И опять он услышал слова Любы, обращенные не к нему, будто бы к шоферу, хотя к тому обращаться было незачем - он здесь не командует.
- Сначала палатку надо.
- Да, да, палатку, - опять согласился Сафронов.
Палатку не могли закинуть в кузов. Брезент плохо свернули, и он расползался под руками, как вата.
- Отставить! - крикнул Сафронов. - Сверните снова. Туго сверните. Кубышкин!
- Тяжелая, стал быть, - кряхтел Лепик, затягивая палатку в кузов.
- А ты дрын подсунь, - советовал Трофимов. - Не за веревку тяни, за палку.
"Не зря он сержант, - оценил Сафронов. - Парень, видать, смекалистый".
Разные чувства одолевали Сафронова: и радостное волнение, с которым он бежал по тревоге, и желание сделать все быстро и хорошо, не отстать от других взводов, и досада, что дело не налажено и валится из рук. Он то бросался помогать подчиненным, то наблюдал за их работой со стороны, то давал указания, то отходил в темноту, скрывая раздражение.
Палатку погрузили вроде бы нормально, к самой кабине, носилки - плохо. Они торчали из кузова, как ложки из стакана.
- Переложить, - приказал Сафронов. - Сложить их аккуратно по бортам.
Он поминутно зажигал фонарик и поглядывал на часы.
- Время еще есть, - сказала Люба, неизвестно почему оказавшаяся рядом.
- Конечно, - согласился Сафронов и ощутил благодарность к этой девушке, ее успокаивающему голосу.
- Место у кабины оставьте, - попросила Стома. - Там мы сядем.
- Оставим, сестрица, оставим! - крикнул из кузова Галкин. - Само тепленькое, само мягонькое.
И снова он напомнил Сафронову Михаила Алексеевича - его подопечного в госпитале, в дни учебы на военфаке.
Мысль о Михаиле Алексеевиче, об учебе, о военфаке промелькнула неожиданно и показалась далекой, почти потусторонней. Здесь, в ночном прифронтовом лесу, был он, был его взвод, было ощущение неизвестности, а там, где-то далеко, почти в сказочном тылу, - свет, громко говорящее радио и все остальное.
- Кубышкин! - прервал свои размышления Сафронов. Он видел, что погрузка окончена, но ему хотелось услышать об этом, хотелось, чтобы все было как положено. - Кубышкин, как дела?
- Да вроде бы порядок.
- Отвечайте как положено.
Даже в темноте было видно, как лейтенант передернул плечами.
- Товарищ капитан, погрузка закончена. Приемно-сортировочный взвод к выезду готов.
Сафронов посветил фонариком.
- Уложились. Не расходиться. Иду докладывать.
И он побежал к штабу.
Штабной палатки уже не было. Но там, где она стояла, горел свет и виднелась группа людей. Среди стоящих Сафронов издали заметил плотную фигуру корпусного врача.
- Товарищ гвардии подполковник, разрешите обратиться к капитану…
Он доложил о готовности. Лыков-старший кивнул:
- Со мной поедете.
Сафронов был удивлен и огорчен приказанием. Ему хотелось быть со своим взводом, а вовсе не с командиром медсанбата. С чего это вдруг? Но приказание есть приказание.
- Разрешите передать команду лейтенанту Кубышкину?
- Передавайте.
VI
Колонну вел НШ. Сафронов с командиром должны были ехать на мотоцикле другой, более короткой дорогой.
- К рассвету будем на месте. Все рассмотрим и наших встретим, - объяснил свой план Лыков-старший.
Машины начали выходить на опушку. Запахло бензином. Из-за туч выглянула луна, блеснув на стеклах очков сидящего в одном из кузовов человека. Сафронову показалось, что это был Штукин, и он помахал рукой.
- Покедова, дядя Валя, - услышал он неожиданно дребезжащий басок Чернышева.
И тотчас "хирурги" затянули песню:
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море.
Ее подхватили другие взводы:
И ранней порой мелькнет за спиной
Солдатский мешок вещевой.
