- Что вы? - смутилась Галина Михайловна, чувствуя, что краснеет.
- Нешто мы? - ответил санитар. - Они.
- Кто они?
- Да капитан Фуртов, что вам завсегда цветы шлют.
За нею пытались ухаживать и другие командиры, помоложе и постарше. Некоторые делали это деликатно, а иные запросто, грубо. Первое время она лишь отрицательно мотала головой, затем стала находить уважительные причины для отказа. Но это не смущало ухажеров. Они продолжали свои попытки.
Галина Михайловна искренне не понимала: "Как они могут? Война". Она так и считала, что другой жизни, кроме войны, кроме труда на эту войну, сейчас нет и не может быть. Ее поразили слова командира одного из батальонов, все того же капитана Фуртова. Это был боевой командир, высокий, подобранный, вызывающий уважение и симпатию. Когда она узнала, что это он посылает ей цветы, ей даже приятно сделалось. Она ощутила внутреннюю гордость и в другое время, быть может, и позволила бы ему поухаживать за собою. Но сейчас… Даже боевому капитану Фуртову Галина Михайловна отказала.
- А я думал, вы отзывчивая, - с горечью произнес капитан.
- Да… А что?.. Пожалуйста, - растерялась Галина Михайловна.
- Но вы же не хотите встретиться.
- Не могу. Понимаете, не могу. А что другое, пожалуйста.
Через несколько дней капитан отправлялся на фронт. Перед отъездом забежал в санчасть попрощаться с Галиной Михайловной. Подавая ей руку, капитан сказал:
- Как знать, быть может, вы последняя женщина, в честь которой билось мое сердце.
Вначале она не поняла смысла этих слов. А позже раздумалась и уловила в них мудрый оттенок: "Он же может погибнуть, или вернуться инвалидом, или вообще не вернуться". И ей стало неловко за себя. "Могла бы и поласковее. Могла бы и поцеловать на прощанье"…
В палатке появился Лыков-старший, подал команду:
- Подъем, товарищи! Дел много. В семнадцать часов начальство приедет. К этому времени мы должны полностью развернуться и быть готовыми к приему раненых.
VIII
Сафронов выскочил из палатки одним из первых, огляделся. День стоял серенький, моросливый, будто на все вокруг была накинута тончайшая марлевая сетка. Деревья, кусты, трава приняли сероватый цвет. А небо висело низко, даже не на вершинах деревьев, а где-то на самых нижних ветвях.
Сафронов поежился от сырости и подумал, что надо бы достать плащ-палатку, но личные вещи его находились вместе с имуществом взвода, а оно в машине, которую надо еще найти.
И тут он заметил буквально в десяти шагах от себя палатку, а подле нее улыбающегося во весь рот Галкина.
- Здравия желаю, товарищ гвардии капитан, - поприветствовал тот, прижимая руки к бокам и не пряча добродушной улыбки с лица.
- Здравствуйте, - ответил Сафронов. - Пока еще не гвардии, а просто капитан. А где наши вещи?
- Так тута они, в палаточке. - Галкин засуетился, зашуршал набухшим от дождя брезентом, открывая вход для своего командира. - Тут они. Все тута. Проходите.
Действительно, имущество и личные вещи лежали в палатке. Меж ними прямо на земле сидели Трофимов и Лепик и доедали из котелков остатки завтрака. При виде Сафронова они вскочили и замерли с полными ртами.
- Заканчивайте, - распорядился Сафронов. - Галкин, Кубышкина и сестер ко мне.
Галкин не успел выполнить приказание - столкнулся с сестрами и лейтенантом в тамбуре.
Сафронов отыскал плащ-палатку, произнес неопределенно - не то посоветовался, не то отдал приказание:
- Нары сделаем. Топоры есть?
- Лучше ветки и одеяла на них, - не выдержала Стома.
- Земля сырая, - возразил Сафронов. - Тяжелые могут воспаление схватить.
- Носилки на козлы, - подсказала Люба. - Слева ряд носилок, справа ветки и байковый подклад палатки. Хорошо бы травы накосить.
