- Вот верхняя дорога, - показал по карте Игорь. - Здесь, на высотке, - Гарбузенко с полувзводом. Бегом к нему, Кодеридзе. Скажете, что немцы идут сюда. Маршрут запомнили?
- Запомнил. Разрешите идти?
- Бегом, Абрек, бегом! И они пусть тоже бегом! Тоже!..
Кодеридзе убежал. Притихшие, посерьезневшие солдаты смотрели на противоположный берег, туда, где дорога скрывалась в лесу. Там было пусто и тихо.
И вдруг рявкнул далекий выстрел. Снаряд прочертил небо и разорвался где-то за их спинами, возле опушки.
- Бегом, Абрек, бегом, - не сводя глаз с дороги, машинально шептал Игорь.
Но Абрек уже никуда не бежал. Не успев добраться до кустов, он лежал на снегу, раскинув руки, смятый страшным ударом разорвавшегося поблизости танкового снаряда…
Оркестр у памятника брал последние такты, когда Тенгиз вздрогнул, точно почувствовав или увидев нечто. И бережно достал из кармана орден Отечественной войны. И, глядя на него, все достали привезенные с собой отцовские ордена и держали их перед собой, как иконки. Все, кроме Анны. У нее не было ордена.
Смолк оркестр. И в наступившей тишине вдруг возникли грохот и лязг идущего танка…
Широкий приземистый танк, покачиваясь на ухабах, с нарастающим грохотом катился к мосту.
- "Тигр"… - испуганно прошептал Суслин - Бронебойки не возьмут. Что делать?.. Что же делать?..
Солдаты терпеливо лежали в наспех отрытых укрытиях, ожидая команды. "Тигр" неудержимо катился на них…
Он лишь на мгновение, точно присматриваясь, притормозил перед мостом, а затем медленно двинулся вперед. Бревенчатый настил содрогнулся под его тяжестью, но выдержал.
Танк дополз до середины моста, когда позади него из-под моста появился Святкин. Широко размахнувшись, метнул противотанковую гранату и упал вниз, под прикрытие мостовых устоев.
Рванул взрыв. В воздух полетели доски, обломки бревен. "Тигр" с ходу развернуло на разорванной гусенице, он загородил пролет моста.
- Ура! - не выдержав, восторженно заорал взвод. - Ура Святкину!
Танковая башня поползла вправо, ощупывая пространство впереди. Пулеметная очередь распорола снег.
- Бей по щелям! - кричал Сайко. - Бей по триплексам! Не давай ему глядеть!..
Взвод открыл беспорядочную стрельбу. Пули с визгом рикошетили от брони, а танк, медленно поводя башней, прошивал снег длинными очередями.
С опушки леса тоже ударили пулеметы. Первые мины с выматывающим душу визгом взлетели в воздух. Они звонко рвались на поле, пятная снег черными розетками разрывов.
- Сейчас пойдут! - крикнул Мятников. - "Тигру" гляделки заткните, ребята!..
Из-под моста, с кормы танка, снова показался Святкин.
- Убьют!.. - что есть силы закричал Суслин, как будто ефрейтор мог его услышать. - Убьют, Святкин, назад!..
Широко размахнувшись, Святкин швырнул гранату и полетел вниз, под мост. Громыхнул взрыв, и танковая башня замерла. Пулемет еще бил, но теперь в одну точку: осколки гранаты намертво заклинили погон.
- Хабанера, тащи патроны! - Сайко схватил противотанковое ружье, вскочил на снежный бруствер окопа.
- Куда? - не понял Хабанеев.
- Не дрейфь, Хабанерочка! Раньше смерти не убьют! А сдрейфишь, застрелю!..
Пригибаясь, Сайко бросился к застрявшему на мосту "тигру". Хабанеев бежал следом, волоча цинк с патронами. Они нырнули под танк, Сайко выставил ружье ме жду катков.
- Видал, брат, какая позиция мировая! Экстра-люкс! Автомат взял?
- Ну взял, ну?
- Левее тебя в днище - люк. Поглядывай, чтобы танкисты его не открыли. А то шарахнут нам по задницам…
Из лесу показались танки, стреляя с ходу. От грохота взрывов и рева моторов дрожала земля: под прикрытием танков шли транспортеры и мотоциклы. Ливень огня обрушился на взвод.
