23. С одного места на другое
Я уезжал из батальона по тому же единственному Ухтинскому тракту, бегущему через бесконечный дремучий карельский лес. Лес, лес и лес… И мне, сидящему в кабине рядом с шофером, казалось, что я уже настолько привык к окружающей обстановке, что обыкновенные, ничем не привлекательные деревья становятся в моих глазах живыми представителями суровой карельской природы, с которыми даже хочется поговорить… Колченогие сосны, низкорослые раскоряки, неуклюже, но крепко цепляются своими корнями, борются за каждую пядь земли, за каждую щель в скале, где только есть хоть кусочек земли и влаги. Эти невзрачные деревья очень жизнеспособны, крепки и, несмотря на свою скромную и, кажется, хилую внешность, - корнями ворочают камни, силой упрямства, настойчивости утверждают себя в жизни.
И есть стройные деревья. Красивые великаны с обширными изящно подобранными кронами бархатно пушистых ветвей. Они, надменно возвышаясь над другими, любуясь собою и как бы посмеиваясь над "мелкотой", говорят внешним видом своим: "Ну, куда вы годитесь? Вы без нас ничто, вы мелколесье и только". Но они, хотя и великаны, живут под тем же солнцем и питаются соками той же матери земли, которая создала выносливых и безответных их собратьев. Забывая об этом, они, иногда по причине собственного высокомерия, забывают пускать вширь и вглубь свои корни, а беззаботно тянутся ввысь, лишь бы через головы других не то чтобы дальше видеть и знать, что происходит вокруг, - а показать себя.
Некоторые люди, мало знакомые с лесной природой, увидев этих гордецов, приходят в восторг: "Ах, какое дерево! Какое красивое, матерое". Но вот подходит опытный, искушенный в своем деле лесоруб. Он пристально и почему-то недоверчиво осматривает красавца, затем обухом топора два- три раза ударяет по его стволу. Дерево издает глуховатый стон и осыпает лесоруба остатками прошлогодней хвои. Тогда лесоруб разочарованно отходит прочь и говорит: "Велика Федора да дура: с дуплом, в поделку не гоже". Зазнавшееся лесное высочество, не заботясь о более тесном родстве с землей, от худосочия действительно хиреет и в его сохнущей вершине даже подслеповатая сова и та не ищет себе убежища. Разве дятел старательно будет долбить его носом и искать под корой подгнившего великана насекомых, в которых там нет недостатка. И тогда лесоруб решает:
"Ага, ты с гнильцей, так не ждать же когда ты сгниешь на корню окончательно и бесповоротно. Ты только своей внешностью обманываешь людей. Твое величие - призрак. На самом же деле твое назначение - разменяться на дрова". И лесоруб, плюнув на ладони, берет топор и с треском валит дерево на землю. Окружающее его мелколесье теперь воочию убеждается, что сердцевина великана давненько была охвачена неведомой заразой и очаг этой заразы глубоко распространился; хорошо еще, что нашелся добрый человек и избавил лес от столь опасного и кичливого гордеца, даже заслонявшего солнце, которое в здешних местах и без того светит и согревает все растущее и живое весьма скупо.
Мелколесье приветливей шелестит ветвями, еще глубже пускает корни в землю, радуется и растит крепких молодцов под сенью которых и жизнь становится приятней…
Не так ли и с людьми бывает иногда? Прет и прет какой-нибудь карьерист вверх, а сердцевина его оказывается - гнилая…
Так размышлял я, озираясь по сторонам шоссе, уходящего на сотни километров в бесконечные лесные просторы. Когда едешь далеко, быстро и молчаливо, думается много. И мысли чередуются, быстро сменяясь, как меняется, на первый взгляд серый, но вместе с тем бесконечно разнообразный карельский пейзаж…
Служба на новом месте оставляла мне много свободного времени. Я имел возможность читать военную и художественную литературу.