- Стал быть, можно, - охотно отозвался Лепик.
- Стал быть, пальцем, - передразнил Трофимов.
- Действуйте, - прервал возникшую перепалку Сафронов. - Кубышкин, Белякова!
За ним вышли лейтенант и Люба.
- Проверьте поильники, котелки, ложки, медикаменты. Сыворотки достаточно? - Он обратился к Любе: - Недостающее сейчас же выпишите в аптеке. А вы, Кубышкин, расставьте указки. Идемте в штаб. Может, машина пойдет.
У штабной палатки встретился Штукин:
- Разногласия по поводу мытья рук. У ведущего хирурга другая школа.
"У каждого свое", - подумал Сафронов, посмотрев вслед неуклюже шагающему другу.
- Товарищи офисеры, - послышался знакомый голос НШ, - разойдитесь по своим объектам. Сель ясна? Ну и действуйте.
Сафронов все-таки вошел и обратился к Царапкину:
- Машина не пойдет? Нам указки установить. Я прикинул на карте. В пяти местах необходимы указки.
- Давайте карту.
НШ сверил карту Сафронова со своей, кивнул:
- Установим.
На обратном пути к себе Сафронов обратил внимание на то, как изменилось все вокруг. Это был не тот медсанбат, что всего одни сутки назад. Это был другой батальон - подтянутый, боевой. Еще вчера люди двигались не спеша, без особого рвения, выполняли, все команды и приказания скорее по привычке, чем по необходимости, жили по распорядку дня, потому что в армии нельзя без него.
А сегодня жизнь приобрела важный смысл, сегодня она торопит, подхлестывает: времени мало, завтра начнется боевая работа. И от того, как ты подготовишься к ней, зависит ее успех. Сегодня во всем чувствовалась деловитость, сосредоточенность, каждый понимал свою задачу в предстоящей битве - битве за жизнь бойцов.
Не нужно было подгонять санитаров, они суетились возле своих палаток. Не надо напоминать сестрам, что и как делать, они и так знали все: перебирали имущество и инструменты, перетирали, мыли…
Из операционной палатки раздавался голос Дорды:
- Зажим поменяйте. Вот этот. Плохо держит.
В аптеке кто-то возмущался:
- Да что я, для себя, что ли? Что вы всегда с салфетками жметесь?
И даже Колодкин - зам по МТО - подал свой голос:
- Термоса проверили? Хорошо проверьте.
Сафронову не верилось, что еще сегодня ночью, всего несколько часов назад, он чувствовал себя одиноко и отрешенно и ехали они будто по пустыне. Он на минуту представил черную ночь, дорогу, дождь. И теплоту земли. И теплую руку Галины Михайловны, лежащую на его плече. И тиканье часов. И голоса раненых на дороге. Все это теперь было где-то далеко, как будто в иной жизни…
- Валентин Иванович, вы что хотели?
Он не понял, как очутился возле госпитальной палатки. Галина Михайловна смотрела на Сафронова и чуть улыбалась.
- Нет, нет. Извините…
- Почему же? Мы рады вас видеть.
- Спасибо.
Он зачем-то поклонился и козырнул одновременно.
В его палатке вовсю шла работа. Стучал топор. Громко переговаривались санитары. Лейтенант Кубышкин в сторонке у кустов разравнивал площадку саперной лопаткой.
- А что? Ежели поток - палатки не хватит, - объяснил он.
Сафронов одобрительно кивнул и про себя заметил: "А я в не подумал об этом".
К семнадцати часам, к заданному сроку, они уложились. Даже лавочку из трех жердочек приладили у входа в палатку.
- Только "Добро пожаловать!" не хватает, - сказала Стома, и было непонятно, смеется она или говорит серьезно.
- Это некстати, - на всякий случай поправил Сафронов.
Еще раз оглядев свое маленькое хозяйство, он направился к штабу доложить о готовности.