Закричали первые раненые. Растерявшийся Лавкин вскочил и тут же упал, прошитый очередью.
В голос рыдал сантехник Леня Лавкин, уткнувшись в плечо сурового Глебова. Глебов-племянник обнял его, прижал к себе.
Святкин скатился в окопчик командира взвода:
- Калуга мой накрылся! Ко мне, видать, перебежать хотел…
- "Пантеры"! - отчаянно крикнул Суслин. - Не видишь, что ли?!
- Танки жечь мы сами будем, - отрезал Святкин. - Твое дело - за флангами следить, понял? Видишь, автоматчики по целине обходят? Держи фланги, лейтенант, а я за ружьем смотаюсь. Бронебойка моя у Калуги осталась…
И выскочил из окопа.
Резко били противотанковые ружья. Один из немецких бронетранспортеров загорелся, автоматчики попрыгали в снег. Шедший следом танк столкнул горящий бронетранспортер с дороги. Гулко рванули бензобаки.
- Ай да мы, Хабанерочка, ай да мы с тобой!.. - Сайко подмигнул напряженно-серьезному Хабанееву.
- Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал. Патрон!..
- Танки! - крикнул Хабанеев, вгоняя патрон в казенник бронебойки. - Танки на нас, Ваня!..
- Они эту "тигру" в речку хотят столкнуть, им мост нужен. Слушай, Хабанера, у тебя патефон был когда-нибудь?
- Какой патефон? - не понял Хабанеев.
- У меня тоже не было. Жалко, правда? Держи ружье.
- Ты куда?
- Я с этой стервой "пантерой" поговорю. А то ведь раздавят нас с тобой под танком и фамилий не спросят…
Сайко сунул за пазуху ватника гранаты, выбрался из-под днища "тигра" и ловко пополз по кювету навстречу немцам.
Ловя на мушку бронетранспортер и перезаряжая после каждого выстрела, Хабанеев искоса поглядывал на ползущего вперед друга. И даже не обрадовался, когда поджег еще один бронетранспортер: не до этого ему сейчас было…
Сайко незамеченным подобрался к "пантере" на бросок. Привстав, швырнул гранату, но не упал, а вдруг согнулся, прижал руки к животу и, качаясь, пошел навстречу танку. На дороге грохнул взрыв. Сайко швырнуло в сторону, "пантера", заюзив и развернувшись, расстелила по дороге разорванную взрывом гусеницу.
- Ваня!.. - закричал Хабанеев. - Ай Ваня мой, Ваня!..
Плакал у обелиска профессор Сайко. Стекла очков его запотели, и он едва различал сквозь них расплывшиеся лица окружа-ющих.
Повторялся и повторялся душераздирающий крик Хабанеева:
- Ваня!.. Ай Ваня!.. Ваня мой, Ваня!..
Хабанеев стрелял, крича и плача. Всхлипывая, размазывал по щекам слезы, которые мешали целиться. Сбитыми в кровь пальцами заталкивал очередной патрон в патронник и снова ловил цель.
Он стрелял так ожесточенно, что не слышал, как открылся люк в днище танка, не видел высунувшейся оттуда головы в черном шлеме и руки с парабеллумом. Он даже не расслышал тех выстрелов, которыми его расстреляли в спину…
Прижавшись к Анне, плакала Юнесса Хабанеева. Анна молча гладила ее по растрепавшимся на ветру волосам…
Немецкие автоматчики, не сумев переправиться по подтаявшему льду, откатывались к лесу. Из-за пробки на мосту танки остановились тоже, изредка постреливая. Бой затихал.
***
- И чего они, дурни, прямо в лоб перли? - Мятников аккуратно прислонил к стенке окопчика ручной пулемет и упал в снег рядом с командиром взвода. - Либо на силу надеялись, либо ноги поскорее уносят, либо совсем офонарели.
- Первую-то отбили! - восторженно кричал Суслин, не слушая сержанта. - Отбили ведь, мою самую первую отбили!..
- Погоди радоваться, лейтенант, - рассудительно сказал Мятников. - Он сейчас, гад, минометы подтягивает…
Он вдруг вскочил, схватил ручной пулемет.
- Ты куда, сержант?
- Слева ребята без командира!..
Мятников выскочил из окопа и, пригнувшись, побежал к своему отделению.
И почти тотчас же ударили минометы. Немцы били по площадям, перепахивая минами почерневший от гари снег.
