4
Козья тропка оборвалась у ручья. Буров знал: виляя в осоке, ручеек выводил в тылы заставы, в кустарник, от которого до траншеи, до тылового блокгауза сотня шагов, считай, бросок - и дома. Не попались бы только немцы, да в воду они навряд ли полезут.
Буров пополз, обдирая локти и колени о корни, камни и сухолом. Грохот боя совсем близко, вон за теми кусточками застава - над лесом туча дыма, она разбухает, ворочается. Если им повезет до конца, то он, Павел Буров, доложит лейтенанту Михайлову: так и так, мол, наряд в составе сержанта Бурова и красноармейца Карпухина прибыл с границы на заставу, какие будут приказания? И политруку доложит о прибытии, опять в общем строю два комсомольца, два активных штыка. И начальник заставы, наверное, скажет: "Молодцы, что сумели прорвать вражеское кольцо. Вы здесь очень нужны!" А политрук, возможно, широко улыбнется и обнимет их или, по крайней мере, похлопает по плечу.
Когда Буров приподнял голову, справа и слева среди ветвей мелькали пригнувшиеся фигуры суетившихся немцев, а впереди не было никого. И он вскочил на ноги и ринулся по кустам, по лощинке, поросшей высокою травою. Не споткнуться бы, не упасть, скорей до траншеи… Немцы увидели их с запозданием, пулеметная очередь прошла над ухом, но Буров с разбегу уже спрыгнул в окоп, больно ударившись плечом. Подумал: "Где Карпухин?" - и услыхал прерывистое бормотание:
- Господи ты боже мой… милостивец наш всевышний… неужели мы на заставе?.. Ах, едри твою качалку…
Карпухин переминался в окопе, напирая разгоряченной, потной грудью, и бормотал, бормотал. Буров взглянул на него и лишь тогда полностью осознал: они пробились на заставу. На душе стало легче. Потому что они и впрямь нужны здесь до зарезу, а еще и потому, что они теперь под началом лейтенанта Михайлова и Бурову не надо принимать самостоятельные решения. Что прикажут, то и будет исполнять.
Окоп был мелковат, обрушен снарядом, посвистывали пули. И Буров пригибался. На бруствере траншеи лежал убитый пограничник, уткнувшись лицом в дерн и раскинув руки: ноги у него были оторваны. Кто это? Буров и Карпухин переглянулись, Буров сказал:
- Пойдем доложимся лейтенанту.
Траншея извивалась от окопа к окопу, местами она была разрушена прямыми попаданиями снарядов, приходилось обползать завалы и вновь скатываться в траншею. Несколько окопов было пустых, а в стрелковой ячейке, у поворота в ход сообщения, ведущий к зданию заставы, сидел Лазебников, запыленный, закопченный, с перебинтованной шеей. Он оглядел их, будто не узнавая. Карпухин заорал:
- Валерка, здорово!
- Здравствуй, Лазебников, - сказал Буров. - Как дела?
- Как сажа бела, - сказал Лазебников.
В ходе сообщения появился старшина Дударев, такой же пропыленный, почерневший и в изорванной гимнастерке, с немецким автоматом. Строго спросил:
- Где пропадали?
- Мы не пропадали… - заговорил было Буров.
- Куда направляетесь?
- Доложить лейтенанту о прибытии.
- Никаких докладов. Лейтенанту не до них, он ранен.
- Ранен?!
- Да. А вы судорожно-срочно занимайте окопы, будет немецкая атака…
- Нам бы патронов, гранат, - сказал Буров.
- Вон пункт боепитания. И шагом марш по окопам! Буров занял ячейку между лазебниковской и карпухинской. Он пристроил автомат на бруствере, проверил, устойчиво ли. В нише разложил гранаты, запасные магазины, до отказа набитые патронами. Славно, когда есть оружие и боеприпасы. Славно, когда ты со всей заставой: как говорится, на миру и смерть красна. Помирать, впрочем, повременим. Не к спеху.
Немцы кидали мины. Разрывались они с хлопаньем, словно лопалось что-то тугое, образуя мелкие воронки, и широкие, и поуже. Над окопом фукали осколки. Но в окопе мина не страшна, разве что прямое попадание. Недолет. Перелет. Взрывы. Осколки.
Ротные и батальонные минометы стреляют из рощицы. На флангах обороны рвутся и снаряды, а здесь почему-то одни мины. Снаряды вздымают суглинные груды, глубоко выедают землю, мины будто слегка царапают ее.
Минометный обстрел то слабел, то усиливался. Нет-нет да и ахал сдвоенный взрыв, от него делалось особенно неуютно, хотя, чтобы оставить после тебя мокрое место, хватит и одиночного. Кисло воняло взрывчаткой, угарно - дымом, он подымался жгутами, косматился над бруствером, заползал в окоп, тошнотно лез в глотку, в легкие.
Мина разорвалась в траншее, воздушная волна, обдавая жаром, прошлась над окопом. Вот оно, прямое попадание. А если не в траншею, а в твой окоп? Другая мина ударила еще ближе, так, что автомат свалился с бруствера. Ну, а третья?
Близких разрывов больше не было. Буров поднял автомат, отряхнул его от пыли, обдул и опять водрузил на бруствере. Пронесло. Прямое попадание не состоялось. А у кого-то и состоялось, наверно.
Ветром раздергало пелену дыма, и Буров увидел: по ложбине, в кустарнике, немцы тащат пушку, подтягивают к заставе, на прямую наводку. И вдруг тот, что упирался плечом в щиток, упал, за ним упал второй, толкавший колесо. И тут Буров услыхал щелчки винтовочных выстрелов в ячейке Лазебникова. Художник из своей снайперской бьет на выбор и наверняка. Не худо!
Остальные номера орудийной прислуги попрятались за щиток и не высовывались. Затем покатили пушку назад, в укрытие. Лазебников выстрелил еще раз, кажется, ни в кого не попал.
Снова начался минометный обстрел. Мины туго лопались, раскалывались. Раскалывалась земля. И голова раскалывалась от грохота, жары и духоты.
За спиной стали рваться и снаряды. Сперва подумалось: "Отчего не слыхал шелеста, когда пролетали?" Потом: "Не удивительно, ведь застава простреливается насквозь".
Но грохот постепенно затих. Ветер снова приподнял и развеял клочья дыма.
Из кустарника показалась цепь, человек сто. Немцы кричали, строчили из приставленных к животам автоматов. Откуда-то, взбадривая цепь, били крупнокалиберные пулеметы. Автоматно-пулеметная стрельба была слышна и в районе других блокгаузов, значит, фашисты наступают со всех сторон.
С пулеметной площадки простучал "максим" - лобановский? Это было сигналом, и Буров выпустил очередь. Еще и еще. Славно: треск твоего автомата сливается со стрельбой твоих товарищей - пулеметы, автоматы, винтовки. Меткий, прицельный огонь: в немецкой цепи кто упал, кто остановился в замешательстве, кто повернул назад. Федя Лобанов или кто-то иной, стрелявший из "максима", проводил их очередью и как будто поставил точку. И остальные пограничники прекратили стрельбу: старшина велел экономить боеприпасы.
Отступив, немцы залегли. Палили не переставая. Однако пули их почти не причиняли вреда пограничникам в окопах. Когда немцы опять поднялись в атаку, пограничники вновь открыли огонь. Немцы заметались. Офицер в долгополом прорезиненном, не по погоде плаще размахивал парабеллумом, пихал солдат в спину, они вяло ступали. Буров выпустил очередь туда, где немцев было погуще, а Лазебников выстрелил из снайперской винтовки и наповал уложил офицера в плаще. Автоматчики поволокли его за собой, голова офицера болталась, сапоги прочерчивали след.
За лесом возник отдаленный гул танковых двигателей. И гул этот движется от Буга к Лудзину, Устилугу, Владимиру-Волынскому. Бурову кажется: за лесом, на шоссе, натягивается стальной трос необычайной толщины. Гул как трос. Странная мысль. В голове сумятица от жажды, от усталости и переживаний.
Залегшие автоматчики стреляли беспрерывно и бесприцельно. Лишь немногие из них переползали вперед и вбок. Но, когда среди автоматчиков появился другой офицер, во френче, пилотке, с автоматом на шее, и что-то прокричал, они все поползли вперед. Затем офицер выпрямился и побежал. И автоматчики вскочили, побежали за ним.
Пограничники открыли огонь, немцы продолжали бежать. Даже когда офицер с автоматом свалился, они бежали, стреляя и исступленно крича.
Сменив магазин, Буров нажимал на спусковой крючок. Отдача била в плечо, указательный палец на крючке немел, пот наплывал со лба, туманил глаза. Немцы виделись расплывчато и почему-то увеличивались в размерах. И Буров вдруг понял почему: бегут к траншее, споро и неудержимо. Холодок скользнул под сердцем, будто пролили струйку студеной воды. Буров засуетился, заспешил, посылая очередь за очередью.
А немцы уже шагах в сорока. Орут, стреляют. Как их остановить? И тут Буров услышал голос Завьялова:
- Дзержинцы, вперед!
Политрук стоял на бруствере и размахивал автоматом. Из окопов вылезали пограничники. Чтобы не отстать, Буров торопливо забросил ногу на бруствер, выкарабкался.
- Дзержинцы, за мной! Бей фашистов! Ура! Политрук сбежал с бруствера навстречу немцам, за ним-пограничники с криком "ура". Буров хотел тоже закричать "ура", но в пересохшем горле лишь пискнуло. Он топал, стараясь нагнать политрука. Обогнал Лазебникова, еще кого-то, вроде б Кульбицкого.
Буров задыхался от бега, хромал, оступался. Земля под ним будто покачивалась, и небо покачивалось, опускаясь к земле. Выстрелы, свист пуль, топот, крики "хайль" и "ура". Разверстые рты немцев, перекошенные, бурые лица, у животов - автоматы. Мельнула мысль: "Это штыковой бой, а у меня нету штыка", растворившаяся в иной: "Не отстать, быть со всеми, не сплоховать!"
Стрельба пресеклась. Цепь сшиблась с цепью, и Буров перестал о чем-либо думать. Он делал все словно механически, но точно, молниеносно. Оскалившись, наносил удары прикладом налево и направо, и его ударили чем-то увесистым в лопатку. Он повернулся и опустил приклад на ощеренный в вопле рот.
Над Завьяловым занесли приклад; защищаясь, политрук выставил автомат, и удар расщепил ложе. Другой немец кинулся к политруку, но Кульбицкий со штыком наперевес остановил его, пропорол.
Буров споткнулся о чье-то тело и упал, и тотчас же на него прыгнул немец, стал душить. Дюжий, яростный, дышащий перегаром, он сжимал пальцами горло Бурова. Тот извивался, бился, упираясь немцу в грудь, но сбросить его не мог. Наконец вспомнил о финке. Нашарил ножны, выдернул финку и всадил немцу между ребрами. Немец сразу обмяк, безжалостные пальцы разжались.
И опять Буров колотил прикладом, что-то кричал, падал, вставал.
Немцы отступали, отстреливаясь. Пограничники гнали их, стреляли им вслед, пока не раздалась команда Завьялова:
- Товарищи, назад в траншею!
В траншее Буров наткнулся на старшину Дударева и Мишу Шмагина. Прислонясь к обшитой жердочками стенке, они перевязывали друг друга: Дударев бинтовал Шмагину запястье, а тот ему предплечье. Буров постоял возле них, - спросил, не требуется ли его помощь. Дударев, морщась от боли, сказал:
- Не требуется. Проверь свое отделение и занимай окоп.
* * *
Немцы скрылись в кустарнике, где у них нарыты окопы. Серо-зеленые бугорки - трупы. Кричал раненый, которого бросили немцы; его крик постепенно стихал, словно бы впитывался в землю.
На западном и южном участках обороны пограничники еще стреляли. Отдышавшись, Буров огляделся. Дымовая туча в небе, а под тучей правое крыло казармы, где ленинская комната, канцелярия, дежурка, - все это разрушено фугасными снарядами; левое, где столовая и спальни, полусгорело. Сгорел командирский флигель, обломки стен в термитных ожогах, кирпич обуглился от зажигательных снарядов. Стропила как черные кости. Размочаленные бревна блокгауза, поваленные столбы с обрывками телефонных проводов. В саду воронки, воронки, вывороченные с корнем яблони и вишни, засыпанный глыбами земли сруб колодца. И над селом дым пожаров, немцы били и по селу, по мирному жилью. И хотя село было далековато, Бурову показалось, что от того дыма першит в горле, разъедает едкой горечью.
На западе и юге перестрелка тоже прекратилась. Было оглушающе тихо, слабо потрескивала горящая древесина. Солнце палило. Дрожало, переливалось марево, напоминая текучую воду. Выпить бы глоточек!
Буров завернул в ячейку к Лазебникову. Ефрейтор сидел на ящике из-под патронов, подтянув коленки к груди, и носовым платком протирал окуляры снайперки.
- Живой?
Лазебников не переставал протирать оптический прицел и безмолвно шевелить толстыми кровоточащими губами.
- Водички не найдется? - спросил Буров.
- Найдется. Одначе напоминаю, товарищ сержант: политрук приказал воду выдавать "максимам" и раненым, остальные прочие добывают самостоятельно. Я, например, добыл у обер-ефрейтора в рукопашной. - Обычно общительный, добрый, развеселый, Лазебников был мрачен, зол и груб. - Вот фляга, пара глотков ваша.
Буров хотел было отказаться, но плеск во фляжке заставил протянуть руку. Он отхлебнул из плоской, в суконном чехле посудины, прополоскал рот и горло, а затем проглотил.
В окоп протиснулся Карпухин. Присвистнул.
- А я тоже не прочь испить водицы! Можно, Валерка?
- Валяй, - отозвался Лазебников, пряча платок и берясь пересчитывать обоймы. - Только не до дна. Оставь и мне.
- Послушай, ефрейтор, - сказал Буров. - Мы с Карпухиным на заставу пробились недавно. Что тут и как?
- А то не видите? Обыкновенно. В четыре утра шарахнули по заставе, да просчитались, сволочи: за полчаса из комендатуры прискакал посыльный и лейтенант Михайлов по тревоге поднял нас, развел по блокгаузам и окопам. А ежели б снаряды и мины обрушились на сонных, а? Ежели б мы в постельках нежелись, а? Но и так досталось… Тяжелым снарядом разворотило северный блокгауз, почти всех там побило насмерть, и командирских жен побило…
- Надю и Марину?!
- А лейтенанта первый раз ранило в плечо потом в ногу, потом в живот - тоже в штыковом бою. Сперва немцы пустили против нас роту, а сейчас вот чуть ли не батальон. С утра мы отбили пять атак. Убитых и раненых много…
- Федя Лобанов живой? Что-то я не вижу его после контратаки.
- Поранен. Но воюет… Тяжелораненые - те лежат в овощехранилище, там устроен и склад боеприпасов. Держится застава! Но дело худо: колодец завалило, кухня разбита, аптечка сгибла в канцелярии…
Речь Лазебникова ровна, буднична, лишь порой он кривил рот, и слова теряли четкость, смазывались. Но вот Лазебников сложил обоймы в подсумок, оживился:
- Мишка-то Шмагин выкинул фортель: автоматчика захватил в плен! В первой рукопашной оглоушил прикладом по кумполу и уволок к нам! Пленный калякал по-русски!..
- По-русски? Побожись! - Карпухин изумлен.
- Не шибко грамотно, а понять можно. Из немцев Поволжья он, пацаном уехал с родителями в Германию… Так он показал: германский генштаб отводил на ликвидацию советских погранзастав тридцать минут. Этот поволжский немчик недоумевал, почему мы до сих пор не сдались…
- Шлепнуть бы его! - Карпухин выматерился.
- Опоздал ты, Сашка, - сказал Шмагин. - Немецким снарядом нашего бывшего соотечественника разорвало на клочки.
В траншее говор. Буров высунулся из стрелковой ячейки: идет политрук Завьялов, за ним старшина Дударев. У политрука левая рука на перевязи, на скуле глубокая ссадина, фуражка и лицо припорошены кирпичной пылью, глаза запавшие, колючие, с нестерпимым блеском.
Буров собрался доложить политруку о прибытии с границы, но тот опередил, сурово произнес:
- Товарищи, атака отбита. Готовьтесь к следующей. Используйте передышку: раскопайте завалы в траншее, проверьте исправность оружия, правилен ли прицел… Не тратьте зря патроны, подпускайте фашистов, чтоб стрелять наверняка. Пойдут танки - в ход связки гранат… Приказ Родины: стоять насмерть!
Он зашагал по траншее, но, обернувшись, прибавил:
- Без нужды не собирайтесь в группы. Снаряд ахнет - всем крышка. При артобстреле надо рассредоточиваться…
Он удалялся, горбясь и оступаясь, и Буров подумал: "Как же политрук без Марины-то будет?" И еще подумал о том, что его встреча с Завьяловым произошла не так, как представлялось.
Карпухин сопровождал Бурова до его окопа. Откашливался, сплевывал. Потом сказал:
- Кабы не немцы, товарищ сержант, мы бы с вами выспались после наряда, пообедали…
- Пятнадцать тридцать на часах, - сказал Буров. - По распорядку дня мы бы занимались строевой подготовкой.
- Я испил водицы, и взыграл аппетит… Рубануть бы теперь супа горохового, перловой каши с мясом… Что у нас было бы на обед?
"Как он может распространяться сейчас о жратве?" - подумал Буров, но сказал:
- Ты не спутал, меню сегодняшнего обеда назвал безошибочно. Плюс компот на третье.
- Точно, из сухофруктов!.. А в данный момент хрен целых, хрен десятых: кухня и продсклад сгорели…
- Были б боеприпасы, это главное. Ну, топай к себе. Не забывай, что говорил политрук…
Вспомнив политрука, Буров размыслил: "Я понимаю его суровость, я тоже посуровел и одновременно помягчел к тому же Карпухину. Вот так и перемешались во мне новая суровость и новая мягкость".
5
Снаряд прошелестел и рванул за траншеей, во дворе заставы. И десятки их, прошелестев, взрывались за траншеей. Буров соображал: коли шелест услыхал, нестрашно, стало быть, снаряд уже пролетел. А которые падают вблизи тебя, тех не услышишь в полете, услышишь разрыв. А может, и разрыва не услышишь, коли в тебя всадят.
Снаряды кромсали полосу обороны; в ушах стояли грохот, визг, звон; воздушные волны толкали окоп. Буров оглох, смотрел в небо, и отсюда, из окопа, оно действительно виделось с овчинку. Дым перекатывался через траншею то назад, то вперед, то закручивался воронками.
Немцы подымутся в атаку, когда кончится артподготовка. Перестанут стрелять пушки, тогда не зевай, поглядывай из-за бруствера, не видна ли серо-зеленая цепь. А сейчас не высовывайся, слушай, не загудят ли немецкие танки… Эх, наши бы загудели! Ничего, подойдут и они, будет подмога от комендатуры, отряда, от стрелковых дивизий. Продержаться бы только до них, любой ценой. Да не ошалеть бы от грохота жары и жажды. Встретить вражеских автоматчиков как положено. На берегу Буга он, Буров, и Карпухин угостили налетчиков, на заставе тем более приголубят.
Глыба суглинка шмякнулась о бруствер, комки скатились в ячейку, пыля в глаза. Буров зажмурился. И сразу будто отошел куда-то знойный, слепящий солнцем и огнем день, и наступила ночь, и разрывы вроде бы приглушились.
Да нет, разрывы все те же - мощные, как бы наслаивающиеся. Окоп качает, со стенок осыпается земля, взрывные волны перекатываются поверху, опаляют лицо. А ведь войне нету и суток. Точно: всего полсуток войне. Всего? О, как это много - полсуток! Получить бы хоть какой-никакой передых. Нет, не будет передыха: немцы хотят овладеть заставой, мы хотим удержать ее. Все ясно.
Гул терял мощь и слитность, в нем стали различаться отдельные разрывы, их все меньше, меньше… Пять разрывов… три… один… И на барабанные перепонки надавил иной гул - танковых двигателей. Буров проворно положил автомат на бруствер, выглянул. Еще не осела пыль, еще стлались дымные клочья, а из рощи неуклюже выползали танки: башни облеплены автоматчиками, и сзади к машинам, еле поспевая за ними, жались группы солдат. Значит, атаковать будут с танками. Четыре машины.
Две из них, крайние, направились на фланги, обтекая заставу, а две двинули прямиком в центр. Бронированные громады, переваливаясь на неровностях, взбивая пыльные хвосты, плюща кусты и трупы, надвигались на траншею. Расплющить могут и живого. Вполне.