У штабной палатки, в окружении офицеров, стояли корпусной врач Лыков-младший и невысокий, щупленький полковник медицинской службы, как оказалось, начсан армии, в подчинении которой сейчас находился корпус.
Сафронов не успел доложить, только приставил ногу и приложил руку к пилотке.
- Что же это ты, орел, указок не поставил? - упрекнул его корпусной врач. - Это твоя, твоя забота.
- Как… - начал было Сафронов и осекся, покосился в сторону начальника штаба.
Царапкин перехватил его взгляд, одобрил осечку и тут же пришел на помощь:
- Это мы сейчас же исправим. Разрешите офисера послать?
Затем начальство направилось осматривать хозяйство. За ними хвостом потянулись офицеры, большие и маленькие командиры.
По дороге к Сафронову приблизился НШ и шепнул одно слово:
- Учту.
Осмотр прошел благополучно, хотя начсанарм и корпусной делали замечания и восторгов не высказывали.
Уже усевшись в свой "виллис", начсанарм поднес руку к фуражке. И все офицеры дружно козырнули в ответ. И так и стояли, не опуская рук, пока машина не тронулась.
- Всем разойтись по своим местам, - оказал корпусной и кивнул старшему брату: - Идем.
И опять старший шел, чуть приотставая и приволакивая ноги. И опять Сафронову бросилось в глаза это несоответствие, будто бы младший ведет старшего на "выволочку", а не наоборот.
В эту ночь дежурить заступили те, кому завтра не предстояло быть в гуще дел: шоферы, интендантские и штабные, а ответственным дежурным - капитан Чернышев, поскольку у него не было определенных обязанностей, кроме общего руководства…
Отбой в этот день дали на час раньше.
Укладываясь на носилки, Сафронов спросил:
- А противостолбнячной достаточно? Запасные шприцы проверили?
- Все нормально, - сдержанно ответила из-за занавески Люба.
Сестры долго еще перешептывались. Санитары быстро "дали храповицкого", как шутливо говорил Галкин. А Сафронову снова не спалось. И какой тут сон? Завтра - наступление, так говорят опытные люди. Ему вспомнились прощальные слова профессора Зимина: "Вы будете солдатами без оружия. Вашим оружием станут те воины, которых вы отобьете у смерти. Вам будет не менее трудно, чем солдатам. Пуля и снаряд не видят, по кому они бьют. А вы при этом должны думать не о себе, а о раненом, прежде всего о нем".
Пошел дождь. Тяжелые капли ударяли по брезенту. Казалось, что сверху сыпались на палатку крупные горошины, подпрыгивали упруго и соскакивали на землю. Брезент намокал, и удары становились глуше. Послышалось журчание воды. Звон капель в палатке.
"Где-то неплотно прикрыли, - подумал Сафронов. - Надо еще подучить палатку ставить. Впереди холодное время".
IX
Галине Михайловне тоже не спалось в эту ночь. Неожиданное появление Сафронова не выходило из головы, и она невольно возвращалась к прерванным воспоминаниям, как бы мысленно продолжала их. Итак, они с Сергеем, взявшись за руки, сидели на кухне, за русской печкой, за старой цветастой занавеской. Он смотрел на нее задумчиво и молчал. Слышалась стрельба, стоны, голоса санитаров. А они были так далеки от этого, точно сидели в кинозале и война была не настоящая, а киношная и им ничто не грозило.
Но сколько всего было позади: от того первого резервного полка - до этих отрешенных минут с Сергеем…
Однажды старший врач велел ей пойти в домик заместителя командира полка Ворона.
- Посмотрите, любезная, и доложите.