Мятников неожиданно вскинул руки и упал навзничь, так и не выпустив ручного пулемета…
Распахнув пальто, сняв шапку, сорвав мохеровый шарф, во весь голос пел народный артист Мятников. И сильный, всемирно известный баритон его разносился далеко вокруг.
Никогда в жизни Мятников не пел так, как у этого обелиска. Ни на концертах, ни на смотрах, ни на конкурсах. Ни на родине, ни за границей не пел он так, потому что сейчас он пел для своего отца…
И эта песня, посвященная памяти павших, песня о гремящем до наших дней эхе великой войны, звучала на протяжении всего последующего эпизода…
Обстрел прекратился внезапно. И почти тотчас же в окопчик младшего лейтенанта Суслина скатился ефрейтор Святкин. Осунувшийся, почерневший, неузнаваемый.
- Ты живой, - скорее констатировал, чем спрашивал, Суслин.
- За нами - Ильинка, - сказал Святкин, скручивая цигарку непослушными пальцами. - Там - раненые. И дети. И отступать нам некуда, младший лейтенант Игорек.
- Где Гарбузенко? - в отчаянии повторял Суслин. - Ну где же Гарбузенко?..
Святкин осторожно выглянул из окопа. Опустился на снег, прикурил.
- Что там? - спросил Суслин.
- Готовятся, - Святкин жадно курил. - Ты толково бой провел, лейтенант, очень толково. Восемнадцать хлопцев две немецкие танковые атаки отбили, надо же!..
Он еще раз осторожно выглянул.
Немецкие автоматчики, оттеснив от моста последние группы защитников, сделали главное - захватили мост и сбили огневой заслон. Теперь за их спинами танкисты лихорадочно ремонтировали разбитую гусеницу "тигра".
- Сейчас они своему "тигру" лапти накинут, и все наши смерти - коту под хвост, - Святкин жадно затянулся, бросил окурок и теперь заталкивал под ремень гранаты. - Прикрой меня огнем, Игорек.
- Бежать?.. - не сдерживая нервной дрожи, закричал Суслин. - Струсил, да? Струсил?..
- Дурак ты, лейтенант, - вздохнул Святкин. - Прикрой, говорю, огнем, а то же коту под хвост вся работа. Они сейчас в последнюю пойдут, и жить нам - сколько продержимся. Вот он, наш с тобой последний, решающий. Красиво же мы о нем пели…
- Тебя же убьют, Витька, - дрожа, сказал Суслин.
- Пали на полный диск, Игорек. - Святкин вдруг то ли пропел, то ли прокричал:
- Я беспризорничком родился и беспризорничком помру!..
И выскочил из окопа.
Суслин бил короткими очередями, прикрывая подбирающегося к мосту ефрейтора. Он понял, что задумал Святкин, дрожь прошла, и Игорь стрелял расчетливо, прикрывая друга.
На выструганной добела столешнице стояло восемнадцать бутылок цоликаури. А за столом сидели девятнадцать человек, потому что восемнадцатым был народный артист Мятников, а девятнадцатой - Валентина Ивановна. И перед каждым стоял стакан с золотым вином. Но люди не пили, не плакали: они говорили.
Тенгиз:
- Когда человек рождается, он обязательно плачет, а все вокруг улыбаются и говорят: "Здравствуй, дорогой!" Пусть же каждый проживет свою жизнь так, чтобы, когда придет его час, он один улыбался, а все бы кругом плакали и говорили: "Прощай, дорогой!" Как сегодня мы говорим эти слова нашим отцам. За честную жизнь, за последнюю улыбку, за гордую улыбку человека!
Кончились патроны в диске автомата. Игорь, торопясь, вставлял другой диск, а он не шел в пазы, его перекашивало…
Рев взревевшего танкового мотора возник неожиданно. Игорь выглянул.
Немцы закончили ремонт гусеницы. "Тигр" дернулся назад, разворачиваясь на узком мосту, как вдруг перед ним с грохотом разорвалась связка гранат, и гусеница вновь расстелилась по мостовому настилу.
- Витька!.. - закричал Игорь.
