Воронцов теперь окликал Подольского по имени. К новой его фамилии надо было еще привыкнуть. А прежнюю, настоящую - забыть. Встретились в лесу. Случайно. Потом снова расстались. После падения самолета снова сошлись в одну группу. Чтобы легче было перейти линию фронта. Легенда, конечно, слабая. Любой мало-мальски опытный особняк тут же засомневается, начнет докапываться. Впрочем, особняк не поверит и правде. На новое имя легенда у Подольского была заготовлена основательная, хотя и простая: попал в плен во время боя, затем бежал, скитался по лесам, случайно прибился к группе…
Ночи в сентябре долгие, мглистые, с серым непроницаемым туманом. Росы ложатся на травы сплошной простыней. Ступил на поляну, прошелся немного, и в сапогах уже зачавкало. Поэтому всегда держали вдоль просек, но сами просеки обходили стороной. Следа за собой старались не оставлять. Уже стало белеть в верхушках деревьев, и рассветный ветерок заволновал листву на осинах, когда впереди, уже неподалеку, они услышали рокот моторов. Опустили носилки. Лейтенант открыл глаза.
- Тихо. - Воронцов приложил к губам палец. - Дорога. Ни звука.
Они подождали стрелка, и Воронцов тут же приказал ему разведать впереди местность, углубиться шагов на сто и тут же - назад.
Калюжный вскоре вернулся и доложил:
- Дорога! Шоссе! Немцев нет.
- А наших? - спросил Воронцов.
- Откуда там наши? Мы ж линию фронта не переходили…
- Линия фронта сегодня здесь, завтра там. Грохот вон какой стоит. Днем и ночью. Надо было подождать, понаблюдать. Разведчик…
- Нет там никого, - снова оглянулся в сторону дороги Калюжный.
- Так, Калюжный, остаешься с лейтенантом. Мы со Стукалиным пойдем поищем, где лучше перейти.
Лицо стрелка напряглось. И когда они отошли в сторону дороги с десяток шагов, он окликнул Воронцова:
- Курсант, что, бросаете нас? Я же один его не вынесу.
- Ты что, Калюжный, сдурел? Сиди тут тихо, карауль своего лейтенанта и жди нас.
Кустарник и даже часть березняка вдоль шоссе были вырублены. Дорога просматривалась хорошо. Правее они приметили небольшой нетронутый обмысок - пять или шесть старых елей неподвижно нависали над дорогой, вплотную прижимаясь к обочине. Они вышли к ним и сразу же решили, что лучшего места для перехода не найти. Им потребуется две-три минуты, чтобы перебежать обочину, дорогу и вырубку на той стороне и скрыться в лесу. Всего лишь мгновение. Только не выскочить на патруль.
Вернувшись назад, они с удивлением обнаружили, что лейтенант стоит на своих ногах и держится за березу.
- Калюжный мне сказал, что вы ушли, - сказал он и сунул свой ТТ в расстегнутую кобуру.
- Спокойно, лейтенант. Никто никого не бросит. Это мой приказ. Вас понесем на носилках. Стукалин - впереди, Калюжный - сзади. Я буду прикрывать переход и перейду дорогу последним, когда уже окажетесь в безопасной зоне. Сами идти сможете?
- Вряд ли. - Голос лейтенант дрожал. Ходить он уже пробовал, и теперь, убедившись в своей беспомощности, видимо, решил повторить попытку.
- А стрелять в случае чего?
- Стрелять смогу.
- Тогда - вперед.
Они пробрались к обмыску и затаились, прижавшись к земле, пахнущей прелой еловой хвоей и грибницей. Паутины, унизанные бисером росы, висели над головой, дрожа и раскачиваясь от неуловимого движения воздуха, и мешали обзору вправо и влево. Но когда Воронцов расчехлил прицел и провел им слева направо по всему сектору, то все равно ничего, кроме серой мглы и редких темных пятен выступающих на той стороне дороги кустов, не увидел. Туман прогоняло по дорожной просеке как в трубу, рваные клоки тащило мимо берез, закручивало вокруг зарослей бурьяна. Вот-вот должно было встать солнце, и оно, быть может, уже стояло над дорожной просекой, но тяжелый туман, сгрудившийся над шоссе, мешал ему взглянуть на землю и на все, что здесь, внизу, происходило.
