Крашенные в защитное резиновые и деревянные лодки огибали песчаный островок и, сносимые течением, выбирались на стрежень. В каждой лодке человек по пятнадцать, двадцать: в касках, с оголенными по локоть руками, мельтешат веслами, поливают свинцом. А сколько их, лодок? Не сосчитать, они по всей реке.
Там и сям на участке шли в воздух ракеты: наряды продолжали сигналить на свои заставы о нарушении границы. Буров поднял ракетницу и выпустил две ракеты красного дыма. Застава все же должна их продублировать, но что на ней творится? Ведь так и нету сигнала "Спешите на заставу", может, не продублируют и на этот раз.
Две красные ракеты описали дугу и неподалеку от мыса, справа - это усиленный наряд соседней заставы с ручным пулеметом. Вот он затрещал, затрещал. Жаль, думал Буров, мы без "дегтяря", занемог Титаренко, но ничего, "дегтярь" и на заставе пригодится. А мы будем стрелять из автомата и винтовки, гранатами угостим; это и есть взаимодействие с соседями. Буров снял автомат с предохранителя:
- Карпухин! Стрелять по моей команде!
- Есть, товарищ сержант! - Карпухин передернул затвор.
- Бей прицельно! По офицерам, по пулеметчикам!
- Есть, товарищ сержант!
Выдавливая волны, сталкиваясь, догоняя друг друга, лодки подходили к берегу; кое-где автоматчики спрыгивали в воду, плыли или шли бродом. Эх, "дегтяря" бы сюда, еще лучше "максима", да нет, на заставе они нужней.
- Огонь!
Автомат забился в дрожи, но руки были тверды. Дав четыре очереди по ближним лодкам, Буров скосил глаза на Карпухина. Тот неторопливо нажимал на спусковой крючок, выбросив гильзу и дослав новый патрон, щурился, целил. Правильно, так и надо: ты выбирай цель поважней, а я короткими очередями по гущине.
Автомат подрагивал, выплевывал стреляные гильзы, щелкали винтовочные выстрелы, постукивал невидимый "дегтярь"; где-то выше по течению, в лозняке, рвались гранаты, Буров определил: наши, РГД. Он стрелял, про себя отмечая: так-так, понтон продырявили, очкастого офицерика срезали, вон лодка перевернулась, слышны вопли. Что, гады, не рассчитывали на такую встречу?
То, о чем думал Буров, у Карпухина прорвалось рычанием:
- Горяченького хлебнули? Стервы, суки… Ого-го-го, нате, жрите!.. В бога мать… заразы!..
Он обернулся к Бурову, оскалился, вогнал новую обойму. Кивая ему, Буров сменил магазин. Губы слиплись. Жажда.
- Огонь!
Немцы, убитые и раненые, падали в воду, плыли или тонули, поврежденные понтоны уносило течением, а сверху несло другие пробитые понтоны; одни лодки застопорили, другие причаливали к восточному берегу; стрельба, стоны и крики "хайль".
- Карпухин, гранаты к бою!
Они начали вставлять запалы, и в это время разорвались гранаты соседнего наряда. Сейчас и мы добавим. Они швырнули гранаты. Брызнули щепки, куски резины и одежды. Буров опять вставил запал, отвел чеку и, размахнувшись, как городошную биту, бросил гранату. Почти одновременно и Карпухин бросил вторую гранату.
Немцы кинулись назад, к уцелевшим лодкам, погребли к западному берегу. Отставшие от лодок - вплавь, захлебываясь. Вслед им стучал "дегтярь". А ниже по течению, правее "дегтяря", бил станковый пулемет и растекалось разнобойное и не очень-то мощное, но знакомое и родное "ура".
- Ого-го-го, драпанули? Нате, жрите… заразы!.. Буров огляделся: дым над заставой почернел, пламя побелело, обесцветилось, потому что окрест рассвело, солнце встает. Солнце? Не вечер, а утро? Держится застава? Держись, родимая. В тылу, между заставой и комендатурой, в небе купола парашютов. Фашисты сбрасывают десант? А не наши ли это парашютисты, не подмога ли? Так быстро? Мало вероятно. Берег перед мысом изъеден воронками, они курятся. Артиллерия сызнова станет долбить?