У Святкина уже не было сил, а потому швырнул он эту связку прямо перед собой. И искромсанное осколками тело его лежало сейчас у сломанных перил…
И опять - струганый стол, восемнадцать бутылок и девятнадцать близких. Профессор Сайко:
- Древние говорили: "Мементо мори". Помни о смерти. То есть не бездельничай, успей сделать все, что в твоих силах, ибо величина скорби при расставании с тобой и есть истинная мера твоей жизни…
Наконец Игорь вставил заупрямившийся диск. По лицу его текли слезы, но он не замечал их, потому что они были последними.
А немецкие автоматчики уже открыто и неторопливо шли по полю боя, в упор расстреливая раненых.
А на мосту опять ремонтировали гусеницу "тигра".
Но Игорь Суслин больше не смотрел на мост. Теперь он бил короткими очередями по автоматчикам, и после двух попаданий немцы наконец-то засекли его, упали в снег и открыли по Суслину огонь из всех автоматов.
А он и не думал больше об укрытии. Он стрелял и стрелял, пока страшный удар в голову не швырнул его на противоположную стенку окопа.
Анна читала стихи:
Отцов не убивают на войне
Ни пулей, ни осколком, ни снарядом.
За немоту любимые вдвойне,
Они шагают с нами рядом.
Отцов не убивают на войне…
Немецкие автоматчики продолжали ходить по полю. После того как навсегда замолчал автомат Суслина, слышались только их очереди. В тяжелораненых и даже в мертвых.
Окровавленный Глебов осторожно закапывался в снег. Автоматчики еще не дошли до него, хладнокровия у него хватало, правда, силы уже были на исходе. И поэтому он не торопился.
Только вдруг он увидел, что из недалеких кустов на него смотрит перепуганная девочка в большом платке и огромных валенках.
И немцы увидели девочку. Двое автоматчиков направились к ней, проваливаясь в подтаявшем снегу.
- Валя, беги!.. - что есть силы закричал Глебов. - Беги!.. Из последних сил он встал на ноги.
- Здесь я, гады!.. Здесь!..
И выпустил в автоматчиков длинную очередь. Руки дрожали, по лицу текла кровь, и он вряд ли попал в кого-либо. Но немцы, забыв о девочке, бежали теперь к нему, ожесточенно стреляя на бегу. Они были точнее. Глебов выронил автомат, вскинул, падая, руки, но сквозь пот и кровь увидел…
… первые "тридцать четверки" на гребне возле Ильинки…
- Так погиб последний, - тихо говорила Валентина Ивановна. - А я тогда сознание потеряла. Очнулась в избе: наши солдаты принесли…
Она вздохнула, отерла слезы, подошла к угрюмо молчавшему племяннику Глебова.
- Дай, Паша, я тебя поцелую. Это ведь твой дядя спас меня тогда.
Павел Глебов вскочил, расцеловался с Валентиной Ивановной, снова сел. Суетливо зашарил по карманам, бормоча:
- Я закурю, закурю, а? Как, артист, на тебя не повлияет, если подымлю тут, а?..
- Кури, Паша, - негромко сказал Мятников. - Если, конечно, хозяюшка наша не против.
Валентина Ивановна молча покивала. И все закурили. Даже Мятников. И долго молчали.
- А письмо, что просили меня отправить, я так и не отправила, - тихо сказала Валентина Ивановна. - Сперва болела долго, потом вроде как поздно было. Виновата, конечно, очень я виновата.
Прошла к иконе Божьей Матери, что висела в красном углу, достала из-за нее пожелтевший солдатский треугольник.
- Варваре Святкиной, - прочитала она и протянула письмо капитану.
Константин развернул треугольник, а читать не мог: строчки прыгали перед глазами. Отдал Анне:
- Прочитай, Аня.
- "Здравствуй, Варюха моя…" - начала читать Анна.
- Это мама, - зачем-то пояснил Константин. - Мама моя.
- "Пишу тебе, потому что сегодня мне двадцатка стукнула. И такого дня у меня еще не было. Я ведь беспризорничком родился, какие там дни рождения. Шамовки перехватил, морду не набили - уже праздничек. А тут ребята - ну все, Варюха, весь наш боевой взвод - загоношились и гульнули. И так все хорошо было, Варя, весело, дружно. И все речи толкали.
Все больше о том, как после войны жить будем. И еще насчет детей, конечно, разговор был. Ты себя, Варюха, береги, слышишь? Ты же в мамы готовишься. Уж как-нибудь прохарчись маленько. Родишь сына - Костей назови. Мне это имя очень даже нравится. И смотри, Варюха, если не вернусь, расти так его, чтоб человек вышел, а не дешевка какая. Думаю о тебе, денечки наши считанные вспоминаю и целую, как умею. Твой Витька Святкин".