Она отправилась к замкомполка, внутренне робея и волнуясь. В ее тогдашнем представлении замкомполка - большой начальник. А начальников ей лечить еще не приходилось. Не то чтобы она боялась. Она не знала, как себя вести. То есть в институте ей внушали понятие "больной человек", и больше ничего, никаких должностей и рангов. Все равно кто - полуграмотная уборщица или академик. Относиться ко всем одинаково. Лечить и того и другого. Делать для каждого все, что возможно. Бороться за жизнь из последних сил, до последней минуты. Но тут, в армии, эти понятия поколебались и разделились. Командиров она должна была принимать вне очереди. А ради замкомандира полка старший врач снял ее с приема…
Замкомполка лежал на простой железной койке, поджав ноги к животу. И по тому, как он сжал зубы, как у него запали глаза, Галина Михайловна тотчас, как вошла, поняла: ему больно. Тут же, у кровати, на стуле висела его гимнастерка с двумя шпалами в петлицах, с орденом Красной Звезды и медалью "20 лет РККА". Вид этой гимнастерки, этого ордена и медали еще больше подействовал на Галину Михайловну, еще сильнее сковал ее.
- Что с вами? - спросила она более участливо, чем спрашивала обычно.
Ворон повел бровями, давая понять, чтобы она подождала ответ. Пересилив боль, он сказал:
- Камень проклятый. В почках.
Голос был резкий, отчетливый. Сказал, будто команду подал.
Она осмотрела его и обратила внимание на мускулистое, загорелое, еще молодое тело.
Ввела пантопон, подождала, пока он подействует.
- Фу-у, - выдохнул Ворон.
Она только тогда вспомнила его фамилию и удивилась сходству фамилии с образом человека - черные волосы с проседью, черные глаза, черные брови и смуглое лицо.
А через два дня Ворон пригласил ее вечером на собеседование. Он так и сказал: "на собеседование".
Напугавшись этого официального слова, она поначалу растерялась. Ворон заговорил первым:
- Чувствую я, доктор, вы о чем-то хотите спросить?
- Не спросить, а просить, - воспрянув духом, ответила Галина Михайловна. - Нельзя ли на фронт?
Он не отказал, не произнес уже слышанных ею от других начальников слов: "Служить нужно там, где приказано", а по-отечески предложил:
- Подумайте. Это слишком серьезно. Подумайте.
Спустя несколько дней поинтересовался:
- Подумали? Хорошо подумали?
- Ну я ж добровольно, поймите. Я б могла в тылу, в Сибири, остаться…
Через неделю после этого разговора Галину Михайловну неожиданно направили на фронт, младшим врачом пехотного полка.
- Любезная, - сказал на прощание старший врач, - с вашими данными вам будет трудно на фронте. Держитесь.
Он оказался прав, этот старый славный доктор. В стрелковом полку она старалась быть со всеми ровной, никому не отдавать предпочтения, всем улыбаться, быть приветливой.
Ей было тяжко и страшно. Она еще не привыкла к круглосуточной работе под обстрелом, к потоку раненых, к частым передвижениям, к суматошным свертываниям и развертываниям ПМП, к ожиданию нападения врага, который мог появиться с любой стороны, к страху оказаться в окружении или в плену. В первом же бою, однако, она снискала славу храброй и бесстрашной женщины. Именно тогда фашистские танки прорвали оборону полка и были где-то совсем рядом, до ее палатки доносился рев машин. Стрельба шла близко. Пули прошивали брезент и летали над головой, гудя, как шмели в жаркую пору. А она словно ничего не замечала. Но это не было храбростью. Она просто еще не сознавала опасности, а потому продолжала работать и думала только о своей работе, только о раненых, которых всё несли и несли в ее палатку. Она даже прикрикнула на санитаров, пытавшихся пригибаться. Она притопнула ногой на фельдшера, не желавшего выходить из палатки:
- А ну, что вы?! Там же люди. Раненые!
Значительно позже она ощутила страх. Фашисты уничтожили соседний ПМП. И она видела мертвых коллег, врачей и сестер, со скальпелями и шинами в застывших руках.
Она старалась с душою относиться к работе и к людям. И они вскоре оценили и полюбили ее. Галина Михайловна слышала: "красивая", "добрая", "сердечная" - слова, произносимые в ее адрес. Эти качества - красота, доброта, сердечность - вполне естественно вызывали симпатию. Они привлекали. Они делали ее объектом увлечения.