- Ну что, курсант? - ворохнулся на носилках лейтенант. - Что там? Видно что?
- Видно. Туман вокруг. Сейчас пойдем.
Смирнов и Калюжный уже взялись за ручки носилок, а Воронцов с винтовкой переместился левее, ближе к просеке, чтобы лучше контролировать дорогу, когда вдали послышались моторы. Шла колонна. Это сразу стало понятно по мощному однородному гулу. Когда в одном режиме работает больше десятка моторов, то всегда кажется, что слышишь звук одного, очень мощного.
- Тихо.
- Можно проскочить. Успеем, курсант!
- Лежать. Замереть.
И вот, буквально через мгновение, на дороге послышались голоса и шуршание легких шин. Из тумана, как из опрокинутой реки, выкатились велосипедисты. Пять или шесть, Воронцов даже не успел их сосчитать. Они ехали парами и беспечно болтали. У одних винтовки торчали над их пилотками, надвинутыми на уши. У других оружие болталось на ремнях спереди. Внезапное появление немецких велосипедистов, чужая речь, мгновенная мысль о том, что это - передовое охранение, которое шестью или семью парами глаз сейчас осматривает каждый придорожный куст, каждый бугорок и канавку, заставили Воронцова и всех, лежавших под елями, буквально вдавить свои тела в землю, раствориться среди россыпей еловой хвои и кочек, обросших лишайником и редкой долговязой травой. Велосипеды прошуршали мимо, оставив едва уловимый запах табачного дыма.
- Всем замереть. Будем пережидать колонну. - И Воронцов оглянулся назад. Из сумерек, царивших под еловыми лапками, на него смотрели напряженные глаза его боевого товарища. - Стукалин, Калюжный, отползите дальше, оттащите носилки за деревья и замрите. Калюжный, если лейтенант начнет бредить, зажми ему рот. Что хочешь делай, но чтобы не пикнул.
Колонна шла медленно, с потушенными фарами. Впереди, задрав вверх раструб тяжелого пулемета, мчалась танкетка. Из люка торчала голова в черной пилотке. Наблюдатель. На груди у танкиста висел бинокль. Немец держался за поручни и крутил головой. Следом за танкеткой прошла зенитная установка. За ней два средних танка. А потом - нескончаемым потоком грузовики.
Прошло уже около часа, а колонна все продолжала двигаться в сторону Юхнова. Брезенты некоторых грузовиков сзади были откинуты, и Воронцов видел ряды бледных, запыленных лиц солдат в глубоких касках, стволы винтовок, зажатых между колен. Вот так когда-то к фронту ехали и они, курсанты Шестой роты. И было это год назад. И ехали они тоже к Юхнову. Только с другой стороны. Наконец прогрохотал гусеницами замыкающий танк, и рокочущее, вибрирующее на басах эхо в лесу стало затихать. Но через несколько минут снова зашуршали по дорожному покрытию велосипедные шины, и новая группа велосипедистов молча проследовала тем же курсом. Туман уже рассеялся, как будто колонна грузовиков и бронетехники разрезала его вдоль, искромсала, разогнала по обочинам и ложбинам. Над лесом засияло солнце, разом озарив окрестность. Заблестела трава и паутины, растянутые по опушке леса. Стало явным то, чего в тумане невозможно было разглядеть и в двух шагах. Паутины изгибались под тяжестью нанизанного на них тумана, колыхались и время от времени взблескивали, как только что отлитые из серебра нити. Вид облитой молодым утренним солнцем опушки настолько напомнил им, лежавшим здесь в ожидании перехода, совсем недавнее довоенное прошлое, что они не могли оторвать от просеки глаз и зачарованно ждали, что будет дальше. Лежали, тяжело дыша и не глядя друг другу в глаза. Никто не решался встать на ноги. Как будто боялись, что колонна может вернуться.
Воронцов тоже отполз в лес.
Немного погодя он окликнул лежавших за деревьями:
- Ну что, подождем?
- Подождем.
Через полчаса со стороны Юхнова пронеслась дежурная танкетка. Немец-наблюдатель сидел на броне, видать, уже нагретой взошедшим солнцем, и пиликал на губной гармошке. Следом за танкеткой с интервалом в пятнадцать-двадцать минут прострекотали два мотоцикла. Промежуток между ними оказался мучительно долгим, и они вполне могли бы проскочить через дорогу и скрыться на той стороне в лесу. Но страх оказаться на открытой просеке, простреливаемой справа и слева не меньше чем на километр, сковывал их, заставляй выжидать еще. Так тянулись часы.
