- Какая там гордость у этого суслика, - грубо прервал его Райфельсбергер. - Сдрейфил, и вся недолга. Услышал вокруг себя немецкую речь и в штаны напрудил. Но и дерутся тоже… Я сам видел, как такой вот щенок жарил из чердака по нашей колонне из ручного пулемета, пока его и еще двух таких же не гробанули наши танкисты. У них в карманах нашли красные галстуки и клятвенное обещание пионера, вроде присяги. У меня на таких сопляков хороший нюх! А вы развесили уши!
- Заткнитесь, Курт! - возмутился Штейнер.
- Вы думаете, обер-лейтенант Штейнер, что положение раненого военнопленного освобождает от обязанности быть немцем? - спросил тот менторским тоном. - Кстати, я давно хотел сказать: мне не нравится, когда вы с Луггером зовете меня Куртом. В отличие от вас, я был и остаюсь верным солдатом фюрера. Война продолжается, и я, фельдфебель Райфельсбергер, еще покажу, на что я способен!
- Да что вы, спятили? - крикнул Штейнер. - Катитесь вы отсюда к чертовой матери, в ваш сарай, откуда вас принесли…
- Вы даже в детях видите врагов, - подхватил Луггер. - Откуда у вас такая ненависть? Если бы это от вас зависело, я убежден, вы всех русских истребили бы от мала до велика.
"Какого черта я с ними спорю, - думал Курт. - Счастливы, довольны, что они в плену. К черту их всех вместе". Но в следующее мгновение он почувствовал боль и представил, что его ожидает.
- Ладно, - снисходительно ответил он Луггеру, - по всему видно, что вас не бомбили и не стреляли вам в спину партизаны-бандиты. Русские солдаты - это вам не французики.
- Чушь вы несете, - ответил Штейнер. - Могу только удивляться русским, что они с нами нянчатся, вместо того чтобы отправить нас на тот свет.
- Учту при случае, ваши слова. Теперь я начинаю понимать, и ваше похвальное поведение, и ваше старание, и вообще то, что вы оба оказались здесь, - многозначительно изрек Райфельсбергер.
Пока Штейнер продолжал спор, Луггер, ковыляя, подошел к Андрейке.
- Мне спрашиват имя малчика? - голос его звучал мягко и дружески.
Андрейка вздрогнул. Теперь он окончательно убедился, что попал в лапы фашистов. Но каким образом? Память лихорадочно заработала: он вспомнил, как получил задание, по дороге попал под бомбежку…
- Оставьте мальчугана в покое, - сказал Штейнер. - Он и без того слаб и напуган.
- Вероятно, вы правы. Мы всегда обходились с русскими скверно, - ответил Луггер, - но сейчас я поступаю лишь так, как подсказывает мне совесть. - Он сел на кровать Андрейки, взял его за руку и начал считать пульс. Я поступаю лишь так, как обязан поступить. Запугивать меня не надо. Я никого не боюсь: если кто-то войдет сюда, я скажу, что я врач и готов помочь мальчику, до мобилизации я много лет работал у знаменитого…
В это время вошла Невская.
Луггер вытащил из кармана кителя какую-то книжечку, поправил очки с золотым ободком.
- Ганс Луггер! Доктор медицины! - представился он и не узнал своего голоса: так неавторитетно, несолидно он прозвучал. - Мальчик очень просит тринкен, - Луггер пальцем показал на свой рот, - тринкен!
- Да-да, я знаю! - быстро ответила сестра. - Не беспокойтесь. Я сама им займусь.
- Ну, что, Андрейчик? Ну, как? - Она поправила под головой мальчика подушку.
- Тетя, а тетя! - шепнул он в ответ. - Наклонитесь ко мне поближе. Это правда, что вокруг меня лежат немцы? Или это мне показалось? Правда, что это наш советский госпиталь? - допытывался он. - Вы даже не знаете, чего от этих гадов можно ожидать.
- Знаю! Хорошо знаю!. Не беспокойся! Ты в госпитале Красной Армии! У своих!
- Вы правду говорите? Я здесь в безопасности?
- Ты у своих. Будь умницей. Не бойся.
- Дайте мне вашу руку, - робко попросил он.
Мальчик погладил маленькую хрупкую руку и улыбнулся.