Но адъютантом пробыл я недолго. Мой "хозяин" вскоре получил другое назначение и уехал. Воспользовавшись этим, я стал проситься у нового начальника отпустить меня в часть. Он не стал удерживать и через несколько дней порадовал меня вестью об откомандировании на линию обороны за Онежское озеро.
- Мне там кое-что знакомо. Бывал осенью в первый год войны.
- Тем лучше, - добродушно сказал начальник, - можете готовиться к отъезду. Ехать придется через Обозерскую, Вологду, а там с Череповца пароходом до Вытегры. У вас семья, кажется, в Архангельске, заверните по пути, и для вас приятно, и для семьи сюрприз.
- Большое спасибо! - обрадовался я, - большое спасибо.
Через два дня я был в Архангельске.
После двух-трех бомбежек и незначительных пожаров от фугасок и зажигалок, город внешне мало изменился. Только еще от вокзала с левого берега Двины я заметил, что громадное здание института взрывом фугаски и пожаром выведено из строя. А когда проходил мимо разрушенного здания, то мне показалось, что и бронзовый Ломоносов стоит на пьедестале чуть-чуть покачнувшись от воздушной волны. Но выстоял и стоит, устремив глаза на север, стоит с той же присущей ему поморской "благородной упрямкой"!
В семье меня, конечно, не ждали. Пришел я в обыкновенный будничный сентябрьский день. Жена была на работе в школе. Сын сидел за столом над задачником. Обрадованный моим появлением он бросился в мои объятия:
- Папа, говори, чего привез мне с фронта?
- Ничего особенного, сынок, ровным счетом ничего. А впрочем развязывай мешок, если что есть подходящее для тебя - забирай.
И пока я говорил по телефону с женой, сын распотрошил мой походный вещевой мешок, обнаружил в нем бинокль, карманный фонарь, флягу, компас, финку, отобрал все это и сказал весело:
- Папа, это мне все пригодится играть в войну, а себе ты добудешь там еще.
- Забирай, забирай, только финку не тронь, тебе рано пользоваться холодным оружием, а у меня это память о хорошей собаке.
- Вот спасибо-то! Теперь я буду у ребятни за главного командира. Ни у кого нет столько снаряжения. Жаль, мама мелкокалиберку куда-то от меня запрятала. Папа, а ты за термос не сердишься?
Я вспомнил, что жена писала мне в одном из писем, как сын, играя с ребятами, набил мой термос порохом, провел к нему фитиль, поджег его и взорвал.
- Да что с тобой поделаешь! - сказал я. - Спасибо, что себя не угробил. Ну, если бы я в ту пору был дома, пришлось бы стегануть ремнем раз десяток…
Сын недовольно посмотрел на меня, нахмурился. Спросил:
- Из-за такого-то пустяка?
- Как из-за пустяка, да ведь тебя могло убить или изуродовать!
- Ну, убить! Фитиль был длинный и пока догорел до пороха в термосе, я убежал за сарай и еще ждал долго, когда рванет.
И сразу, чтобы не задерживаться на этом неприятном инциденте, он спросил:
- Ты надолго приехал?
- Только на два дня.
- Ух, как мало! Я от школы попрошу освобождение на два дня, Клавдия Михайловна отпустит, и похожу с тобой по городу: покажу, где падали полутонки и четвертьтонки. У меня было много, много осколков и стабилизаторов, я все в утиль сдал на переплавку. А потом куда поедешь?
- Снова на фронт. Пойдем, покажу на карте, где я был, и то место, куда теперь переезжаю.
В соседней комнате когда-то висела на стене большая карта Европы, наклеенная на серый коленкор. Теперь эта карта заменяла на окне выбитые воздушной волной стекла и служила светомаскировкой. Мы попутешествовали по этой карте, а потом, пока не пришла мать с работы, он донимал меня всевозможными вопросами, иногда детскими, иногда удивлявшими своей серьезностью:
- Папа, за что тебе дали орден? Про ваш фронт и в газетах мало пишут и по радио не говорят. Почему? А вы докажите! Так тихо будете воевать и война долго не кончится. Папа, а ведь страшно, когда людей убивают… Вы скорей, скорей всех фрицев убивайте да и делу конец, а Гитлера косоглазого запрятать бы в полутонку и бабахнуть над Берлином. Папа, а от дзота до дзота какие окопы бывают: прямые или вот так, зигзагами?
