- Сам буду у тебя принимать зачет. Понятно?
- Так точно!
Через семнадцать дней Вербе пришлось отрабатывать очередное упражнение. Глубокой ночью, в кромешной темноте, во время грозы, без всяких опознавательных знаков, указывающих местонахождение человека, он погрузился в реку с группой из девяти младших врачей полков. И надо же было так случиться, что он, уже опытный старший инструктор, пройдя по дну метров четыреста, неожиданно провалился в глубокую впадину. Его тотчас закрутило, перевернуло несколько раз и стукнуло головой о какой-то предмет с такой силой, что в глазах поплыли красные круги, и он, бросив "патронку", всплыл. Выбиваясь из сил, он с трудом подплыл к дежурившему недалеко сторожевому катеру. Не давая ему опомниться, начальник сбора, полковник, подскочил к нему и тоном, не обещавшим ничего хорошего, зарычал:
- Что вы здесь делаете? Где ваше отделение?
- А-а! Там, - показав рукой на воду, выпалил Верба.
- Люди там, а вы, командир, здесь? - взревел полковник.
- Я хочу сказать…
- Если кто-нибудь утонет, под трибунал пойдешь! - перебил его начальник сбора.
Верба знал, что полковник слов на ветер не бросает. Он еще раз попытался объяснить, что с ним произошло, но тот был не склонен тратить время на разговоры: его волновала судьба новичков, оставшихся под водой без командира, и он лишь скомандовал:
- Вы, трус! Туда, быстрее!
Взволнованный, растерянный Верба стремительно прыгнул в воду. Он боялся, что без него ученики потеряли ориентир; если они разбрелись в разные стороны, найти их будет нелегко. Прыгнул он, как обычно, спиной к воде. Он давно наловчился, сделав глубокий выдох в воду, правой рукой вставлять в рот загубник. Каково же было его изумление, когда он оказался верхом на шее Абдурахманова. К счастью, тот не растерялся, прочно удержался на ногах. На его лице застыло бессмысленное недоумение. Верба понимал, что у Абдурахманова душа ушла в пятки: не каждый день тебе на голову падает человек. Верба сильно шлепнул его дважды ладонью по плечу, что означало: следуй за мной. Тот понял, и вскоре они нашли всех остальных. Ученики стояли не шелохнувшись в том положении, в каком оставил их Верба.
Когда, выполнив задание, они вернулись в лагерь, полковник перед строем устроил Вербе головомойку.
- Какого дьявола вы осмелились нарушить, приказ и выскочить из воды? Чему я вас, остолопов, учил? Погибай, но не смей срывать боевой операции. Чтобы это никогда больше не повторялось. Не пытайтесь найти оправдание. Неужели вы ничего умнее не могли придумать, как себя торпедировать? Во время войны я не раздумывая расстрелял бы вас за дезертирство. Мне надоели такие фортели. Самое главное в нашем деле - внезапность. Форсирование водных преград - не детская забава. За все неудачи отвечает головой командир. Это на суше есть чувство локтя. Водолаз же - как летчик-истребитель. Помощи ему ждать неоткуда. У вас, Верба, есть один недостаток. Чересчур увлекаетесь. Не даете себе труда подумать. Н-да! Умерьте свой пыл. - И он стал перечислять все варианты выходов из аварийных ситуаций, часто возникающих при форсировании.