Припев успели переделать, и Сафронов подумал: "Кто же автор?"
Чувства Сафронова раздвоились. Было радостно, что наконец-то он медленно, но верно добирается до своей цели, и немножко грустновато: покидали обжитое место.
Колонна тронулась, и Лыков-старший сказал:
- Пошли.
В коляске уже кто-то сидел. Виднелись голова и плечи. По волосам, прикрывающим щеки, Сафронов догадался: женщина. И удивился. И еще более удивился, когда подошел и узнал в сидящей Галину Михайловну. Расспрашивать и выяснять ситуацию не было времени. Мотоцикл взрычал. Сафронов успел вскочить на заднее сиденье, схватился руками за резиновое кольцо. И они поехали.
Несколько минут он привыкал к положению, еще напрягался и обхватывал коленями упругое седло, но потом свыкся, понял, что бояться нечего. Машина катила по прямой дороге, слегка подрагивая и потряхивая на выбоинах. Сафронову был виден крутой затылок комбата, околыш его фуражки и мягкий профиль Галины Михайловны, отчетливо различимый в темноте. По обе стороны дороги стоял тихий лес. Он казался не живым, а декоративным, и все вокруг тоже было бы неживым и нереальным, если бы не гудение мотора, не звездочка, мерцающая над головой, не легкий запах пыли и сосны.
Звездочка то появлялась, то скрывалась за тучами, и Сафронову чудилось, что там, высоко над ними, кто-то не отпускает их из виду, мчится с зажженной фарой.
Тряхнуло так, что Сафронов чуть не вылетел из седла. Галина Михайловна ойкнула. А Лыков-старший крикнул:
- Корневище! Сейчас на проселочную выедем.
Они и в самом деле выскочили на проселочную. На секунду выглянула луна, и дорога блеснула сероватой лентой. Мотоцикл загудел тише и ровнее. Сафронов молча сидел на своем сиденье, изредка скашивая глаза на Галину Михайловну. Она почувствовала его взгляд, повернула голову и улыбнулась.
Сафронов поразился: "Какие у нее белые зубы!"
Было тихо и пустынно. Звездочка наверху исчезла. И ничего живого как будто не было вокруг. Только они трое. Только машина. Только равномерное гудение мотора, которое никак не сливалось с этой тишиной и темнотой, казалось назойливым и чужим звуком.
Сафронову было как-то не по себе, непривычно и странно. "Быть может, мы заблудились? Быть может, тут прошли бои и лес полон мертвых людей?"
Из-за поворота показалась деревенька. Сафронов с надеждой вглядывался в темноту: ни огонька, ни звука… Неживые дома. Неживые постройки. Лишь на самом выезде вдруг пронзительно тявкнула собачонка. Сафронов никогда бы и не подумал, что он так обрадуется этому тявканью, этому обычному земному звуку, Галине Михайловне, вероятно, передалось его состояние. Она вновь повернулась и улыбнулась Сафронову.
Мотоцикл неожиданно чихнул, словно подавился пылью, затарахтел непривычно резко.
- Начинается, - пробурчал Лыков-старший.
Он остановил машину и, светя фонариком, висящим у него на груди, начал копаться в машине.
Сафронов встал на землю, с удовольствием распрямляя затекшую спину.
Теперь можно было бы и поговорить, но он боялся нарушить тишину, вспугнуть лес, поле, выдать себя разговором, точно за ними следили и подслушивали.
Через некоторое время Лыков-старший вскочил в седло, с маху нажал на педаль.
- Подтолкните.
Сафронов подталкивал мотоцикл по мягкой дороге, ускоряя шаг, пока машина не завелась и не пошла плавным ходом.
Сафронову было приятно, что он помог командиру и так ловко на глазах у Галины Михайловны вскочил в седло.
И опять они покатили по безлюдной пустыне, как по другой планете. И опять Сафронову стало не по себе, и он подумал: "Хотя бы снова собачка тявкнула или хотя бы мы остановились".
И только он так подумал, мотор заглох. Лыков-старший что-то забурчал себе под нос.