- Ух! До чего же хорошо, что я у наших! - сказал он с облегчением. - Вы не можете как-нибудь сообщить моей маме, что я лежу в госпитале? Она живет недалеко. Только не говорите ей, что у меня ранение в глаза. Она и без того напереживалась.
- Обязательно постараюсь, чтобы твоя мама навестила тебя. Ты храбрый мальчик, настоящий партизан.
Она окинула взглядом длинные ряды кроватей; лежащие на них немцы тихо переговаривались между собой. В ней вдруг закипел гнев. "Лежат себе спокойно, будто уверены, что не погибнут", - подумала она. И, шепнув Андрейке, чтобы он крепился, быстро пошла к выходу.
- Постойте! - вдруг крикнул Луггер.
Вика остановилась, и он, опустив голову, сказал, что просит командование разрешить ему сделать операцию раненому мальчику. До войны он занимался глазными операциями.
Вика задумалась. Она знала, что в госпитале нет ни одного хирурга-окулиста; пройдет много времени, пока Андрейку удастся эвакуировать в специализированный госпиталь…
- Хорошо! Я сейчас же передам ваше предложение ведущему хирургу госпиталя, - ответила она. - Что он решит, тому и быть. Я всего лишь старшая операционная медицинская сестра.
Губы ее были крепко сжаты, она не отрываясь смотрела на Луггера, и во взгляде ее были одновременно надежда и недоверие.
- Благодарю вас, - Луггер вежливо поклонился. - Я буду ждать решения вашего шеф-хирурга.
Но Вика уже не слышала его: она быстро шла к выходу; ей хотелось побыстрее рассказать Анатолию об этом разговоре.
В палату заглянул Самойлов. Увидев, что Курт Райфельсбергер посасывает пустую трубку, придерживая ее большим и указательным пальцем, он ощутил какое-то подобие жалости: курящий человек может терпеть голод и жажду, лишь бы было курево, у раненых, без него усиливается боль. Он порылся в кармане, извлек кожаный кисет, присланный ему пионерами, вынул щепотку махорки и сам набил трубку Райфельсбергера.
- Не грустите, штабс-фельдфебель! - с подчеркнутым благодушием сказал он Райфельсбергеру. - Согласно приказу пленные офицеры должны получать у нас пятнадцать сигарет или папирос в день, генералы - двадцать, нижние чины - пять. Я приму необходимые меры. Ясно? Замерзаете? - Он медленно встал, подошел к печке, потрогал, открыл дверцу, поглядел внутрь, покачал головой. Потом подкинул экономно поленьев, посмотрел на зияющие дырки в фанерных оконных рамах, на мышиный помет на оледенелом подоконнике.
- Уж как-нибудь потерпите? Сочувствую, но пока ничем не могу помочь.
- Герр комиссар, герр комиссар, может, вы ему оставите немного вашего динамита, - выжидательно спросил Луггер, зная, как терзается без курева Райфельсбергер.
С лица Самойлова исчезло выражение флегматичной терпимости. Он напряженно и досадливо наморщил лоб. "Не перебарщиваем ли мы, когда кормим их лучше, чем наших тружениц вольнонаемных, ухаживаем за ними, как за своими? Но так приказано. Он поставлен для того, чтобы расшатать у фрицев их веру в нацизм, их ненависть к русским. Тем более что никогда нельзя знать наверняка, все ли гитлеровцы подонки. Пехотные части - это не добровольческая организация".
Ни слова не говоря, Самойлов высыпал на прикроватный столик всю оставшуюся у него махорку. Райфельсбергер с интересом следил, как аккуратно опорожняет свой кисет комиссар. Поза Самойлова, чуть-чуть сонные глаза, крепкие желтоватые зубы, мощный подбородок раздражали, его, хотя на этот раз он показался ему более оживленным, менее мрачным. "Чего ради, собственно, комиссар проявляет такую сомнительную добродетель, вместо того чтобы плюнуть на нас? Хитрит!" Медленно попыхивая трубкой, Курт задумчиво смотрел на уходящего Самойлова…
Услыхав о скандале на пищеблоке, Нил Федорович опрометью помчался туда. Возле кухни гудела толпа человек в двадцать пять. Это были раненые из команды выздоравливающих. Верба создал ее на свой страх и риск. Он давно уже понял, что госпиталь никогда не справится своими силами, принимая раненых с семикратной перегрузкой. Согреть, накормить, напоить, переносить из автомобилей и саней тяжелораненых, - если бы не команда выздоравливающих, никогда бы им с этим не управиться. Врачей постоянно не хватает, санитаров и медицинских сестер - тоже. На непрерывном, изо дня в день, аврале и энтузиазме порядка не может быть. Тут-то и оказывают незаменимую услугу легкораненые: они всегда охотно сделают все, что бы их ни попросили. Однако на этот раз они вместо помощи затеяли скандал.