- Зигзагами чаще всего.
- И я ребятишкам доказываю, что зигзагами безопаснее. А они говорят - прямые хода сообщений ближе…
- А ты что. военным инженером хочешь быть?
- Ага, только вот поздно родился, годков бы на десять пораньше!..
Я посадил сына к себе на колени, погладил его по голове, пощупал спину, бока.
- Худенек ты у меня, мой милый, стал.
- Еще бы. Трудненько. Ничего, выживем, в Ленинграде похуже, там настоящая блокада. Ничего! На этой неделе наши три больших города освободили: Чернигов, Полтаву и Смоленск. Скоро из-под Ленинграда вышвырнут немцев…
Пришла жена. Два с лишним года войны ее заметно изменили. Она осунулась, похудела.
До поздней ночи мы просидели, переговорили о многом, но далеко не обо всем.
24. Сергей Петрович
Подразделение, в которое я прибыл, занимало участок обороны примерно в той местности, где осенью сорок первого года мне пришлось быть в командировке. За прошедшие два года здесь на первый взгляд как будто никаких изменений не произошло. Но это только на первый взгляд. На самом деле, теперь здесь стояла закаленная в боях дивизия, в полной мере обеспеченная артиллерией. Дивизия, как и весь Карельский фронт, после октября 1941 года ни на шаг не отступала, а теперь готовилась к наступлению, о котором уже поговаривали, что оно не за горами, и будет, обязательно будет, в зависимости от обстановки и в сочетании с общими успехами наших войск на других фронтах Отечественной войны.
С майором Романенко, на место которого я прибыл, мы обходили подразделение.
- Скажите, товарищ Романенко, а связного своего вы мне оставите или уезжая заберете с собой?
- Заберу. Думаю, что и он возражать не будет.
- Эх, у меня был Ефимыч! Жалко, оставил его еще на Ухтинском направлении. Оригинальный мужичок, честная душа и не из робких. Такого, пожалуй, больше не подыскать.
- Если вы любите оригинальных, так чем вам плох будет Сергей Петрович Борода!
- Да, с таким скучно не будет, - подтвердил связной Романенки, - он тут неподалеку, копается, строит.
- Его у нас в дивизии - говорит Романенко - по имени, по отчеству все зовут. А иногда называют просто-напросто Бородой, и все знают, о ком речь идет. Да вон, полюбуйтесь, Сергей Петрович опять кому-то землянку строит…
Мы подошли ближе. Сергей Петрович стоял внизу под козлами и продольной пилой вдвоем с напарником распиливал сосновое бревно на доски. Желтые опилки сыпались ему на голову, застревали в бороде. А борода с каждым взмахом пилы встряхивалась над его могучей грудью, порой обнажая на ней беленькую медаль "За боевые заслуги".
- Здравствуй, Сергей Петрович! - поздоровался я, как со старым знакомым.
- Здравия желаю, товарищ капитан, - ответил он, опуская пилу.
Мы уселись на бревна около свежевырытого котлована для землянки. Я угостил его табачком. Сергей Петрович свернул цыгарку необычайной толщины, оговорившись, что из легкого табаку никак нельзя тоньше.
- Давно куришь, Сергей Петрович? - повел я разговор издалека.
- Давно, парень, почитай с пятнадцатого году стал похватывать, когда вот так в ту войну попал на службу и был бомбардиром-наводчиком. А ноне-то зрение начало сдавать, не гожусь в наводчики. В этом деле глаз да глаз нужен и вычеты знать, теперь пушки не те, стреляют уж не по тем тарифам. Посмотришь у "горняшки" и дульце-то все не длиннее голенища, а говорят за восемь верст палит. И "катюша", вообще это не моего ума диковинка. Так наш брат, видишь, чем занимается: рубим, пилим, копаем, строим и то польза есть…
- А и крепок же ты, старик, - восхищаясь его могучим сложением, заметил я, глядя на его широкие плечи и сильные узловатые руки.
- Ну, разве это крепость! - усмехается Сергей Петрович, - вот у меня отец был, царство небесное, на восьмидесятом году скончался, - вот это был мужик! Бывало мешки по четыре-то пуда так и на спину не брал, а подмышки, под ту и другую возьмет и легонько тащит. Ну, он, покойничек, ни капли горькой в рот всю свою жизнь не брал. А я вот свои законные сто граммов никому не уступаю. Сам пью. И насчет табачного зелья. Отец всю жизнь осторожен был, не курил, потому как табак, по его мнению и по преданиям стариков - есть дьявольское навождение. И начал он расти таким побытом: когда Христа-то распяли, а богородица шла и плакала в Гефсиманском саду, и там, где ее слезы капали, трава с корнем выгорела. А чорт позади шел невидимкой и сеял по тем местам табак… И курить его люди стали чорту на радость.
- Сергей Петрович, может это неправда?
- Не знаю, не я выдумал. А старики тоже кое-что знали…
Разговор зашел о войне. Сергей Петрович начал мне доказывать, что всякая порядочная война бывает не меньше трех лет и что трудно угадать, когда ей конец. Никто этого не знает и сказать не может.
- Важно то, что мы победим, - авторитетно заключил он и тщательно потушил дымящийся окурок.
- Я тоже в этом уверен, - сказал я.
- Как же, парень, без уверенности никакое дело не делается. А касаемо нашей победы, то и в писаньи сказано: "восставший на меч от меча и погибнет". Такое уж знаменье. Да и народ наш свою власть хорошо почувствовал, не то что при Николашке было. К примеру скажу про свою местность: раньше земля-то у нас кругом была барская, конторская да монастырская, а мужику некуды податься. На баб совсем земли не полагалось. Тридцать саженей на мужскую душу приходилось. Хорошо, что дедушка в нашем семействе догадался скоро умереть, так я у отца на дедушкиной душе и воспитывался до возрощения лет. А девки-бабы так и почитались лишними ртами. После революции зажили по-настоящему; земельки паши сколько душа желает. Забогатели некоторые спервоначалу и в колхоз туго шли. А потом видим доброта жизни от своего труда зависит. Стали нажимать, да нажимать, богаче нашего колхоза в окрестностях не было. Коров, лошадей бог знает сколько, свиней уйма, курам счету не знали. Крепко встали за эти годы на ноги. На выставке в Москве за корнеплоды похвальную аттестацию на дипломе отхватили с золотыми буквами - нашему колхозу имени Энгельса. Дело дошло до такой точки, что наш бывший мужик-лапотник зазнаваться стал, гордыня начала заедать. Баян - не гармонья, подавай пианину или рояль такую, ажно в хату не лезет, а ее пихают и пихают. Денег-то некуда девать! На велисапеды даже собаки лаять перестали, на мотоциклетку, еще туда-сюда, и то привыкли… И вдруг война, сатанинское нашествие Гитлера. На нашу колхозную собственность вражина насел… А вот, скажем, у нас в соседнем селе ученый дьякон был. Голова с пестерь, ума - палата. Книг два сундука- Он и библию почти назубок знал, и черную магу, какую-то книгу от чужого глаза прятал. Так вот этот дьякон до войны и предсказывал: "И будет время такое, тяжелое нашествие совершится на земле и под землей, на воде и под водой и по поднебесью. И протянет враг руку к добру твоему и ты не посмеешь ее отвести". Еще что-то он балакал насчет крови, дыма и смрада, и все это от немца пошло. Случилось по писанию…
- Скажи, Сергей Петрович, ужели за четверть века при советской власти ты не изменился и все еще в бога веришь?