По окончании сборов Верба, Абдурахманов и еще двое молодых врачей, получив немалые командировочные, решили отпраздновать отъезд в ресторане. Сковывала военная форма. В те времена среди военных посещение ресторанов не поощрялось. Жили, как правило, в расположении своих войсковых частей. Абдурахманов быстро охмелел и, подогретый винными парами, пребывал в прекрасном настроении. Склонив голову, он встал, изобразил на своем лице преданность и проникновенно сказал:
- Мне очень жаль, дорогой друг и учитель Нил Федорович, но я не могу молчать. В армии лукавить нельзя. Я вас там, - он ткнул рукой вниз, - жутко обманул. Да, да! Чудовищно обманул. Простите меня великодушно, но я умею плавать. Даже имею разряд. Но, попав туда, - он снова ткнул рукой вниз, - я испугался глубины и черноты воды. Познал цвет и вкус страха. Никому не рассказывал, как я мандражировал. Пока вы, Нил… Нил Федорович, вплотную не занялись мной. Муштровали похуже, пожалуй, чем аракчеевских солдат. Не скрою, я плакал от возмущения, когда вы, глубокоуважаемый Нил Федорович, однажды перед ночным погружением дали мне три звучных оплеухи. Я преисполнился ненависти к вам, проклинал, хотел плюнуть от своего бессилия вам в лицо, простите, в маску, вы тогда были наготове, но посмотрев вам в глаза, словно споткнулся. Вот так-то. Почему я сник? Я увидел в ваших глазах бешенство. Понял, что вы любым способом вытравите из меня трусость. Теперь я могу делать все без страха, понимаете? Не подкачаю! Спасибо вам! Я вас во веки веков не забуду. Впервые в жизни я почувствовал себя самостоятельным человеком, хозяином своих решений, своего тела. Хочу быть всегда таким, как вы, Нил Федорович, сделанным из железа, нет, не то слово, из стали. А теперь позвольте вас обнять и поцеловать!
- У каждого человека есть свои слабости, - пробормотал Верба. - Ты, Абдурахманов, сам поборол себя. Я тут ни при чем, - и закончил стихом Софокла:
Много есть чудес на свете,
Человек - их всех чудесней.
И подумал, что сам каждый раз боится перед новым погружением: бесноватая Волга-матушка все время меняет свой рельеф.
…Сорок первый год. Первые дни мая. Маневры. Туман редеет. Верба смотрит на часы. Семь часов пятьдесят восемь минут. В восемь начнется артиллерийская подготовка. Через пятнадцать минут пехота двинется под прикрытием огневой завесы. Верба - начальник санитарной службы стрелковой дивизии. Медицинская служба полков укомплектована по штатам военного времени. Санитарные отделения - в роты. Пункты медпомощи - в батальоны. Полковой медпункт врыт в землю. Медсанбат в четырех километрах от передовой. Верба не искал приключений. Он просто не думал об опасности, когда, не спросясь своего начальства, оказался в первой же траншее. После громоподобных залпов артиллерии красноармейцы один за другим выскочили из укрытий и побежали вперед со штыками наперевес. Верба встал на брошенный кем-то ящик и высунул голову из окопа. Ему очень хотелось пойти с ними. Была не была! Какая-то непонятная сила заставила его перепрыгивать через свежие воронки. Впопыхах он не заметил проволоку, зацепился, упал, выругался, поднялся. Направился к двум санитарам-носильщикам. Отдуваясь и шатаясь от тяжести, они несли условнораненого. Тот не хотел лежать; сидел на носилках и о чем-то весело болтал с ними. И вдруг раздался взрыв. В воздухе зажужжали осколки. Санитары успели, броситься ничком на землю. Условнораненый, согнувшись, прыгнул в воронку. Бежавший рядом с Вербой человек внезапно остановился, недоуменно завертел головой и рухнул, как подкошенный, на землю. Чуть поодаль с криками упало еще несколько людей. Вербе было ясно лишь одно: вместо учебного разорвался боевой снаряд. После отбоя подбежал адъютант командующего округом:
- Ну, в чем дело? Что случилось? А?
Нил Федорович объяснил, что есть настоящие раненые, но он еще сам толком не знает, сколько их.
- О! - испугался адъютант. - Верно говорите? Значит, чепе!
- Заткнись, - отрезал Верба. Он помчался к первой траншее, чтобы прислать еще санитаров-носильщиков.
…Война. Июль сорок первого года. Верба с хирургом, тремя медицинскими сестрами и четырьмя санитарками ехали организовывать временный пункт сбора легкораненых на железнодорожной станции Вадино. Моросил небольшой дождь. Надвигался ветер. Далеко в небе Верба заметил "мессершмитт"; думая, что все обойдется благополучно, он все же на всякий случай велел шоферу гнать на полной скорости. Через минуту он увидел щербатые дыры на задней стенке кузова, но снова не ощутил опасности. Лишь громкие вопли санитаров вывели его из равновесия. Он понял: "мессер" пикирует на них.
- Стой! - забарабанил Верба кулаком в крышу кабины. - Стой! - "ЗИС-5" резко затормозил. - Прыгайте в канаву!