Но из кустов на том берегу, расталкивая и подминая их, выполз танк, развернул башню с измалеванным крестом и номером, и пушка ударила туда, где был "дегтярь". Другой танк выполз к отмели, орудийная вспышка - и землю перед мысом тряхнуло, разрывы ближе и б лиже к яме, пятый снаряд рванул рядом. Карпухина отбросило к Бурову, оба упали на дно, комки земли забарабанили по спинам. А если осколки?
Буров лежал, прикрыв голову руками, автомат - под себя. Снаряды раздирали мыс то подальше от ямы, то вблизи. Буров отнял от головы руку, нащупал карпухинскую, пожал: я живой, а ты?
Земля за шиворотом, на зубах, тело затекло, судорога свела икру. Буров размял мышцу. Сколько же можно так валяться, уткнувшись рылом в лапник? Однако носа не высунешь, преждевременно погибнуть - глупо.
Когда звон, визг и грохот прекратились, Карпухин отряхнулся и оглядел винтовку. Буров высунулся, увидел: пока танк долбил, десантники высадились; развертываясь в цепь, они поднимались теперь по склону. Буров скомандовал:
- Огонь!
Автоматчики перебежками подходили все ближе. Буров и Карпухин швырнули гранаты. Автоматчики залегли. Хорошо, что залегли. Плохо, что справа не слышно ни "дегтяря", ни гранатных разрывов. Неужто другой танк стрелял метко, будь он проклят!
- Товарищ сержант!
- Чего тебе?
- Тяжко нашим, на заставе-то?
- Да.
- Ну и нам достается.
Оба повернулись к заставе, и оба выкрикнули:
- Ракеты!
Со стороны заставы, пронзая дым, взвивались ракеты: "Спешите на заставу!" Мы-то поспешим, да что же вы замешкались, дорогие? Конечно, при таком обстреле всяко могло обернуться, могли мы и вообще не дождаться этого сигнала. Буров наклонился к Карпухину:
- Отходим по моей команде!
- Есть!
Танк не обстреливал, видимо опасался угодить в своих; залегшие немцы строчили из автоматов и пулеметов, швыряли гранаты на длинных деревянных рукоятках; по низкорослому кустарнику до взвода слева и до взвода справа обтекали мыс. Хотят окружить? Буров выдернул из-за пояса гранату:
- Карпухин, канавой - в густняк, я за тобой! Прикрывая отход Карпухина, он бросил гранату, дал очередь и переполз в осушительную канаву, уводившую от мыса в лесную чащу. В канаве догнал Карпухина, затопал следом.
Канава была бросовая, неглубокая, по пояс, приходилось пригибаться. Сапоги чавкали по месиву, вонявшему затхлостью, стенки пачкали желто-бурым, как гной с кровью. Секли склонившиеся ветки, посвистывали пули, откуда и куда стреляют, не разбери-поймешь, позади автоматные очереди и крики "хайль", надо оторваться от фашистов, запутать их, сбить с толку.
Бежать было тяжело. Автомат колотил Бурова по груди, пот стекал по лицу, по шее, острая боль вступала в ушибленную коленку, дыхание саднящее; кажется, сердце колотится потому, что автомат бьет по грудной клетке. Буров поймал себя на мысли: думается ясно, и о пустяках думается, не только о главном, о войне, просто удивительно. И этой мысли он удивился и приказал себе: "Не растекайся мыслями, сосредоточься на главном".
В конце осушительной канавы с разбегу наткнулся на Карпухина, едва не сшиб его.
- Ты чего остановился?
- Нету мочи… выдохся…
Карпухин разевал рот, крутил шеей, словно выпрастывал ее из петли, царапал пальцами ворот гимнастерки. Буров подтолкнул его в бок:
- Нельзя задерживаться… Поглубже в густняк… там передохнем!
- Силов нету…
- За мной!
Он отстранил Карпухина, вылез из канавы и, припадая на больную ногу, побежал краем опушки. За спиною - дыхание Карпухина.
Подле родничка, во мшанике, Буров сбавил шаг, и теперь Карпухин чуть не сшиб его. Они стояли, переводя дух, отфыркиваясь. Желтая, с черными пятнами и крупная, как летучая мышь, бабочка пролетела меж их лицами. Бабочка? А мыши, что летали ночью, - когда это было? Давно, до войны.