Теперь-то она понимала, что большинство солдат и офицеров относились к ней искренне, уважительно, некоторые из них, вероятно, любили ее, но тогда… Тогда она не замечала их, потому что ей приходилось сталкиваться и с другими.
В одном из отступлений - в первой половине 1942 года - на какой-то дороге их санитарный фургон обогнал лихой всадник на белом коне.
- Кто это? - спросил он у старшего врача.
(Галина Михайловна была в командирской форме, по без знаков различия.)
Старший врач объяснил.
- Перевести в дивизию. Замену получите.
Всадник на белом коне оказался начальником штаба дивизии полковником Дроздовым.
- Повезло тебе, подружка, - с завистью заметила новая знакомая Галины Михайловны по медсанбату, молодящаяся докторша Сереброва.
- Почему? - не поняла Галина Михайловна.
- Во-первых, настоящий мужчина. Во-вторых, будешь за ним как за каменной стеной.
Галина Михайловна отвернулась, чтобы скрыть смущение.
- Не говори так. Я буду, как со всеми.
- Ну, ну, подружка. Посмотрим.
Сереброва не ошиблась. С первых же дней пребывания Галины Михайловны в медсанбате Дроздов начал за нею ухаживать, если это можно назвать ухаживаниями. Полковник ежедневно присылал за нею машину, а командир медсанбата отдавал приказание:
- Василенко, к начальнику штаба.
Командир медсанбата смотрел на нее ничего не значащим взглядом. А после второго или третьего вызова наказал:
- Попросите машину для нас. Машин мало. Они еле ходят.
Галина Михайловна все еще находилась в полустрессовом состоянии. Она не понимала своей необычной роли, не хотела ее играть и не могла играть. В первую встречу она даже не разглядела толком этого полковника. Запомнились лишь пышные усы и певучий голос. Это было удивительно: Дроздов - боевой офицер - не говорил, а прямо-таки пел над ее ухом. О чем - она тоже не запомнила. Она робела перед его орденами, перед его должностью и перед тем положением, в котором она волею судьбы оказалась. "Нет, нет. Ничего лишнего, - внушала она себе. - Я не должна, не должна". Вся сложность состояла в том, чтобы на дать повода, не допустить лишнего и не обидеть человека. Она была неопытной и не знала, как это делать. И сама удивлялась тому, что делала, что говорила. Откуда это в ней? Когда появилось? А говорила она об умных вещах, о прочитанных книгах, о просмотренных картинах. Говорила, говорила, говорила, не давая полковнику перевести разговор, спуститься на грешную землю.
- Интеллектом берешь. Парализуешь, - оценивала ее действия Сереброва, с которой она поделилась результатами первой встречи. - Только в конце концов все к одному сведется.
- Нет, нет, - покачала головой Галина Михайловна.
Снова приезжала эмка, и снова комбат отдавал приказание:
- Василенко, к начштаба. Как насчет машины? На этот раз не забудьте.
От нее же еще ждали помощи. На нее надеялись. Ей завидовали. Ее порицали…
На этот раз она разглядела Дроздова. Он выглядел браво. Действительно, настоящий мужчина. Высокий, подобранный, еще тот довоенный военный, будто рожденный в форме. Волосы русые, глаза голубые. (Тут она, помнится, к удивлению своему, подумала: "Не будь этих приказных привозов, не будь этих свиданий по обязанности, я, быть может, и полюбила бы его".) И только певучий, никак не подходящий ко всему его облику голос настораживал и отталкивал ее. "Будто ребенка уговаривает. Хочет показаться добрым дядей…"
- Возможно, на этот раз вы, Галина Михайловна, дадите и мне слово?
- Да, да, - разрешила она и тотчас спохватилась: - А разве то, что я… неинтересно? - И, не дожидаясь ответа, завела свое спасительное: - Я так давно не разговаривала с понимающими людьми, так соскучилась по умному собеседнику…
Он послушал ее некоторое время и решительно прервал: