- Не возьму Конева, на кой ляд сдался в моей команде такой хлюпик, ребята за него работать не будут, порвут его пополам и все. Вы, товарищ капитан-лейтенант, все-таки дайте мне на перевоспитание Уразниязова, зачем ему мучиться в акустиках без всякого на то призвания. Из него хороший боцман получится, вот увидите.
- Остынь немного, присядь, если старший помощник командира корабля предлагает. Уразниязов тебе вовсе не нужен, пусть его в родной боевой части до ума доводят. А Конев… Рост не помеха. Вот погоди, откормится на наших харчах, еще какой парень получится видный. Не впервой, сколько таких перебывало, ты сам замучаешься считать.
Капитан-лейтенант потянулся, еще раз полюбовался на отобранные образцы и миролюбиво протянул:
- Мне бы твои заботы, Иваныч. Делать тебе больше нечего, как с начальством спорить, честное слово. Плечи узенькие, руки с совковую лопату. Наплел черт-то что.
- Но он слабосильный, Конев этот. К тому же плакса, вот не вру нисколько. Куда такому к моим пиратам. Вот я вам сейчас расскажу про этого маменькиного сыночка. Сам видел, как он на ровном месте…
- Ну хватит, перестань. Лучше расскажи мне, почему сигнальщикам новые фалы не выдал?
- Товарищ капитан-лейтенант…
- Мы беседуем неофициально.
- Виктор Степанович, это же не народ, сущие грабители. Таких еще поискать по всему Тихоокеанскому флоту. Да с ними ни один порядочный боцман даже разговаривать не будет. Я им говорю, если на старые фалы марку наложить, то их еще года на два вполне хватит.
Петр Иванович вконец огорчился. Ну что за день выдался непонятный. Еще и сигнальщики впутались. Им новые фалы отдать? Те, которые он по знакомству достал на складе? Ну нет, не на того напали, ребятушки. Насчет Уразниязова он довоюет позже, когда из отпуска вернется Клим. Сейчас важнее спасти табельное имущество. Ну, сигнальщики, хороши, уже успели старпому пожаловаться, лихачи такие. Вдруг корабль пойдет в длительное плаванье, на боевое дежурство, там новье и пригодится. Сейчас нечего хорошие вещи зря трепать, не-че-го. Там всего и надо марку-вторую наложить и они еще послужат, старые-то фалы…
Главный боцман покраснел, полез в карман за сигаретами, но вовремя спохватился. Черкашин терпеть не мог ни табачного дыма, ни курящих. Ничего, вот закончится разговор, он придет в свою каюту и покурит в тишине и спокойствии.
И вдруг Петр Иванович понял, что разговор о сигнальщиках старпом завел неспроста. Видимо, он понял, что из Конева боцман никакой и теперь хочет взять реванш за свою промашку. В таком случае можно праздновать победу. Петр Иванович нахраписто спросил:
- Так как быть с Коневым? Разрешите, я передам команду писарю, пусть подождет с его оформлением.
- А никак, товарищ старший мичман. Никак. Сначала порядок наведите на корабле, потом будете условия ставить.
- Виктор Степанович!
- Я вас больше не задерживаю.
Из каюты Петрусенко выскочил как пробка, но дверь прикрыл тихонько, чтобы она не грохнула. Сгоряча хотел было зайти к заместителю командира корабля по политической части, благо каюта капитан-лейтенанта Москаля через переборку от Черкашина. Потом передумал. Из разговора с Климом он узнал, что Уразниязов не тянет в технике из-за русского языка. Ну и, естественно, замполит может ответить, что никаких перестановок делать не надо, просто следует больше заниматься с матросом. И будет по-своему прав. Тут необходимо подождать Борисова.
Немного постояв у выхода из офицерского коридора, он пошел в свою каюту. По дороге главный боцман поостыл и теперь винил только себя. Надо было сдержаться, черт с ними, фалами, как пришли, так и ушли бы, зато еще немного и поминай как звали этого маменькиного сынка. Но история не любит сослагательных наклонений.
Олух, балда, дал провести себя как мальчишку, снова и снова корил он себя. Промухать там, где другие мичмана походя подметки рвут. А Черкашин тоже хорош, никакого тебе уважения. Ишь, как он все тонко обыграл, ловко обвел его вокруг пальца, сейчас, наверное, сидит и посмеивается.
У себя в каюте старший мичман, наконец, закурил. Он зло бросил обгоревшую спичку в косо срезанную гильзу от снаряда и глубоко затянулся. Белая сигарета с фильтром казалась в пальцах Петрусенко тонкой соломинкой. Хватило ее всего на несколько затяжек. Окурок отправился туда же, в гильзу.
Из щели между книжными полками вылез рыжий таракан, пошевелил усами и шустро побежал по переборке. Тут он попал в поле зрения главного боцмана. Петр Иванович с такой силой размазал насекомое, нет, не тапком или книгой, а так врезал по нему голым кулачищем, что в соседней каюте проснулся сменившийся с вахты мичман Миша Горелкин и сиплым голосом заорал:
- Кто? А? Чего?
Как настоящий боцман, Петр Иванович не переносил тараканов. Он быстро достал из тумбочки флакон одеколона, нажал на головку пульверизатора и направил струю в щель. Оттуда вывалился усач поменьше, упал на стол, посучил ножками и затих. Хозяин еще раз обдал его щедрой струей одеколона "Чарли". Этот флакон он очень ценил. Как-никак подарок жены Аннушки к 23-му февраля. Правда, применять его по прямому назначению, освежаться было почти нельзя из-за резкого запаха. Но Петр Иванович случайно обнаружил, что от этого самого "Чарли" тараканы дохли быстрей, чем от разных там "Дихлофосов", и "Прим". А человеку он приносил вреда много меньше различных патентованных средств борьбы с вредными насекомыми.
Обычно тараканы на кораблях плодятся из-за некачественной приборки на камбузах, кают-компаниях, столовых. За чистоту на своем БПК главный боцман был спокоен. Не иначе, кто-то хранит съестное по каютам. Тот же Горелкин чаехлеб известный, вот они и лезут на сладкое.
Петр Иванович обследовал щели в обивке, отверстия для кабелей и трубопроводов. На всякий случай он обработал не только их, но и шифоньер, и книжные полки.
Это небольшое происшествие немного отвлекло старшего мичмана. Но вот он вспомнил о том, что надо выполнять распоряжение капитан-лейтенанта Черкашина, принимать в команду матроса из новеньких.
- Черт побери, - почесал Петр Иванович в затылке. - Навязался этот Конев мне на шею.
Ничего не оставалось делать, как подчиниться. Там, в каюте Виктора Степановича, он еще имел право отказываться от новичка. Пусть лишь в начале разговора, но имел. Он мог позволить себе даже не соглашаться, оспаривать вариант Черкашина. Старпом это уловил и перевел беседу на официальный тон. Как только вместо "Иваныча" прозвучало "товарищ старший мичман" на смену дебатам сразу пришел язык приказов, спорить дальше было бесполезно.
- Боцманской команде нужен человек. Пожалуйста, я даю Конева, - извещал Петра Ивановича Виктор Степанович.
- Зачем? Не надо ни в коем случае, - отказывался Петр Иванович. - Слабаки нам не нужны. Я хотел бы получить в команду Уразниязова.
Вполне светское обхождение, не правда ли?
И вдруг, извольте бриться, поворот на сто восемьдесят градусов.
- В боцманскую команду мною назначен матрос Конев, - сказал капитан-лейтенант Черкашин.
Старший мичман Петрусенко возражать не мог, не имел права.
На военном флоте испокон веков поборниками дисциплины и морской культуры были старший помощник командира корабля и главный боцман. Оба, Виктор Степанович и Петр Иванович в традициях разбирались прекрасно и чтили их свято. Старший мичман Петрусенко в душе мог не соглашаться с приказом старшего помощника, каждый человек имеет право на собственное мнение. Но оно ни к коем случае не должно отрицательно сказываться на выполнении приказания.