- Я бы этих фашистов давно повыкидывал на улицу! - кричал раненый с погонами ефрейтора.
- Что ты ко мне привязался, - отвечал ему усатый повар; под глазом у него красовался свежий синяк. - Я солдат! Мне приказали - и точка!
- При чем тут мы? - шумела круглолицая толстушка повариха, напирая на ефрейтора мощной грудью. - Катись отсюда, пока я тебя чумичкой не огрела. У нашего Петровича полноги нет, с гражданской шеф-поваром был в "Метрополе", а теперь добровольцем напросился на фронт; думаешь, он для того на войну пошел, чтобы его по морде бил? Может, и меня лупить будете?
- Тебя не лупить, а целовать надо, - крикнул кто-то из толпы, - мне бы на ноченьку такую милашку, я бы разом оклемался, может быть, Героя получил бы.
- Ты покажи свою храбрость на передовой! - отпарировала повариха. - Пошли вон отсюда!
- Ты мне зубы не заговаривай! - объявил решительно ефрейтор, проталкиваясь к котлам. - Сказано тебе, не дадим нести фрицам жрать. Я им сам сварю баланду точно такую, какой они наших пленных кормят! - В голосе его звучала ненависть.
- Правильно! Чего с ними лялякать, - свирепо подхлестывал чубатый дядька с окровавленной повязкой на лице. - Я им заместо молочка горло перережу!
…Получив приказ о повышенных нормах питания для раненых пленных, Нил Федорович высказал свое негодование Самойлову. Тот сразу понял, куда клонил Верба - ловко обойти приказ и уж во всяком случае не выдавать немцам молока.
- Не шуми! - сказал Самойлов. - Ты плохой политик. Пойми раз и навсегда: сейчас сорок третий, а не сорок первый год! Тебя никто не заставляет ластиться к пленным. Вспомни, сколько в нашем госпитале в сорок первом - сорок втором годах перебывало раненых немцев? Единицы. А сейчас сколько лежит цуциков? И не забывай, что после войны они вернутся домой.
- Домой? Это с какой такой стати? - вмешался Михайловский. - По-моему, самое справедливое для них - искупить свою вину трудом, лет по двадцать - двадцать пять, чтобы знали кузькину мать. Только так им можно вправить мозги.
- С давних пор существуют два хороших и надежных средства для успокоения горячих голов, - с мягким упреком сказал Самойлов, - хлеб и зрелища. Поскольку война еще идет, в нашем распоряжении и в наших интересах поднять у них настроение хлебом…
- Вот-вот! Сливочным маслицем, икоркой, севрюжкой, апельсинами, коньячком! - кипятился Анатолий Яковлевич.
- И все-таки есть обстоятельства, которые сильнее, чем личные обиды и горе.
- Железная логика! Непробиваемый ты человек. Может быть, им еще подавать харч на сервизе? Я видел, на складе валяется мейсенский, трофейный. Не война, а оперетта. Что ни раненый, то почти готовый антифашист, тельмановец! - С этими словами Михайловский раскрыл планшет и сунул ему под нос газету с очередным актом комиссии по расследованию зверств фашистов. - Вот, полюбуйся!..
- Не считай меня глупцом, - продолжал Самойлов. - Я далек от мысли, что, наевшись, все немцы подряд станут праведниками, но если даже десятая их часть начнет шевелить мозгами, это уже хорошо.
- Просто удивительно, - проворчал Верба, - как ты, Анатолий, умеешь некоторые вещи ставить с головы на ноги. Пока вы спорили, я убедился в правоте Леонида, а у тебя хоть кол на голове теши…
- Это называется: "Шел в комнату, попал в другую", - смеясь сказал Самойлов. - Хоть тебя убедил, и на том спасибо.