- Угостимся, Саша, родниковой.
Сняв фуражку, Буров присел на корточки, колено заныло. Зачерпнул пригоршнями воду, от которой сразу заломило зубы. Попил, ополоснул лицо, намочил затылок. А Карпухин лег плашмя и не отрывался от воды.
Окунул голову и снова припал к струе. Буров выбил из фуражки пыль и сказал:
- Не обливайся.
Карпухин покрутил шишкастой, стриженой головой, пророкотал:
- Ох, пресвятая богородица, дева пречистая! Ох, здорово! Едри твою качалку, здорово!
Он выразился и покруче, виновато потупился. Буров распрямил плечи, нахлобучил фуражку.
- Товарищ сержант, извиняйте-прощайте. Сорвалось.
- Ладно, ладно.
- Поесть бы чего, - со вздохом сказал Карпухин. - Времечко-то к завтраку.
Завтрак? Кое-кто плановал: к завтраку вернемся из секрета. Порушились планы, разве, можно было их строить, в тот субботний вечер?
Ноги расслабленно дрожали, Буров прилег за пнем. Из ямки, смахивающей на сусличью нору, начали вылетать осы - земляные, наизлейшая осиная порода. Хотя добрых ос вообще не бывает. Как и добрых фашистов. Ты же про это был наслышан, Буров, а вот решил закрыть глаза? Так пацан прикрывает глаза, и ему кажется, что его уже не видно, опасность не угрожает. Самообманом занимался, Буров?
Осы кружили, улучая момент, чтобы напасть. Вон их сколько, не отобьешься, надо уходить. И на заставу надо поспешать, оклемались - и будет.
- Пошли, Саша.
Карпухин подтянул пояс еще на одну дырочку, забросил винтовку на ремень, зажевал папиросный мундштук. Буров пошарил по карманам, вытащил смятую, раздавленную пачку "Беломора". Карпухин протянул свою:
- Берите, товарищ сержант.
- Спасибо. А моя была непочатая, пропала, жаль… - И опять в голову пришло: "Черт знает о чем думаю!..".
Буров прикурил, затягиваясь и выпуская дым через ноздри. Частыми затяжками они докурили, и Буров приказал:
- Шире шаг.
- Сколь силов хватит, выложимся.
- Должны выложиться!
- Двинем Великим лесом?
- Да. Урочищем сподручней подобраться к заставе.
- Как думаете, хлопцы держатся?
- Еще как!
- А подмога не запоздает?
- Ни в коем разе!
- Мне писарь комендатуры по секрету болтал. Пятой армии по плану обороны полагается подходить к границе на третьи либо на четвертые сутки.
- Быстрей подойдет!
- Товарищ сержант, а немец-то все-таки угораздился напасть! Не сойдет это ему задаром, душегубу окаянному!
- Будь уверен: не спустим!
Перебрасываясь с Карпухиным отрывистыми фразами, Буров вслушивался в военные шумы. Все так же над Бугом канонада, но она будто раздробилась на отдельные очаги. Взрывы бомб и снарядов в городках особенно сильны. Ружейно-пулеметная стрельба отодвигалась на восток.
3
Карпухин плелся, не переставая, ругать немцев. Буров хотел сказать: "Отставить разговоры!" - и не сказал, убыстрил шаг. На заставу, на заставу! Два активных штыка - это что-нибудь да значит. С боеприпасами, правда, жидковато: пара гранат, магазин непочатый, остальные израсходованы.
- Карпухин, подсчитай свои боеприпасы.
- А на кой хрен? Патронов - штук тридцать, гранат - ноль целых ноль десятых.
- Да, жидковато у нас с тобой.
- На заставе разживемся.
Буров не ответил, прибавил шаг. Карпухин проворчал что-то о силенках, однако вскоре замолк, фыркал да отдувался. Жарко было и Бурову, соль разъедала ссадину на щеке, в коленке похрустывало и покалывало, он припадал на ногу. Сапоги вязли в зыбучем песке. В лесу было душно, застойно и мглисто.
С ревом низко пролетели на запад "юнкерсы", - с бомбежки, пустые. В урочище, у лесникова домика, пальба. Буров и Карпухин переглянулись.