Можно было пойти по другому пути. Не отказываться от матроса Конева, а доказать необходимость перевода в боцкоманду матроса Уразниязова. Но как убедить Черкашина в том, что несостоявшийся акустик принес бы кораблю пользы больше, если его перевести к Петрусенко? Как это сделать без Клима, старшины команды акустиков?
Ломай не ломай голову, а Конева надо оформлять.
При полутора метрах роста матросик весил килограммов сорок пять, не больше.
Хороший швартов был толще этого "скитальца морей".
В отпуске
В аэропорту Хабаровска духота, какая-то даже вонь, у касс давка. Где-то плакал ребенок, откуда-то доносился металлический голос, извещавший о посадке на очередной рейс.
Клим оторопел. Он знал, что одно лишь присутствие на вокзале ускоряет стремление человека к родному дому, по мере приближения автобуса к вокзалу это чувство росло, а тут… Рука, придерживавшая ремень висящей на плече сумки невольно опустилась, вид жаждущей стать пассажирами измученной толпы сразу вернул его к действительности. Да, здесь придется стоять в очереди сутки, не меньше. Это только для того, чтобы увидеть кассира. А какова обстановка с билетами? Во дела!
Раскрылась автоматическая дверь, внутрь пьяно пошатываясь, ввалилась кучка весело гогочущих парней. У одного болтался на длинном ремне японский стереомагнитофон. В уши ударила дерганая музыка, какой-то иноземный певец истошно вопил что-то неразборчивое.
Парни поднялись на второй этаж, дверь пропустила новую порцию людей, среди них выделялась статная красивая женщина с короной из косы пшеничного цвета. Женщина проплыла, глядя прямо перед собой, не замечая ни толпы, ни сутолоки и тоже исчезла на лестнице, ведущей в зал ожидания. Наверное, была уже с билетом.
- Ты что, заснул, долго я тебя звать буду? Эй, море! Тьфу ты, черт. Люди, толкните его покрепче!
Клим вздрогнул. Обращались к нему. Из жаркой, плотно сбитой толпы у окошка авиакассы призывно махал ему незнакомый прапорщик-танкист.
- Да ты что, и вправду очумел? Вали сюда, пока наша очередь не прошла. Где ты пропадал?
Мужчина с большим кожаным портфелем недоверчиво посмотрел сначала на танкиста, потом на Клима, но, прежде чем успел открыть рот, Клим, наконец, понявший чего от него хотят, нарочито небрежно ответил:
- Витек, погоди еще немного, я быстренько гляну на наши вещи и сразу назад.
Мужчина покачал головой, наконец, вмешался:
- Этак, молодой человек, вы рискуете остаться без билета.
Он поверил в то, что ребята-военные знакомы.
Потом уже, держа в руках билет на Якутск, Клим благодарил неожиданного спасителя, тот цвел от доброты своего сердца и смеялся:
- Здорово мы их, а? Нет, а ты - Витек - как будто век друг друга знаем.
- Ты хоть имя свое скажи, буду знать кому спасибо говорить.
- Меня и вправду зовут Виктором, ну да ладно. Сегодня я тебя выручил, завтра ты меня, дело такое. Если вдруг придется там встретиться, на передовой, то, понятное дело, сочтемся.
- Танки на передовой и вдруг рядом с ними корабли… Но все равно, мне нравится.
- Куда путь держишь? Лично я - в Москву, оттуда в Саратов. Бывал?
- Нет, но обязательно буду. Как говоришь, там сочтемся?
Пошли, отметили это дело пивком в привокзальном кафе "Стрела". Танкист улетел раньше, на московском рейсе. Мичман проводил своего нового знакомого как брата, чуть не со слезами. Парень тоже расчувствовался.
И вот, наконец, Клим в самолете. От Хабаровска до Якутска два с половиной часа полета. Пассажиры, в большинстве своем командированные, одинаково безразлично поглядывали в иллюминаторы, вели неторопливые беседы, читали газеты, пили предлагаемую стюардессой пузырящуюся минеральную воду.
Климу не сиделось. Он все чаще поглядывал на часы и, наверное, порядком поднадоел соседу своими предложениями обратить внимание то на цепочку хребтов, то на длинную ленту извивавшейся далеко внизу реки. Самолет летел уже над Якутией. Когда старательно делавший вид, что уснул, сосед шевельнулся, Клим бесцеремонно потеребил его за рукав:
- А вон посмотрите, какие круглые озера, как будто циркулем их обводили. Это алас, вокруг озер растет трава, ее косят на зиму. Летом на таких аласах народ живет…
Тот недовольно приоткрыл глаза, спросил:
- Давно не был на родине?
Получив утвердительный ответ, снисходительно пробурчал:
- Ну и плюнул бы на службу, жил себе в Якутии. Пас оленей или алмазы добывал.
- Не, оленям сено не заготавливают. Они, да еще кони у нас зимой сами траву добывают. Копытят…
Клим устроился было поудобнее, чтобы ввести чиновного вида человека в курс дела, но глянул на него, да примолк. Тот всем своим видом показывал, что в разговоры вступать не намерен. Ладно уж, бог с ним, пусть, - подумал он и снова прильнул к иллюминатору. Когда, наконец, приземлились и подкатил тягач белую аэродромную сходню, когда в открытую овальную дверь ворвался прозрачный воздух родного Севера, Борисов снова не выдержал, встал на передней ступеньке трапа по стойке "Смирно", приложил руку к козырьку фуражки и тихо, чтобы никто не слышал, прошептал: "Дойдуум, барахсан".
В двух этих словах приветствия ли, выражения эмоций - отчизна, родная - прорвалось накопившееся за долгие годы ожидание.
- Просьба к пассажирам пройти в здание аэровокзала.
Голос стюардессы прозвучал по-ангельски приятно. Он счастливо улыбнулся ей и легко сбежал по рифленым дюралевым ступеням. Путешествие от центрального аэропорта до местного под названием "Маган", в переводе "Белый" много времени не заняло. А там опять на самолет, теперь уже маленький, свой, родной.
Домой, в поселок из города он попал в тот же день. Старая знакомая, двукрылая "Аннушка" при посадке подняла тучу пыли, расшатанный, оттого дырявый автобус добавил свою порцию и потащился себе дальше по неровной трясучей дороге, а Клим выбил пыль из фуражки, обхлопал тужурку, прошелся завалявшимся в кармане клочком газеты по головкам ботинок и зашагал к окраине, туда, где стоял материн дом.
Маму, старенькую, худенькую, в выцветшем ситцевом платье он увидел сразу, как только открыл калитку, знакомую с детства скрипучую калитку. Мама была во дворе, споласкивала подойник, видимо собиралась к Майке. Со скотного двора доносилось ее протяжное мычание, тянуло запахом дымокура из сухого навоза.
Все было так, будто он никуда не уезжал.
Клим постоял и тихонько окликнул:
- Ийээ, мин кэллим.
Как долго не был он в родном доме. Служил срочную, учился в школе мичманов и прапорщиков и вот, наконец, дождался этой дорогой минуты. Сколько раз представлял он миг, когда скрипнет калитка, когда взглянет на него родной человек.
- Ийээ, мин кэллим.
Мама, я приехал! Она оглянулась, радостно вскрикнула, подойник выскользнул из ее рук, покатился со звоном и стуком, она впопыхах бросилась поднимать его, потом остановилась, махнула рукой, кинулась к сыну, обхватила его за шею тонкими своими теплыми руками и… заплакала.
Клим бережно обнял ее, прижал к себе, легкую как девочка-подросток, заглянул плачущей в глаза и, как бывало в детстве, прошептал:
- Ийэм барахсан, ытаама.
Он частенько утешал ее именно этими словами: мама, родная, не плачь. Сейчас они снова вырвались из самой глубины сердца. Мама благодарно улыбнулась: наконец-то дождалась сыночка, какой был, таким и остался, родной, ласковый.
Борисовы жили бедновато, без отца, и сын очень рано научился беречь свою маму. В десять лет он уже косил сено наравне со взрослыми, самостоятельно пилил и колол дрова. Зимой не разрешал ей даже воду носить, сам ходил в пятидесятиградусные морозы на речку. Весной и осенью когда после школы его сверстники гоняли по поселку на прекрасных, сверкающих спицами велосипедах, Клим, быстренько похлебав жиденького, с картошкой супчика, привычно впрягался в хозяйственные дела.
К девятнадцати годам он остался таким же домоседом и, когда пришло время уходить на службу, обещал побыстрей вернуться назад. Не получилось, попал на флот, на три года вместо двух армейских. Матрос Борисов уже собирался домой, когда командир корабля уговорил остаться. Не посулами взял, заявил прямо, что кораблю позарез нужно умение лучшего акустика.
Мама долго стояла, наконец-то прижавшись к единственному своему сыну, словно не веря глазам своим, боялась отпустить его и как в забытьи приговаривала:
- Почему долго не приезжал, а? Я уже думала, что не увижу тебя больше никогда. Я очень скучала, сыночек.
Она подняла голову, Клим ладонями вытер залитое слезами дорогое лицо, снова прижал к груди:
- Так надо было, мама.
- Все твои друзья давно отслужили, вернулись домой, переженились, детей растят, а тебя все нет и нет, нет и нет.
И она снова заплакала, старенькая его мама, уставшая от одиночества. Клим нежно поглаживал седые, истончившиеся волосы матери и растроганно повторял:
- Так надо было, мама.
Вечером пришли друзья, снова начались вопросы и расспросы.
- Тетя Таня, если надо чего на стол, мы мигом.
Мама, оживленная, радостная, без того хлопотала у летней плиты, готовила праздничный ужин. Кто-то сбегал домой, принес с полведра свежепойманных карасей, по двору поплыл аппетитный, с детства знакомый запах ухи, приготовленной по-якутски, с молоком и диким луком. Притащили большой, щедро отрубленный от задней части кусок сохатины. На чугунной сковороде шкворчало мясо. Плита летней кухни вместила еще и сковородку для оладий, пышных, крупных, как любил Клим.
Наконец, сели за стол под старой березой, выпили за встречу. Клим лишь пригубил из своей рюмки. Пить до службы он не научился, в доме каждая копейка была на счету. А там, в море, на корабле служба и спиртное были на разных полюсах.
Никто из собравшихся парней не поверил, что их друг Клим, ставший военным моряком, мичманом, еще ни разу не выпил больше рюмки. Они решили, что манерничает, красуется земляк.
- А что тетя Таня, необходимо добавить!
Они - ребята простые, при случае пропустят самогон, бражку, о чем тут же похвастались Климу и матери, а позже доказали свои слова на практике. Кому-то показалось маловато купленного в магазине вина, и он припустил во всю прыть молодых ног вдоль по поселку по одному известному адресу.
Скоро на столе под березой появилась двухлитровая посудина с крепчайшим, выгнанным из сахара и процеженным через уголек первачом. И полилась беседа, и потекли речи одна за другой. Раззадорились земляки, опрокинул Клим вместе с ними. Ударило в голову, потянуло просветить сухопутных людей насчет штормов и южных широт, корабельной жизни и гидроакустического поиска подводных лодок супостата.
Застолье затянулось до рассвета, упоили друзья-товарищи тихоокеанца и лишь, когда заснул он хмельным сном, отправились восвояси, весьма довольные. Летом в Якутии светает рано, долго еще они бродили по улицам поселка, орали пьяными голосами песни, но на работу вышли все, как один.
Утром Клим, ослабевший, с головной тяжелой непривычной болью и сухостью во рту валялся в постели. Страдал. Настроение было прегадкое. Мама уже убралась в комнате, всюду царил привычный порядок. Вычищенная и отутюженная морская форма висела на спинке стула. На лаковом козырьке аккуратно положенной на комод фуражки с крабом сиял солнечный зайчик. Стояла тишина, только где-то на задворках кудахтали куры. Мамы не было.
Клим представил лицо Петра Ивановича. Застонал. Знал бы старший товарищ, чем занимается тут молодой, дорвавшийся до воли мичманок… Интересно, о чем болтал он вчера за столом, чем хвалился. Вспомнилось, с каким умилением смотрела на него мама. "Ну, значит, лишнего не трепался", - с облегчением подумал он, хотел резко подняться и со стоном откинулся на подушку. Голову раскалывало.