…И вот теперь Верба убедился, что у Михайловского нашлось немало единомышленников. Ситуация накалилась; надо было действовать решительно. Быстро вскочив на подоконник, он громко сказал:
- О, вижу, тут собралась теплая компания. Ну, хватит, мальчики, - он засмеялся, - поболтали, пококетничали с поварами, а теперь быстро топайте по своим местам.
- А как насчет немцев? Может, им еще для сугрева водочки подкинуть? - вне себя от злости спросил ефрейтор.
Нил Федорович сразу понял, что он зачинщик скандала.
- По совести говорю вам! - ответил Верба. - Рад бы душой, но нет у меня прав отменить приказ…
- Подумаешь…
- Ты что? Свихнулся? Оставить разговорчики! - гаркнул Нил Федорович. - Хватит трепать языком! Коммунисты пять шагов вперед! Это приказ товарища Сталина. И я никому не позволю…
И, выхватив пистолет, он выстрелил в потолок. Потасовка тут же прекратилась. Люди стали медленно расходиться. Спрыгнув с подоконника, Верба угрюмо побрел прочь.
- Я к тебе с вопросом, - сказал он, войдя к Михайловскому. - Что ты думаешь делать с немцем?
- Ничего. - Анатолий Яковлевич заходил по комнате. - Не забывай, что я могу вместе с этим фрицем взлететь на воздух. С какой стати? Я еще хочу жить. Делать добро!
- Удобная точка зрения.
- Я не гожусь для роли добренького самаритянина.
- Но ведь ты считаешь себя гуманистом, - настаивал Самойлов. - Удивительно, что в своей человечности ты делаешь единственное исключение для немцев. Нельзя взвалить ответственность за личную трагедию на всех без исключения раненых пленных.
Говоря все это, Верба думал, что по-своему Михайловский прав. Другой на его месте, быть может, стал бы еще злее. Но Верба понимал и другое: есть чувства, пусть и оправданные, которые необходимо преодолеть в себе; с ними нельзя жить дальше.
- Чего же ты хочешь? Жалости? Милосердия к врагам? Не буду я возиться с этой дрянью! Я это племя раньше ценил и уважал, а теперь они мне противны! Да, я сумасшедший! Согласен. Я, Михайловский Анатолий Яковлевич, коммунист, вдовый по их милости, так и запиши, ненавижу всех немцев, от мала до велика. Я готов хоть сейчас сменить скальпель на автомат, гранату и пойти на передовую. Ты-то знаешь, что я пытался однажды это сделать.
- Ты действительно с ума сошел!
- Не совсем! У тебя есть простой и надежный выход из создавшегося тупика. За невыполнение боевого приказа отправить меня в штрафной батальон, и дело с концом.
- Да пойми же ты: не все немцы - фашисты!
- Ах, какие высокие слова! - теряя самообладание, кричал Михайловский. - Лежат твои добренькие фрицики на кроватках, покуривают, лепечут вполголоса, что Гитлеру капут, а наши раненые часами мерзнут в машинах, пока освободится и для них место.
- Не преувеличивай! Нашим раненым оказывается помощь в первую очередь. Но сохранить раненым пленным жизнь - наш долг и обязанность. И я не отступлю от этого. Поверь, будь я таким асом, как ты, я бы не упрашивал тебя.
- До чего же странно свет устроен: один хороший человек просит, чуть не умоляет другого, чтобы он спасал от смерти их общего врага. Такого и в сказке не придумаешь. Ладно, подумаю, а теперь хватит: мне надо соперировать раненного в позвоночник…
Трижды в своей жизни Верба испытывал страх, подлинный животный страх.