Деревья разредились, в просветах - полоса просеки. Над ней висела пыль. Буров предостерегающе поднял руку. Они постояли, так и есть - на просеке движение, голоса. Пригибаясь, подобрались поближе. Раздвинули кусты.
Враги на нашей территории. Это поразило Бурова, как будто он не видал их, форсировавших Буг. Но то было у прибрежного мыса, а тут - подале от границы. Враги углубляются на нашу территорию!
Метрах в тридцати, у кромки, спиной к Бурову и Карпухину, белокурый ражий немец, запрокинувшись, пил из фляги, его товарищ, чернявый, длиннорукий, отвинчивал крышку термоса, наливал в пластмассовый стаканчик что-то коричневое, дымящееся - либо какао, либо кофе. Офицер с витыми серебристыми погончиками, с сигаретой похлопывал прутиком по карте, разостланной на спине согнувшегося солдата; другой офицер отдавал распоряжения пожилому фельдфебелю; тот тянулся по стойке "смирно" на немецкий манер - согнув и отставив локти, щелкал каблуками, рявкал: "Яволь! Яволь!" Офицер кривился, поправлял на животе кобуру. Связист с рацией на горбу косолапил вверх по просеке. Немцы кто в касках, кто в пилотках - у таких каски болтались на поясе; автоматы, ручные пулеметы, легкие минометы. На просеке несколько групп, в общей сложности штыков двести, а может, и поболе. Немцы. Но слышна и "мова":
- Пан гауптман говорить зараз…
- Ось, парубки, вильна волыньска земля…
- Вже найшлы соби жиды якогось дурня, га-га!..
- Мыкола выступыть, як же ж так…
Мундиры германские, однако с желто-голубыми нашивками и знаками "трезуба". Видать, оуновцы, продажные шкуры, с немцами заявились. Карпухин зашептал:
- Кто это? Националисты? Буров приложил палец к губам:
- Тс-с!
Белокурый немец напился, завинтил флягу и оглянулся. Буров обмер: показалось, что тот глянул как раз туда, где они с Карпухиным. Но немец спокойненько отвернулся, что-то сказал чернявому, оба засмеялись, зажевали бутерброды.
Проклятые, лупцануть бы по вас очередями - по чужим, наглым, смеющимся, жрущим. Погодите, не веселитесь, вы еще пожалеете об этом утре.
Но что фашисты будут делать, куда двинутся и когда? Время не терпит: застава ждет. Просеку не перебе жишь, придется окольно. А пока фашисты не обнаружили - отползти от просеки. В густняк, от греха подальше.
Однако ж особенно забираться в глушняк было нельзя: бестропье, ежели переть напролом, треску не оберешься. Словом, троп и ищешь и опасаешься.
Вскоре они снова натолкнулись на немцев - крики, беспорядочная автоматная пальба. Рядом, по прогалине, прошла цепь автоматчиков, лес, что ли, прочесывают. Буров и Карпухин залегли в канаве - на счастье, подвернулась, а в двух шагах переговаривались немцы, палили наугад.
Цепь удалилась. Буров с Карпухиным вылезли, перепачканные торфом, не глядя друг на друга. Карпухин со злостью сказал:
- На своей земле прячемся! Разве ж это порядок? - Не дождавшись от Бурова ответа, добавил: - Залегли, как зайцы в борозде! Стыд и срам! - И, помолчав, добавил: - И позор!
- Карпухин, давай покороче, - мягко сказал Буров. - Митинговать недосуг.
Солнце сквозь ветви пятнало траву, мох, песок и суглинок. На полянах жарило - день будет знойный. Царапина на щеке саднила еще въедливей, в коленке кололо, она вроде бы пухла. Присмиревшая было жажда опять зацарапалась в глотке. Буров прибавлял прыти, порой оглядывался, махал Карпухину рукой: не отставай, дескать, жми.
* * *
На шоссе лязгали траки самоходных орудий и танков, крошили щебенку. Выхлопные трубы попыхивали сизыми дымками отработанного горючего, башни облеплены десантниками; обгоняя пешие порядки, катили броневики и грузовые автомашины - в кузовах пьяные песни; тягачи волокли за собой пушки на резиновом ходу и на гусеничном. Шоссе запружено. Войска и техника. Перед глазами. Близко-близко. Протяни руку - и достанешь. А тут граната, полмагазина для ППД и три десятка патронов для трехлинейки. Ну и ненависть к пришельцам в придачу.
Солнце подбирается к зениту. Жарища, духота, жажда. Пыль висит над шоссе, порошит лица и форму немцев, танки, автомобили и орудия, придорожная листва от пыли седая. А у нас волосы не поседели? Не от пыли, от такого зрелища.
Движение на шоссе одностороннее и беспрерывное. Танки с десантом и без десанта, пехотные подразделения, орудия. Самоходки, броневики и снова пехота, пехота. Впритирку. Не проскочишь. Лезть наобум, на смерть - глупо. Но и не прохлаждаться же в кусточках до бесконечности. Карпухин уже ничего не говорил, лишь посматривал то на дорогу, то на Бурова.
С боем прорываться? Чем вести бой? Граната, полмагазина, тридцать патронов и граненый штык. Жидко. Эх, боеприпасов бы, они нужны позарез!
Громоздкий, неуклюжий танк с зачехленной пушкой, шедший как-то рывками, дернулся и остановился, крышка люка приподнялась, вылезли танкисты в шлемах и черных кожаных куртках с розовыми петлицами. Движение застопорилось. Танкисты переругивались друг с другом и с теми, кто кричал на них сзади.
Подъехала открытая легковая машина: мудреные погоны, фуражки с высокими тульями. Танкисты приняли стойку "смирно", откозыряли. Объезжая неисправный, следующий танк заскрежетал по левой стороне шоссе. Пробка рассосалась, а спустя минуту тягач подцепил забарахливший танк тросом, попер на буксире. И тут Буров запоздало пожалел: не использовали заминку, можно было проскочить. Эх ты, горе-командир, прошляпил! Что Карпухин скажет? Но Карпухин ничего не говорил, посматривал, ворочая налитыми кровью белками.
Танки и броневики прошли, артиллерия прошла. Пехота и пехота, а это к лучшему: она не так опасна, как танки: те развернут башни - и шарахнут. Хотя и из автомата можно шарахнуть дай боже. Чтоб прикончить человека, не обязателен снаряд, достаточно и пули. А выбора нет: последней гранатой устроить переполох и проскочить.
Буров метнул гранату неожиданно для себя, как будто ни с того ни с сего. Она разорвалась еще в воздухе, немцы попадали, разбежались, и Буров с Карпухиным шмыгнули в интервал между колоннами.
Выстрелов вдогон они не слышали. Но все-таки по ним стреляли, потому что, когда дыхания не стало и они привалились спинами к сосновым стволам, Буров увидал: щека и шея Карпухина в крови. Сперва он подумал, что это Карпухина задело сучком, а потом обнаружил: мочка отсечена. Осколком, пулей? Скорее всего пулей: гранатные разрывы они бы услыхали.
- Что с тобой? - спросил Буров.
- Ковырнуло…
- Не трожь! Грязь, микробы же… Давай перевяжу!
- Да пустяки, товарищ сержант! Бинт переводить…
- Отставить разговоры!
Индивидуальный пакет один на двоих, точнее, он у Бурова. Поэтому Карпухин артачился:
- Что ж вы, товарищ сержант, испортите свой пакетик из-за меня? На кой это хрен, извиняюсь за выражение?
- Без разговорчиков!
Буров дернул за нитку, вскрыл пакет, выбросил бумажную обертку и начал обматывать ухо, путаясь в марлевой ленте, не ведая, куда вести ее: рана, конечно, несерьезная, да местечко себе выбрала неудобное; так и прибинтовал ухо к голове накрепко. Карпухин не переставал бубнить:
- Вот стервы, заразы, чуток уха не лишили…
Буров разорвал кончик бинта надвое, свел в узел и пожалел, что потратил весь пакет: надо было оставить половину, еще будет нужда. Пожалел - опять с запозданием.
Сосняк то смыкал кроны, по которым словно бродили отсветы пожара, а это было солнце, то расступался. На опушке опрокинутая фура, лошади завалились, запутавшись в постромках, выпучив остекленелые глаза и раскинув негнущиеся, неживые ноги.
Вскоре Буров и Карпухин наткнулись на козью тропу, пошли по ней. Застава близко, вон она, за леском: столб дыма, взрывы и стрельба - немецкие пулеметы и "максим". Стрельба то затухает, то разгорается.