Водитель и пассажиры посыпались в воронку от авиационной бомбы, почти доверху наполненную грязной тепловатой жижей. Хирург, дремавший, на запасном колесе, прыгнул на асфальт. Обстреляв прижавшихся к земле, "мессер" улетел.
Почувствовав, что опасность, миновала, люди начали вылезать из укрытия. Верба увидел, что хирург продолжает лежать.
- Костя! Ты что, совсем перетрухал? - крикнул он. - Вставай, едем дальше. И так опаздываем!
Но Костя не двигался. Верба подошел к нему и осторожно перевернул его на спину. Пуля попала в висок; в пальцах Кости еще дымилась папироса, и отчетливо тикали его старинные карманные часы "Мозер", выпавшие из кармана галифе. Большие часы с дарственной надписью.
Почему? Почему именно он, Костя? Сердце у Вербы сжалось, как ежик. Добравшись до машины, он с ходу попытался влезть в кузов, но не было сил. Губы тряслись. Впервые он увидел, как убивают людей.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
…- Ну что, Курт, - обратился Луггер к Райфельсбергеру, - вы будете и теперь утверждать, что этого паренька к нам нарочно подкинули? Пропаганда красных?
- Не ждите от меня нежностей, - возразил Курт. - Я не собираюсь хныкать при виде раненого или убитого славянина. Многие мои друзья погибли под Ленинградом. Если бы мы не застали русских врасплох, они бы через месяц-другой сами напали на нас. Теперь только в романах пишут, что войны объявляются.
- Я не хуже вас, мой друг, понимаю, что нынешняя общественная мораль не совпадает с прежней, она вызвала к жизни много дурного из того, что заложено было в человеке в первобытные времена, - сказал Штейнер. Ему хотелось хорошенько пристыдить этого недоросля.
- У них огромная территория и колоссальные человеческие ресурсы. Но это еще ничего не значит! - воскликнул Курт.
- Чудно слушать ваши разглагольствования, - насмешливо сказал Луггер. - Все мы дорожим своей шкурой.
- Хорошо болтать языком, лежа в плену, - фыркнул Райфельсбергер. - Вот вы, обер-лейтенант, я убежден, не раз взахлеб орали: "Хайль Гитлер!" Были счастливы, что живете в третьем рейхе. Убивали русских. А теперь хотите принять мученический венец? Рассчитываете, что русские вас простят, цветами одарят?
- Черт вас побери, Курт. Так и норовите ударить ниже пояса, - ответил Луггер. - Угонят нас в Сибирь, этак лет на двадцать с гаком, тогда другое запоете. Там они нам разглагольствовать не дадут. Быстро подкуют.
- Я не собираюсь, как некоторые, приспосабливаться! - продолжал Райфельсбергер. - Уж лучше, подыхая здесь, насолить им побольше. Прохвосты, посмели поместить в одну комнату офицеров и солдат!
- Помолчите, фельдфебель! Ерунду несете! - оборвал его Штейнер.
- Между нами, господа, - примиряюще сказал Луггер, - я почему-то убежден, что русские не хотят нашей смерти… Минуточку… Кажется, Оскар совсем перестал шевелиться, - тихо добавил он и, с трудом привстав, проковылял в угол. - Надо бы священника…
- Ха! - мрачно заметил Курт. - У русских священников в армии нет. Мудрые люди!
- Вы, Курт, истерик. Параноидный тип, - спокойно ответил Луггер. - А вообще недурно бы выпить! У меня сегодня день рождения. Последний раз я его праздновал дома, в Гамбурге, в прошлом году. Мне было двадцать восемь лет. Эх! Подумать только, как давно это было. Черт бы побрал всех тех, кто замышляет войны!
- Я вижу, у вас, Ганс, неплохое настроение, - отозвался Штейнер.
- А почему бы и нет?
- Не очень подходящее время и место для веселья.
- Я радуюсь, что остался жив, в здравом уме и твердой памяти. Ведь мы черт знает что вытерпели, прежде чем попали сюда. Сталинградский ад…
- Не слишком ли благодушное настроение?
- В некотором роде нет, - не сдавался Луггер. - А вы сами разве не хотите помочь русским?
- Это не так просто, как вам кажется… Я пока еще не знаю…
Луггер недоверчиво посмотрел на него:
- Вы не боитесь пойти против совести?
- Прошлого из жизни не выкинешь. Переродиться - значит отбросить все прежнее на свалку. Вам легче, вы врачеватель. А я? Вы меня понимаете?
- Я сейчас думаю о другом. Не слишком ли мы много болтаем о смерти? Все мы - временные люди военного времени. Стало быть, человечество, немецкая нация, не содрогнется, если от нас, не бог весть каких исключительных людей, останется лишь труха.
Штейнер согласился с его доводами, однако намекнул, что на все надо смотреть разумно, а раз так, то надо понять, что все они вдруг, в мгновение ока не могут стать другими.
Курт был ошеломлен. Он ни в грош не ставил Луггера - паршивый мягкотелый интеллигент, который только и думает, как бы спасти свою шкуру. Но Штейнер! Как может боевой офицер говорить такое! Как он не может понять, что смерть во имя рейха почетна! Слова Штейнера как бы выбивали почву из-под ног Курта. "Неслыханно, - думал он. - Как может чистокровный ариец пойти на службу к красному комиссару?"
После серьезных неприятностей с гестапо во Франции Штейнер научился сдерживать себя, в его характере появились спокойствие и терпение. Среда, в которой он оказался после ранения, была сносной; лишь Райфельсбергер приводил его в ярость. Теперь он все чаще и чаще вспоминал евангельскую притчу о блудном сыне: он верил и в Христа, и в то, что никогда не поздно искупить свои грехи. "Да, я грешил, - думал он, - но если бог дал мне дни, значит, я должен искупить свою вину". Пусть даже его и расстреляют, но, пока есть возможность, он использует ее на то, чтобы по мере сил помочь тем, кого в течение пяти лет хотели стереть с лица земли. И пусть ему трудно ходить, но он будет работать с русскими.
В его мысли диссонансом врезался голос Райфельсбергера.
- Наша нация вправе драться за свое место на земле, за свое будущее, за тысячелетний рейх! У русских земли столько, не говоря уже об ископаемых, что они даже не знают, что с ней делать! За это одно стоит воевать!
- Каждый немец - сверхчеловек? - иронически спросил Луггер.
- Да! - ответил Курт.
- А если русские не хотят безропотно подчиниться, не хотят терпеть наши сверхобразцовые порядки? Не желают, чтобы им плевали в лицо, в душу?
- Пусть терпят!
Штейнер ударил себя ладонями по коленям.
- Не утруждайте себя его перевоспитанием, - предостерег Луггер. - Наш дорогой Курт нафарширован "Майн кампф", все остальное для него - мелочи, чепуха. Курт, вы читали Спенсера, Маркса, Энгельса? Ремарка?
- Я их сжигал. Ремарк - изменник!
- Вы не допускаете, что война - далеко не лучший способ решать проблемы. И, конечно, не допускаете мысли, что русские могут нас разгромить?
- Мы в двухстах пятидесяти километрах от Москвы, - со злорадством проговорил Райфельсбергер. - Я заявляю, что не собираюсь, спасая свою шкуру, изменять присяге.
- У вас, Курт, юмора с избытком, и вы жаждете подвига, не так ли? - заметил Штейнер.
- Кстати, Курт, насколько я понимаю, если даже русские удачно извлекут из вас мину, то в любом случае вы останетесь калекой, стало быть, неполноценным немцем, - съязвил Луггер. - Какой смысл Германии тратить впустую государственные средства на содержание, простите меня за грубость, калек? Уничтожили же спокойно психических больных. Стало быть…
Райфельсбергер молчал. Будь у него силы, он съездил бы несколько раз по морде ненавистным ему Штейнеру и Луггеру. Отъявленные изменники! Он не удивится, если они будут обниматься с русскими!
- Я вижу, для вас присяга и смерть - одно и то же, - сказал Штейнер, прикладывая влажный платок ко лбу. - У вас есть простой выход, и мы можем вам даже помочь. Скажем, так… Подползти к двери и кинуться в пролет лестницы. Естественно, поскольку вы заминированный, я вам гарантирую немедленную красивую смерть; при этом подорвется и немало ненавистных вам русских. - Он сделал паузу. - Но, поскольку вы человек скромный, вы можете сделать это и единолично, надо лишь пролезть в окно, а кто-нибудь из нас вас подтолкнет. Верно я говорю, доктор? И в том, и в другом случае мы клятвенно обещаем сообщить о вашем подвиге Гитлеру и вашей семье. Красивая смерть! Не отступайте! Разве этого мало? Вы будете посмертно награждены Рыцарским крестом! Убедительно?
- Вы предатели! - заорал Курт, размахивая кулаком здоровой руки. - Вас давным-давно пора вздернуть на виселицу. Ради собственной жизни вы готовы забыть о Родине, о присяге фюреру. И не смейте мне возражать! Да, да, да! - И он истерически зарыдал.
Пожав плечами, Луггер отломил кусок галеты: что спорить с одержимым?
Луггер стоял перед Вербой. Некрасивый, обросший грязно-русой щетиной, с мешками под глазами. С тех пор как началась война, Верба впервые видел перед собой немецкого врача. В глубине души он питал почти презрительное отношение к Луггеру - ведь каждый немец был, по его мнению, в той или иной мере причастен к этой войне.
- Кто вы? - спросил он. И услышал в ответ:
- Капитан медицинской службы, Ганс Луггер.
Верба прикусил губу.
- Это вы остались с ранеными пленными?
- Мне приказали.
- Не испугались?
- Нынче ничему не приходится пугаться.
- Как вы допустили, что штабс-фельдфебель Курт Райфельсбергер валялся в сарае, всеми забытый?
Луггер взглянул на Вербу с удивлением. Странный вопрос. Часто ли приходится в жизни вообще, а уж тем более на войне, делать то, что хочется, о чем мечтаешь?
- Я ничего не знал о Райфельсбергере, - ответил он, - его не привозили в наш лазарет, можете его сами об этом спросить. Мало ли подлецов? Да и меня здесь тоже почти что кинули, у меня касательное осколочное ранение стопы.
"Готовность отразить удар вовсе не обязывает к грубому ответу, - подумал он, - можно и не обидно высмеять; можно и защищаться молча". А вслух добавил:
- Не буду врать: я член НСДП. Иначе я бы давно вылетел из клиники. Я хотел работать; это не такой уж большой грех. Иногда у человека не остается выбора. У вас есть немало раненых, которым я могу быть полезен. Я прошу вашего разрешения на операцию одного из них.
- Вы имеете в виду мальчика-партизана? - спросил Верба.
- Вы мне не доверяете? Сомневаетесь в моем умении? К сожалению, я лишен возможности показать мои научные работы. Впрочем, можете проверить: в тридцать первом году меня дважды цитировали ваши ученые.
"Если допустить Луггера к операциям, что скажут наши раненые? Как отнесется к этому мое начальство? Ладно, если все кончится хорошо. А если неудачный исход? В ответе буду я один. С Луггера что возьмешь?"
Сердце и рассудок спорили между собой; Верба понимал, что самое безопасное - отказать Луггеру; и все же он чувствовал симпатию к этому немцу, да и хирург-окулист был для госпиталя бесценным приобретением. Он шагнул к окну: непрерывная цепочка автомобилей тянулась к госпиталю, среди них виднелся санный обоз с кибитками, из труб которых поднимался дымок. На бортах грубо намалеваны красные кресты.
- Так что вы хотите? - спросил он наконец Луггера, будто тот только что вошел в его кабинет.
- Я был бы признателен, если бы мне разрешили оперировать мальчика Андриана, - ответил Ганс. - Это было бы для меня и экзаменом, и большим счастьем.
- В вашем желании есть много хорошего. Похвальна и готовность, с которой вы беретесь за его выполнение. Я сообщу вам… - он чуть было не сказал "коллега", но, вовремя спохватившись, добавил: - Окончательное решение я вам сообщу…
Луггер вежливо кивнул и заковылял обратно в палату.
- …Ты меня не понимаешь или не хочешь понять, - втолковывал Верба Михайловскому. - Не я его заставил делать операцию, а он сам, чуть ли не со слезами на глазах, умолял меня о разрешении.