За три года до войны его командировали на курсы-сборы. На небольшом острове на Волге, тщательно охраняемом, расположилась воинская часть: готовили командный состав инструкторов-подводников. Одетые в водолазные костюмы, вооруженные карабинами, пистолетами, пулеметами в герметических резиновых чехлах, ножами, кислородными баллонами, коробками с химическим поглотителем углекислого газа, морскими компасами, Верба и его товарищи учились форсировать Волгу по дну, на глубине десяти - пятнадцати метров. Этому предшествовала серия подготовительных упражнений: постижение механизма действия кислородных аппаратов, ходьба по грунту с поплавками, сделанными из камер для футбольных мячей, всплытие в темноте. Было что-то захватывающее и устрашающее в этих учениях. Сто - сто пятьдесят человек под покровом, ночи выбегали на другой берег, освобождались мгновенно от груза (человек обладает положительной плавучестью), оцинкованного ящика с патронами, водолазного костюма, маски с загубником и, стреляя, бросались в атаку, с криками: "Ура! ура! ура!" Все хорошо знали, что сборы секретные: готовили войска специального назначения; в случае войны они должны были форсировать любой водный рубеж.
Сколько потребовалось усилий, труда, терпения, способностей, чтобы, поборов страх, ходить под водой так же спокойно, как и по земле. Сохранять выдержку, побеждать стремительное течение реки; оно то и дело переворачивало с ног на голову. Преодолевать непредвиденные ловушки-яры, "шагая" по неизведанному фарватеру реки. Обучать переносить тяжелые грузы: боеприпасы, пушки, условнораненых на носилках под водой; идти надо было вразвалку, бочком, на полусогнутых, иначе течение опрокинет, а научившись двигаться, надо научиться и другому: держать связь между людьми; система сигналов была отработана заранее. Ориентация на глубине даже в самый солнечный день не давала никаких результатов - мрачная вода не пропускала солнечных лучей. Чтобы не сбиться с пути, шли, почти наступая друг другу на пятки, перебирая в левой руке путеводную нить - тонкий канатик, заблаговременно укрепленный на металлических штырях, прочно вбитых в дно. В правой руке крепко держать тяжелую "патронку", иначе всплывешь. Показываться на поверхности воды без разрешения запрещалось: нарушение боевого приказа. Перед погружением, не доверяя никому, сам заряжаешь баллон. Любая небрежность могла стать роковой…
Вербе лишь, один раз пришлось, увидеть утопленника в соседнем взводе; он погиб по своей вине - не ожидая ночного форсирования, поленился заблаговременно перезарядить химический поглотитель. Но не разжал зубы, не бросил "патронку", не всплыл.
А через несколько дней после чепе стажер, младший врач стрелкового полка, двадцатитрехлетний Абдурахманов, самый отчаянный и храбрый, запинаясь, признался, что не умеет плавать. Вначале Верба страшно разозлился и, увидев его красное от стыда лицо, с непривычной резкостью покрыл его последними словами за ложь.
- Та-ак! Что молчишь? Оправдывайся! Возражай, идиот! Зачем ты это сделал? Сейчас же подам рапорт, чтобы тебя отчислили, - все больше взвиваясь, орал на него Верба. - Почему не доложил сразу по прибытии на сбор, а? Себя погубить мог, а заодно и меня, потянул бы под трибунал. Холера тебя возьми! Отдувайся тут за всякого! Герой какой нашелся. Отвечай! Кому я говорю?
- Грешен! - невинно помаргивая, согласился Абдурахманов. - Сам не знаю, как это получилось. Я с детства боялся воды. А тут подумал, надо же когда-нибудь побороть себя. Я же кадровый, окончил академию.
Глаза их встретились, и Верба увидел, что во взгляде Абдурахманова не было ни капли страха, по-видимому, он целиком и полностью полагался на аппарат.
- Поборол? - ехидно спросил Верба.
- Да.
- Ври дальше!
- Честное слово, я правду говорю. Теперь никаких колебаний. Сами видели. Не аппарат, а чудо. Не мог он меня подвести. Я за ним ухаживал, как за молодой женой в медовый месяц.
- Ты мне зубы не заговаривай! Послушай, а может быть, ты брешешь? Вот прикажу сейчас тебя сбросить с дежурного катера в воду, тогда и посмотрим, умеешь ты плавать или нет.
- Что вы, что вы! Как можно? - отозвался простодушно Абдурахманов. - Непременно утону. Почему вы мне не верите?
- Утону! - осуждающе передразнил Верба. - Пес с тобой! Знать ничего не хочу. Дело слишком серьезное, чтобы шутить. В двухнедельный срок обучишься плавать, хоть по-собачьи, но на воде держись. Тоже мне, овечка.
- Будет выполнено, товарищ военврач второго ранга.