Сафронов соскочил с седла и протянул руку Галине Михайловне. Они с удовольствием сделали несколько шагов, ощущая мягкую пыль под ногами. Только теперь, когда мотоцикл заглох, они поняли, что гудение его с непривычки раздражало их, как гудение комара над ухом, а тишина приятна и доставляет наслаждение.
- Вы пошли бы пешочком? - спросил Сафронов.
- С радостью, - ответила Галина Михайловна.
- Подтолкните! - крикнул Лыков-старший, будто испугался, что они и в самом деле могут уйти от него.
Галина Михайловна вновь уселась в коляску, а Сафронов начал подталкивать машину и, когда мотор загудел, вспрыгнул в седло, как заправский всадник.
И еще и раз, и два, и три чихал мотор. И Сафронову приходилось соскакивать и подталкивать железного коня. Он так поднаторел и так расхрабрился, что уже не спешил вскакивать на свое место, а бежал за машиной, отставал, догонял ее, словно играл в новую, придуманную им игру. Этот бег будоражил кровь, отвлекал от случайных мыслей, а присутствие Галины Михайловны придавало игре азарт и заставляло Сафронова казаться молодцеватым. Однажды он поскользнулся, припал на колено и ощутил теплоту еще не остывшей земли.
Они проезжали сонные, словно вымершие, деревеньки, лесочки, поля, поднимались в гору и скатывались под уклон, и казалось, конца не будет их дороге и этой странной пустынности вокруг.
Но вот вдали сверкнуло, и почти одновременно брызнул дождь. Сафронов подумал, что начинается гроза, но дождь шел мелкий, приятный. А свечение вдали повторилось, и было оно непохоже на молнию. Он догадался: "Ракеты. Значит, где-то там передовая". И еще более удивился тишине и пустынности, окружавшей их.
Дождь пошел чаще. Запахло землей. Дорога потемнела. Ехать по ней стало будто бы легче.
- Там плащ-палатка, - бросил через плечо Лыков-старший.
Сафронов помог Галине Михайловне достать со дна коляски плащ-палатку и покрыться ею. Теперь появились новые, тугие, дребезжащие звуки. Это капельки ударялись о брезент и разлетались мелкими брызгами. Сафронов чувствовал их на своей спине. Они холодили кожу и расплывались по гимнастерке. Вначале прохлада была приятна, но вскоре рубашка прилипла к телу и влага раздражала кожу, как холодный размягший горчичник.
"Что-то затянулся наш короткий путь", - подумал Сафронов. И тут мотоцикл чихнул в последний раз и замолк намертво. И чего только ни проделывал Лыков-старший: и протирал части, и продувал трубки - мотор не заводился. Лыков-старший повернул к Сафронову мокрое лицо и произнес хрипловато:
- Оставайтесь здесь. Я иду за машиной.
Очень скоро шаги его по увлажненной дороге затихли и серая мгла поглотила комбата. Сафронов остался вдвоем с Галиной Михайловной.
- Чего вы мокнете? - оказала Галина Михайловна. - Идите под брезент.
Сафронов присел у коляски, и она накрыла его с головой плащ-палаткой.
Так они и сидели, слыша дыхание друг друга, не шевелясь и не разговаривая. Постукивали дождинки по брезенту. Тикали часы на руке Галины Михайловны. Рука лежала на плече Сафронова, придерживая полу плащ-палатки. От руки исходило тепло.
"Хорошо бы вот так сидеть и сидеть", - сквозь набегавшую дремоту думал Сафронов, на мгновение забыв о войне, о фронте, о своем стремлении на передовую.
Они, верно, оба задремали, потому что на какое-то время сознание провалилось и все звуки исчезли. Первым вскинул голову Сафронов. Его разбудили голоса. Он хотел осторожно снять со своего плеча руку Галины Михайловны, но она тоже проснулась и сама откинула брезент с головы.