Все молчали. Константин вскочил неожиданно:
- Мне позвонить надо. Домой. Срочно.
- В конторе есть телефон, - сказала Анна. - Я провожу. Извините, мы скоро вернемся.
Было уже довольно поздно, но старик Илья Иванович не спал. Он сидел на кухне и занимался привычным и любимым делом: доставал из коробки свои многочисленные солдатские медали, разглядывал каждую и тихо улыбался, вспоминая что-то, ведомое только ему.
Телефонный звонок раздался, как всегда, неожиданно, да и был неожиданным: громким и длительным. И Илья Иванович торопливо засеменил в большую комнату, где стоял телефон.
- Слушаю, - сказал он, сняв трубку.
Трубка молчала, и старик еще раз сказал: "Слушаю вас". И тогда трубка ответила вдруг:
- Здравствуй, батя.
- Что?.. - недоверчиво переспросил Илья Иванович. - Что вы сказали? Что?..
- Здравствуй, батя, - уже громче и увереннее сказала трубка. - Это я, Константин. Ну как ты там?
Старик хотел ответить, но не мог. Губы задергались, голос больше не слушался его.
- Батя, ты меня слышишь? - уже с беспокойством спросил Константин. - Это я, батя.
- Костя?.. - сдавленно переспросил Илья Иванович. - Это ты, да? Ты это звонишь?
- Я, батя, я.
- А Люба спит. Разбудить?
- Ты мне сейчас нужен, а не Люба, - сказал Константин. - Свинья я у тебя, но ты уж прости меня. Прости, батя.
Илья Иванович молчал. По лицу его вдруг медленно потекли слезы, но он не замечал их и - улыбался.
- Батя, чего замолчал? - встревожился Константин. - Слышишь меня?
- Слышу.
- Скажи Любе, чтоб три билета на Москву заказывала. Три, понял?
Из спальни вышла заспанная Люба. Хотела что-то спросить, зевнула, привычно протянула руку за трубкой, но старик так сердито махнул рукой, что она остановилась в крайнем изумлении.
- Три билета на Москву! - прокричала трубка.
- Три билета, сынок, - громко повторил Илья Иванович. - Три, и все - на Москву!..
Была звездная ночь, и по дороге к памятнику шли Константин и Анна.
- А я никогда не получала писем от папы. Он не писал в ту ночь перед боем, он был с мамой. Это была единственная ночь в их жизни, и поэтому я - Анна Вилленстович, а не Анна Суслина. И ордена у нас нет. Он у бабушки хранится, у папиной мамы. А бабушка мою маму не признала и орден нам не отдала.
- Свинство это, - сказал Константин, больше думая о своем. - По себе знаю.
- В те годы редкая любовь приносила счастье, - тихо продолжала Анна, - но мама всю жизнь считала себя счастливейшей из женщин. Странно, правда?
- Странно, - вздохнул Константин. - А может быть, и нет. Нам трудно судить: у них были другие единицы измерения, и счастья и несчастья. Выше наших.
- Неизмеримо выше, - согласилась Анна.
Некоторое время они шли молча.
- Что-то случилось со мной за эти дни, - наконец сказал он. - Сам не понимаю что, но чувствую. Может быть, потом разберусь, потом пойму.
- Это естественно, Костя.
- Мне не в чем себя упрекнуть, не подумайте, Аня. Живу нормально, как все. Служу честно. Делаю, что положено. Но может быть, в этом-то все и дело: только, что положено. Не меньше, но и не больше… Он вдруг замолчал и остановился. И Анна остановилась. Возле обелиска молча стояли люди.
Они узнали их, когда подошли ближе.
Юнессу Хабанееву и профессора Сайко, Леню Лавкина и народного артиста Мятникова, летчика гражданской авиации Тенгиза Кодеридзе и сестер Крынкиных, племянника Глебова и Валентину Ивановну. И молча встали рядом.
И тогда возник последний титр фильма. Нет, не "Конец", потому что не было конца в этой истории. Просто медленно всплыла надпись: "СТОЯВШИМ НАСМЕРТЬ ВО ИМЯ ЖИЗНИ".