Теперь Воронцов хорошо мог просматривать дорогу в оптический прицел своей винтовки. Он снова выполз вперед и устроился за ореховым кустом. Заросли молодого орешника хорошо маскировали его.
- Ну, что там? А, Сань?
- Еще одна колонна.
- Да что они, весь день будут ездить? Вроде ж затихли…
- Пешая. Оттуда. - Воронцов даже привстал. - Пленных гонят. Иди, Степ, посмотри. Человек сорок. Одна подвода. И трое охранников. Нет, двое. Их всего двое.
Подполз Подольский, взял из рук Воронцова винтовку.
- Слушай-ка, Сань… Там, в середине колонны, крайний по нашему флангу, дядька идет… Вот, хорошо виден! Рядом с танкистом. На старшину Нелюбина похож.
- А ну-ка… Который?
Воронцов повел прицелом по колонне. Туман прикатал пыль, и теперь видимость на дороге была хорошей. В песчано-зеленой массе выгоревших гимнастерок отчетливо выделялись черные комбинезоны танкистов. Они шагали рядом, трое. А с ними, в крайней правой колонне, четвертым или пятым от направляющего тяжело передвигал усталые ноги пожилой боец с петлицами младшего лейтенанта. Худощавое загорелое лицо, несколько суток небритая щетина действительно напоминали бывшего бойца его взвода. С тех пор как они расстались, прошло полгода. Война меняет многое, не только людей. Но людей - в первую очередь. А вот старшина Нелюбин, кажется, не изменился совсем.
- Действительно, похож на нашего Кондратия Герасимовича, - осторожно заметил Воронцов. - Правда, этот - младший лейтенант.
- Помнишь, он рассказывал, что учился на курсах младших лейтенантов. Он дедок шустрый. Ты вспомни, как он на льдину вскочил! Ну что, он или не он?
Воронцов провел перекрестьем прицела в хвост колонны, где, обочиной, в сбитой на затылок кепи, шел замыкающим конвоир, потом снова вернулся в середину. Нелюбин. Конечно, он. Старшина. То, что вчера в лесу он вот точно так же, в прицел, разглядел своего боевого товарища и друга по курсу Степана Смирнова, было такой неожиданностью, что Воронцов еще никак не мог привыкнуть даже к мысли о том, что теперь они снова вместе. Но что там, на дороге, в колонне пленных, которых немецкий конвой гонит куда-нибудь в Спас-Деменск или Рославль, сейчас, в эту минуту идет и с каждым мгновением и шагом приближается к ним все ближе и ближе Кондратий Герасимович Нелюбин, их добрый и неунывающий старшина, в это поверить было еще труднее.
- Он. - И в горле у Воронцова в одно мгновение пересохло, как перед атакой. - Что будем делать?
- Пусть пройдут. Перенесем лейтенанта. А там посмотрим. Идут они медленно. Догоним. Только вот с одной винтовкой…
- Ничего. Охранников всего двое. Стреляешь ты хорошо…
Колонна шла с кашлем и стонами. Воронцов и Подольский, теперь уже не в прицел, внимательно разглядывали идущих. В пятой шеренге крайний справа шел Кондратий Герасимович Нелюбин. Теперь они уже не сомневались в этом. Рядом с Нелюбиным шли танкисты. Все они тоскливо поглядывали по сторонам. Пожилой младший лейтенант, в котором они признали Нелюбина, не отрывал взгляда от березняка. Березняк тянулся вдоль шоссе, он то отбегал в глубину просеки, то, будто дразня, подступал ближе к шоссе. Когда колонна поравнялась с еловым обмыском, Воронцову показалось, что взгляды их встретились.
- Ну, что?
- Он. Точно он. - Воронцов зачехлили прицел и кивнул на носилки. - Давай быстро. Я переходить не буду. Когда перенесете носилки, зайдите шагов на сто вглубь. А дальше так: оставь с ним Калюжного и - назад. Вдогон пойдем этой стороной. И уходить будем на север. Потом повернем. Роса уже сошла. Следа за нами не будет.