Чуть-чуть рассвело. Развиднелось. Из серой мглы появлялись люди. Они проходили в десяти шагах от них и опять исчезали. Приглядевшись, Сафронов понял: идут раненые - поодиночке, парами, группами, опираясь на палки, доски, на плечи товарищей. Больше всего Сафронова удивило то, что раненые никак не реагировали на них, как будто появление машины с двумя офицерами здесь, на развилке дорог, в это дождливое раннее утро было обычным делом, как будто ничего особенного не было в том, что стоит заглохшая машина и в ней мужчина и женщина при офицерских погонах.
"Им сейчас не до нас, ни до чего, - рассудил Сафронов. - Для них сейчас главное - добраться до медпункта и получить помощь".
Вскоре приехал грузовик с Лыковым-старшим в кабине. Оказывается, они не доехали всего два километра до места назначения.
VII
Когда они накрылись одной плащ-палаткой и рука Галины Михайловны, придерживающая брезент, легла на плечо Сафронова, на нее нахлынуло щемяще-теплое чувство, от которого она не могла избавиться всю дорогу. И даже когда они приехали на место, вошли в палатку, где уже расположились остальные товарищи, чувство это не оставляло ее.
В одной двухмачтовой палатке находились все - врачи и сестры, женщины и мужчины. Шоферы еще возились с машинами. Санитары ставили палатки.
Привыкнув к полумраку, Сафронов заметил, что это никого не смущает. И мужчины и женщины держались довольно свободно. Капитан Дорда расхаживал в одних трусах. Стома сидела в бюстгальтере и подшивала подворотничок к гимнастерке.
Сафронов тоже разделся и втиснулся между Штукиным и Чернышевым на еловые ветки, прикрытые плотной байкой - подкладом палатки, который используется в зимнее время.
Галина Михайловна отправилась на женскую половину.
Она легла, подложила руки под голову и улыбнулась. И так и пролежала все два часа, отпущенные на отдых.
Галина Михайловна все думала о нем, о Сергее. Сегодня ночью она будто бы повидалась с ним - так ярко представилась ей их последняя встреча. Кругом шла война, двигались люди, стонали раненые, а они, взявшись за руки, сидели на кухне, за русской печкой, за цветастой старой занавеской. И Сергей так же, как сегодня Сафронов, был робок и тих, можно сказать, дыхнуть боялся, только все смотрел на нее своими внимательными, полными нежности глазами…
Война началась для Галины Михайловны как раз перед последним государственным экзаменом - инфекционные болезни. Экзамен они, по существу, и не сдавали. Их срочно оформляли на фронт. Разъезжались они с приподнятым настроением, с внутренней радостью, что им доведется участвовать в войне, которая конечно же скоро окончится нашей непременной победой - они свято верили в это.
Было немножко страшно, но они старались заглушить внутренний страх смехом и песнями. На них даже старуха на вокзале заворчала:
- Что вы радуетесь-то, лихоманка вас забери? У людей горе. Мужиков на хронт отсылают, а они хвохчут. Яичко снесли - ко-ко-ко…
Девушки чуть притихли, а потом в вагоне опять завели:
Из далекого Колымского края
Шлю, Катюша, тебе я привет.
Как живешь ты, моя дорогая?
Напиши поскорее ответ.
Попала Галина Василенко под Москву, в резервный полк, на должность младшего врача. Тут уже было не до песен и не до смеха. Две заботы навалились на нее: обилие больных и обилие ухажеров. Болели в основном южане, не привыкшие к ранней, резкой российской осени. А их в полку было чуть ли не половина. И среди тех, кто обращался в медпункт, находились и здоровые люди. Тогда впервые молодой врач Василенко познакомилась с новыми для нее терминами: "симуляция", "аггравация" (преувеличение болезни) и "практически здоров" (то есть, несмотря, скажем, на фурункул, службу нести может). На первые приемы к ней выстраивалась очередь чуть ли не в сотню человек. И она принимала с утра до вечера, прерывая прием лишь на обед, чтобы пойти на кухню. Но и перерыв этот был не отдыхом, а тоже работой, потому что на кухню шла она не обедать, а "снимать пробу пищи" - значит отвечать за нее своей головой. А как нарочно, где-то в таком же полку случилось несчастье - пищевое отравление. По этому случаю появился строжайший приказ, и неопытная Галина Михайловна находилась под влиянием этого приказа. И так боялась снятия проб, что даже обратилась к старшему врачу:
- Товарищ военврач третьего ранга, дайте мне еще один дополнительный прием, только освободите от снятия проб.
Старый доктор Мыльников посмотрел на нее, прищурив глаза, перевел астматическое дыхание и отправился вместе с нею на кухню. Там он пообедал, перебросился несколькими словами с поваром, тоже старым человеком, и подписал тетрадь, разрешил обед.
- У него, любезная моя, тоже одна голова на плечах, - произнес он на обратном пути. - И он ой как не желает терять ее. А вот на склад наведывайтесь. Впрочем, туда я пошлю фельдшера. А вы приемчиком займитесь, любезная моя…
Галина Михайловна хотела сказать, что и прием у нее пока что проходит негладко, да не сказала, постеснялась. Но в тот же день старшему врачу все равно пришлось вмешаться в ее приемные дела.
Она принимала уже несколько часов, а очередь все не уменьшалась.
- Где болит?
- Все болит.
- Как болит?
- Шибко болит.
Эти слова она слышала от большинства принимаемых.
Ей жаловались, и она верила, лечила, назначала лекарства, освобождала от строевых занятий, укладывала в изолятор. И чем больше она помогала, тем больше к ней обращались. Слух о молодой доверчивой докторице быстро распространился по полку. Как бы развивались события дальше, Галина Михайловна не знает. Но однажды во время приема она услышала знакомый голос:
- Что это у вас, любезная моя, творится? Настоящий табор.
Она подняла глаза, увидела старшего врача, смущенно пожала плечами:
- Я, наверное, медленно принимаю.
- Ну-кось, ну-кось, я вам помогу.
К ее удивлению, старший врач не надел халата, не сел к столу, а вышел в коридор и неожиданно громко для его возраста подал команду:
- Встать! Кто с температурой - остаться. Остальным явиться через час. Кругом!
Людей в коридоре поубавилось на две трети. Галина Михайловна прошептала чуть ли не в ухо старшему врачу:
- Но болезнь может быть и без температуры…
Старший врач поднес толстый палец к губам, подошел к окну, где стояла группа немолодых красноармейцев.
- А вы на что изволите жаловаться? - спросил старший. - Вы? Вы? Вы?
Красноармейцы смотрели на него и молчали, делая вид, что ничего не слышат. Старший неожиданно хлопнул рука об руку, точно убил невидимого комара.
Стоящий возле него красноармеец моргнул веками.
- Понятно, - усмехнулся старший и поманил рукой красноармейца.
Они зашли в медпункт. Старший приказал двум санитарам уложить красноармейца на топчан, а сестре сказал:
- Рауш-наркоз.
Он ловко набросил на лицо "глухонемого" марлевую маску. Тот замотал головой, замычал, попробовал вскочить, но санитары держали его крепко. И тогда "глухонемой" забормотал под маской, скосив налитые кровью глаза на старшего:
- Не надо… Отпустите…
- Отлично, - согласился старший и велел отпустить симулянта.
Когда Галина Михайловна и старший вслед за симулянтом выглянули в коридор, от группы "глухонемых" остался один человек.
- Этот настоящий, - произнес старший. - Контузия. Придется в госпиталь отправлять.
С той поры очередь на прием к Галине Михайловне поубавилась.
Еще более сложно Галине Михайловне было справиться со второй навалившейся на нее силой - ухажерами. Поначалу это было приятно. Ей улыбались, старались помочь, оказывали внимание. Каждый день на ее столе, покрытом простыней, появлялся свежий букет полевых цветов. Наступила осень. Цветы заменили желтые и багряные листья. Долгое время Галина Михайловна думала, что букеты - дело рук санитаров.
Но однажды вместе с букетом санитар, подал ей записку. Неизвестный назначал ей свидание "у дальней сосны при дороге".