- Да, трудно сказать, парень, смотря что за бога считать?
- Ну, как что за бога, считать, - ясно, установленную попами троицу: Саваоф, Христос, дух святой.
Старый солдат немного задумался, ломая в руках щепочку и неспеша, взвешивая каждое слово, ответил:
- Вот скажу к примеру: люди говорят и в книгах пишут, что солнце в миллион раз больше земли. А я не верю. Не доказано, говорю. Что ты со мной будешь делать! Чего не могу постичь своим умом, объяснить своими словами, я на го сам себе и отвечаю: "бог знает". И выходит, что бог у меня существует для ответов ка темные вопросы.
- Здорово сказано, Сергей Петрович!
- А как же, - прищуриваясь, ответил он, - моя голова тоже кое-что смыслит… По части бога я еще так рассуждаю: не всякому-то он нужен. У нас тут слушок есть, - ездил один офицер в отпуск в Москву, поверите ли, венчался там! В мундире с погонами… На кой ему чорт нужно было это делать? Поистине - дуракам закон не писан, простите за выражение… Зачем образованному человеку бог? Они один без другого проживут не плохо, всяк сам по себе. А то есть еще люди, - идут в бой - крестятся. Только я знаю, что в бою бог помогает тому, кто смело дерется, а не тому, кто дрожащей рукой крестится… Храброму да честному воину не смерть страшна, а страшно другое: он вперед смотрит, как бы вся мать-Россия под вражеский каблук не полегла.
- В этом ты прав, Сергей Петрович.
- Истина! - глубокомысленно заключил он.
- Сергей Петрович, - опять спросил я, - вот ты сказал минуту тому назад: "паши - сколько душа желает". В каком же виде представляешь ты себе душу, веришь ли, что она после смерти человека может поступить в рай или ад в зависимости от ее качества. И где она помещается: в печенке или в желудке!
- Чепуха, - смеясь, отмахнулся старый солдат, - сущая чепуха! Нигде в человеческих внутренностях души нет, да и что ей за надобность помещаться где-то около кишок. Душа у каждого здорового человека в его голове. Вот она где! Душа это ум, я так понимаю. Сумасшедших-то как называют? Душевнобольные. К примеру - Гитлер, разве у него есть душа человеческая? Таких сумасшедших, как он, можно вылечить только обухом по черепу. И вылечат…
Он встал, намереваясь снова взяться за работу.
- Не надоедает, Сергей Петрович, эта работенка?
- Никак нет, товарищ капитан, пока живы, должны трудиться.
- А не возражаешь, если я возьму тебя к себе в связные?
- Премного благодарен, только я староват и на ноги не прыток.
- А я бегать тебя и не заставлю.
- А вы кто, простите, будете? - прищурясь, поинтересовался Сергей Петрович.
- Да вот вместо товарища Романенко служить буду.
- Так-так, премного благодарен. Когда прикажете приходить?
- Закончишь это дело и приходи. Землянку знаешь?
- Та, что у товарища Романенки? Как не знать, своими руками строил. Лесок был сыроват, еле просушили…
Идя со мною по траншеям в огневые точки взводов, Романенко, довольный тем, что мне понравился Сергей Петрович, не без гордости говорил:
- Я, дорогой товарищ, здесь за год службы каждого солдата по всем косточкам изучил, не могу же я вам порекомендовать, скажем, Кисельникова, этот и труслив, и вороват. Или того же Козырева…
- Козырев, товарищ майор, по моему мнению не плохой человек, - заступился шедший с нами связной. - Козырев не подведет ни в чем. А Кисельников, да, это жук, нарочно в начале войны растрату произвел, хотел от войны в тюрьме отсидеться…
- Позвольте, Кисельников, - это не из Архангельска ли бывший завмаг?
- Точно, из Архангельска.
- Так я его чуть-чуть знаю. Где только встречи не бывают, где только дороги не сходятся…