Как только колонна пропала за угором, Смирнов и Калюжный подхватили носилки с лейтенантом и побежали к дороге. Пересекли ее, спустились на другую сторону, перелезли через кювет. На дороге было тихо. Вскоре Подольский вернулся назад. Доложил:
- Лейтенант не отпускал, угрожал пистолетом. Пришлось его ТТ прихватить с собой. На дороге он поудобней будет, чем револьвер. Патронов - полная обойма.
- Ты их предупредил, чтобы ждали, никуда не уходили?
- Предупредил. Сказал: к вечеру вернемся. Ночью пойдем. А пока - отдыхать. Костер не разводить.
- Все правильно. А они что?
- Ты же знаешь, какой он, этот лейтенант.
- Я его знаю больше, чем ты, всего на несколько часов.
- Закричал: почему я, курсант, приказываю ему, лейтенанту? Схватился за кобуру.
- А ты что?
- А я что… Вот - его тэтэшник. И еще сказал, что, если будет орать, придушу.
- Правильно сказал. Ничего, посидит со своим сержантом в лесу, успокоится. Пошли.
И они побежали вдоль шоссе. Время от времени останавливались, замирали за деревьями, прислушивались и снова делали стремительный бросок вперед. Дорога солнечной, жаркой просекой все время мелькала и чувствовалась слева.
Глава восьмая
На хуторе жизнь будто остановилась. День сменял ночь, наступало очередное утро. Кричал, взлетев на жердь, петух, свидетельствуя о торжестве нового дня. Утки на озере сбились в стаю и вечерами улетали куда-то за лес, на кормежку. Озеро отцвело, водоросли осели на дно, вода стала чистой, и на глубине на многие метры были хорошо видны затопленные деревья. Огромные, в несколько обхватов стволы, сложенные там людьми или сваленные стихией, казалось, еще в прошлые века, когда повсюду здесь стоял лес, а потом что-то произошло и часть суши лункой будто провалилась в преисподнюю, образовав озеро. Зинаида однажды заплыла на середину и, убрав весло, посмотрела вниз. Голова закружилась, сердце кольнуло страхом, и она дрожащими руками стала торопливо загребать к берегу, на мель. В глазах потом долго стояли гигантские колонны бревен, черные, неподвижные и будто живые, но притворившиеся мертвыми. Некоторые из них стояли вертикально, торцами едва не достигая поверхности воды, как будто напряженно тянулись, чтобы глотнуть воздуха. Смотреть на них было особенно жутко. Но берега сияли песчаным покоем, зелеными луговинами. Везде был растворен тот покой, которого всего более и желает усталая душа. Лето медленно, почти незаметно, как августовский день в сумерки, перетекало в осень. Но ничего не менялось в буднях жителей хутора Сидоряты. И слава богу.
Зинаида за лето загорела и еще сильней похудела. Иногда, по утрам спускаясь к озеру за водой, она зачерпывала ведро и заносила его под навес. Там, в тени, вода в ведре становилась непроницаемой и прекрасно заменяла зеркало. Зинаида становилась на колени, развязывала платок и, не дыша, чтобы не смутить поверхности воды и не нарушить совершенства зеркала, смотрела на свое отражение. Смуглое лицо ее, обрамленное темно-русыми волосами, старательно собранными в толстую косу, казалось ей то красивым, так что и она им восхищалась, то почти уродливым. Тогда она расплескивала свое зеркало, и серебряные брызги разлетались из-под смуглой ладони по земляному полу, по ее платью, по белым березовым жердям. Она торопливо раздевалась до пояса и так же торопливо, пока во дворе никого не было, умывалась. Потом приносила еще одно ведро, заливала в умывальник и звала племянников. Первыми выбегали на крыльцо Федя и Колюшка. Старший, Прокопий, будто уже понимая свое старшинство, выходил немного погодя, когда братья, вволю наплескавшись и набаловавшись, уже утирались. Вначале Колюшка, а потом и Федя стали звать ее мамой. Прокопий сперва поправлял их, злился, убегал на озеро и подолгу оттуда не возвращался. Но шли дни. Ничего не менялось вокруг. И мальчик смирился, привык. Зинаида находила его то на кладбище, то возле кельи монаха Нила, то где-нибудь на берегу. Молча брала его за руку и так же молча уводила домой. Он тоже не говорил ни слова. Крепко держал ее руку, изредка пожимая. Может, непроизвольно, а может, чтобы она понимала, как он ей рад. Зинаида понимала, что Прокоша сильнее своих братьев переживает смерть матери, что он еще не может смириться, и эти его побеги в одиночество - это своего рода попытки отыскать мать, почувствовать ее хоть как-то, хоть в чем-то.
Анна Витальевна вполне справлялась с малышами. И Зинаида с утра до вечера вместе с теткой Вассой и Тоней хлопотала по хозяйству. Иван Степаныч стал прихварывать. Ему уже не под силу были некоторые работы, которые он еще год назад справлял с мужицкой легкостью и азартом, по-крестьянски понимая, что время не ждет и что оно принесет не отдых, а новые заботы. И Зинаида все чаще брала в сенцах топор, чтобы то подладить что-то в хлевах, то поправить изгородь, то подбить выступивший на пороге гвоздь.
Анна Витальевна занялась кухней. Из самого простого она умела приготовить очень вкусную еду. Придумывала самые разнообразные блюда. Прежде чем подать на стол, рассказывала о них такие диковинные истории, что все они, а в особенности дети, ждали не столько обеда или ужина, сколько очередного рассказа о жареной картошке с грибами, заправленной сметаной, или о тушеной моркови с мелко нарезанными кусочками баранины. В Прудках было голоднее и страшнее, и возвращаться туда дети не хотели.
Однажды, уже в октябре, когда окрестности присыпал первый снег, на хутор из Прудков пришел мальчик, передал письмо от Петра Федоровича. В письме сообщалось, что их местность снова занята немцами, что деревня живет страхом. "Так что прошу тебя слезно, дорогие сватья и соседи, Иван Степанович и Васса Андреевна, - обращался Петр Федорович к хозяевам хутора, - оставить Зинаиду со внуками у себя на хуторе до весны. Когда ляжет снег, доставлю вам картох и еще чего-нибудь". Для Зинаиды и внуков в письме была всего одна строчка, в самом конце: "Скучаю и плачу, милые мои, но в деревнях голодно и неспокойно…" Из письма Петра Федоровича стало понятно: старик не полагался на свои силы и боится, что Пелагеиных детей он не прокормит. Зинаида расстроилась, всплакнула. Но других обитателей хутора письмо Петра Федоровича обрадовало. Припасов в погребе и чуланах хватало, в зиму пустили бычка, к Рождеству наметили заколоть борова. Работы на хуторе непочатый край. Заняты были и дети. Так что никто здесь лишним ртом не был. К тому же, чувствуя немощь, Иван Степаныч сам боялся остаться без заботливых Зинаидиных рук и ее умения излечивать и старческую и детскую хворобу. Иван Степаныч наблюдал с печи за своими снохами, так он их всех называл, и с радостью и беспокойством думал: вон сколь наплодили, всех поднимать надо.
- Вот и хорошо, Зинаидушка, - подытожил он, еще раз перечитав послание из Прудков. - Вот и ладно. И Сашка твой, отец Улиты, знает, куда возвращаться. Вот кончится война, и, верь моему слову, он на крыльях сюда прилетит. А в деревнях - что? Голодно. То германцы подчистую обобрали, то свои. Теперь, вон видишь, опять вернулись… Опять им дай. Солдат всегда голодный. А когда человек голодный, он делается злым.
- Твой-то мужик, - кивал Анне Витальевне, - правильно размыслил: подальше сейчас надо держаться от людей. От зла подальше. А время, милые мои, всякое проходит. Пройдет и это. Вот тогда и сойдетесь. Жизнь свое возьмет. А молодости вам, чтобы пожить да порадоваться, еще на ваш век хватит.
Не хотела расставаться с Улитой и Анна Витальевна. Девочка жадно хватала грудь. Насытившись, вскоре засыпала прямо на руках. Она ее клала в зыбку рядом с Алешей. Так, рядом, как двойняшки, они и спали. Иван Степаныч сплел из ивовых прутьев новую, широкую зыбку, приладил ее к потолку на парашютных стропах. И так хорошо было им, Алеше и Улите, спать в теплом углу за печью под тихие нездешние песни Анны Витальевны, вроде бы и похожие на колыбельные, а вроде бы и нет.