с устойчивой нервной системой, жизнерадостные, увлекающиеся. Быстро впадают в состояние аффекта, но после этого не теряют способности напряженно работать. Флегматики: трудно разрушающиеся, трудные на подъем, терпеливые, хладнокровные, спокойные: что бы ни происходило, они из всех ситуаций выходят победителями. Холерики: желчные, быстро возбуждающиеся, горячие, энергичные. Пикники: тучные, с короткой шеей, большим животом, ленивые, чересчур раздумчивые, боязливые. Но не всегда по внешнему виду можно определить, кто есть кто.
- А к какому типу я принадлежу?
- Ну, как тебе сказать, - ответил за Михайловского Верба, до того молча сидевший в углу. - Нечто среднее между холериком и сангвиником. А вот Анатоль почти классический флегматик. Какой тебе прок постигать эти премудрости? Влюбился? Хочешь по наружности угадать характер?
Самойлов посмотрел на него неодобрительно, с упреком.
До сих пор Нил Федорович никогда не касался семейных отношений Самойлова. Вернее, он знал, что жена Самойлова и дочь эвакуировались и живут где-то в Казахстане. Он спрашивал несколько раз, что нового пишут из дома, и получал постоянный ответ: "Все в порядке. Не жалуются". На том все и кончалось. Впоследствии, по разным мелким фактам, Верба убедился, что Самойлов не только скрытен: он относился с явной неприязнью ко всем, кто пытался проникнуть в его личную жизнь. Про себя Верба часто называл Самойлова ханжой, гордым пуританином, монахом. Ему иногда становилось даже жаль Леонида, который, по его мнению, имел какой-то природный изъян, мешающий границы дозволенного. Сам Нил Федорович никак не мог похвастаться такой добродетелью. Он не притворялся перед собой и дамой сердца. Не прибегал к обычным мужским уловкам, не клялся в том, что несчастлив в браке. Да и не давал никаких обязательств и векселей на будущее.
Верба был осведомлен об отношениях Виктории Невской и, Михайловского и был далек от возмущения этим, да и вообще считал, что это его не касается. Война есть война, думал он. Когда она кончится, все станет на свои места. И вместе с тем в глубине души он считал, что Анатолий не прав: зря он так привязывается к Вике; она только кажется мягкой: характер у нее тяжелый, своего не упустит… Как бы ему впоследствии не пришлось рыдать и чесать синяки; жаль, если она согнет его в бараний рог! А он уже близок к тому… Все это очень красиво, но только не для военного времени.
Сам Верба женился второкурсником на своей школьной подружке, в которую был влюблен с седьмого класса. Его жена оказалась бездетной, и он завидовал троим своим старшим братьям, у которых было по трое-четверо детей. В отношениях супругов появилась трещина. Постепенно жена все больше погружалась в работу, а в тридцать восьмом году внезапно получила высокое назначение: стала начальником главка наркомата сельского хозяйства. Разум подсказывал им обоим один выход - развод. Помешала война.
Бум-бум-бум! Бум-бум-бум! Залпы орудий отдавались в голове Михайловского. Потом в коридоре раздался шум. Скрипнула дверь, и вошел Верба.
"Какая нелегкая его принесла в такую рань?" - протирая веки, подумал Михайловский.
- Разбудил? - бодра крикнул Нил Федорович, присаживаясь, на край кровати Михайловского.
- Неважно. Что еще стряслось?
- Привезли разведчика. По-моему, острый аппендицит или холецистит. Пойдем поглядим, будущий академик.
От усталости у Михайловского было злое лицо, и Верба замолчал. Анатолий было снова лег на кровать, но, полежав несколько минут, медленно поднялся и, потерянный, нерешительный, с горькой складкой у рта, сел, раскачиваясь, словно китайский болванчик. Время от времени он просыпался, потом вновь погружался в дремоту. Наконец посмотрел на часы. Четыре часа пятнадцать минут. Он поднял голову:
- Где разведчик?
- В приемно-сортировочном.
- Толстый или худой?
- М-м… Худ, но не тощ. В полной форме.
- Уже хорошо. Как держится? - спросил он, поглаживая проступившую на щеках щетину.
- Молодцом.
- Ладно! Пошли, - сказал Михайловский и уже на ходу закурил папиросу. Мало-помалу он приходил в нормальное рабочее состояние.
Когда они вошли в палату, санитары раздевали разведчика. Как только с него сняли полушубок и валенки, из них посыпались запалы, гранаты, шесть "рожков" для немецкого автомата.
- Ба, да тут целый склад боеприпасов! - почесывая затылок, воскликнул Анатолий Яковлевич.
- Это что! Пустяки! - прыснул Верба. - Один сегодня умудрился притащить с собой толовые шашки. На нашем складе за сегодняшний день скопилось столько этого добра, - он пнул ногой гранаты, - хоть роту заново вооружай.
- Э, нет, Нил! - мотнул головой Михайловский, закончив осматривать разведчика. - По-моему, тут все ясно. По всей вероятности, флегмонозный аппендицит. - Он расправил плечи. - Нечего ждать. Тебя, парень, надо срочно оперировать. Даешь добро?
- Вам виднее, - быстро ответил разведчик, облизывая губы. - Надо, так надо. Помирать мне рановато.
- Ты говоришь, Толя, "вероятно"? А точнее, что ты у него предполагаешь?
- Как говорил один мудрец: вскроем - узнаем.
- Не будешь возражать, если я тебе буду ассистировать? - спросил Верба. - Давненько нож в руке не держал.
- Что за вопрос? Буду очень рад. Хочешь пари, кто из нас прав? - Он знал, что Верба любит азартные игры. - Стало быть, изволь к завтраку собственноручно изготовить сто беляшей, таких же, какими угощал под Новый год.
- Я готов.
Улыбнувшись, они поглядели друг на друга и на правились в операционную.
"Я уже забыл, как выглядит неповрежденное пулями тело, - думал с грустью Анатолий Яковлевич, проводя ладонью по коже живота разведчика. - Видеть, чувствовать кончиками пальцев чистую, нежную кожу, без дырок, без вываливающихся внутренностей. Экзотика!"
- Так оно и есть, - метнув взгляд на Вербу, обрадованно проговорил он, ловко и быстро вытаскивая багровый червячок-отросток. Вот и все!
- Поздравляю! - принужденно улыбнулся Нил Федорович. - Ты, как всегда, оказался на высоте.
Поблагодарив и ласково похлопав по щеке разведчика, Михайловский взял под руку Вербу. Его бледное лицо сияло от радости.
- Напрасно ты себя коришь, - говорил он. - Доказано, что из ста удаленных отростков пятьдесят вообще не следовало бы трогать. На моей совести таких тоже немало.
Проходя мимо комнатушки-автоклавной, они услышали, тихие звуки губной гармошки. Верба приоткрыл дверь. За столиком сидел Самойлов и левой рукой водил по губам гармошкой, а ему тихо-тихо подпевала пожилая санитарка. Рядом с ними сидели две молоденькие сестрички и сильными, проворными пальцами что-то кроили из парашютного шелка. Третья вертелась перед треснутым зеркалом, оглядывая, как на ней сидит только что сшитая кофточка.
- Леонид! - воскликнул Верба и подмигнул Михайловскому.
Самойлов перестал играть. Девушки вскочили, замерла их подружка у зеркала.
- А… это вы! Готовимся к Первому мая! - просто ответил Самойлов. - Хотим нашу художественную самодеятельность напарадить. Летчики подарили, - кивнул он на парашют. - Испорченный! Продолжайте, - повернулся он к девушкам. - А ты, Евдокия Порфирьевна, ступай, отдохни, - толкнул он локтем санитарку.
"Ну и ну, - подумал Михайловский, я хоть поспал пять часов за двое суток, а Леонид еще и не ложился. Откуда такие берутся?"
- Да, правда, - вспомнил Нил Федорович. - Я в суете и забыл, что скоро праздник. Побегу в пищеблок, - со вздохом сказал он. - Анатолий тебе расскажет.
- Ладно! Так и быть, отложим лукулловский пир до Первого мая, - смилостивился Михайловский, и по его лицу расползлась широкая улыбка. - Долго теперь ждать не придется. - Он дружески подтолкнул Вербу в спину. - Пойду еще вздремну чуть-чуть. А ты? - спросил он Самойлова.
- Минут через сорок! Правильно я говорю, бабоньки?
- Пока! - протянул Михайловский.
- Анатолий, ты иди, - сказал Верба. - А я хочу заскочить на двор, поглядеть, много ли осталось неразгруженных машин с ранеными. Прямо не верится, что за один день мы могли расчистить такую пробку. Ты знаешь, сколько мы приняли за эти чертовы двенадцать часов? - И, не дожидаясь ответа, воскликнул: - Одну тысячу семьсот девяносто три человека, из них отправили пешим порядком ходячих девятьсот восемьдесят шесть…
А Михайловскому вспомнилась почти забытая мирная, теплая жизнь: мир и мечты. "Интересно, удастся ли мне снова увидеть все это? - думал он. - Должен дожить… Обязан…"
…Боль в голове утихала, сменяясь легким покалыванием.
- Пить, - попросил он.
Чья-то мужская рука осторожно подняла голову Андрейки и поднесла кружку ко рту.
- Тринкен киндер! Тринкен! - услышал он басовитый голос.
Его охватил испуг: "Немцы!"
- Не хочу, - ответил он сквозь зубы. Он знал: надо молчать и ждать. Он умеет ждать. Он ни за что не скажет, что он связной партизанского отряда. И начал повторять про себя: "Немцы… немцы… немцы… как я попал к ним…" Он понимал, что надо встать с кровати и уйти, но не было сил это сделать.
- А ну, Генрих, погоди, дай-ка я попытаюсь, - сказал Луггер. - Он тебя испугался. А я немного знаю русский язык. Тут нужно терпение. Надо понять его переживания. У мальчика, вероятно, есть основания нам не доверять. Бедняжка! Жизнь у него была несладкой…