- Ну вот, - продолжал Борковин, - подбегает ко мне замполит Верба и говорит: "Выдвигай кухню в лощину, смотри, - показывает, - сколько туда с котелками маневрируют". Мне, конечно, понятно стало, что немцы тем временем могут обратно занять оставленные позиции. "Сюда, - кричу, - товарищи, сюда кухня здесь!" А повар, вот он, посмотрите какой, шурует огонь, чтобы дым из трубы пуще клубился, вроде ориентира, и несется туда. Солдаты видят, кухня к ним навстречу, и остановились. И "тигры", наверное, посчитали нашу кухню новой "катюшей" - тоже остановились. Правда, в этот момент по ним дальнобойная гвозданула. Но факт остается фактом: как только кухня двинулась туда, "тигры" в бегство обратились.
- У страха глаза велики, - усмехнулся Бугрин.
- Не испытывал, не знаю. Я ведь ни разу не отступал.
- Все маневрировал?
- Нет, в самом деле. Начал войну с наступления под Москвой, потом нашу дивизию на Мамаев курган перекинули, и с той поры вместе с вами вот досюда дошел.
- Потому и кухня твоя на "тигров" бросилась…
- Не на "тигров", а навстречу отступающим солдатам, - уточнил Борковин, - ведь возле кухни сразу больше роты собралось.
- Можно возрос, товарищ генерал? - поднявшись, спросил пулеметчик Рогов.
- Говори.
- Берлин будем брать в лоб или обходом?
- Окружать, конечно, будем, но… - Бугрин поводил ложкой вокруг миски. - Сколько ни кружи, а каша остается нетронутой.
- Понятно, - согласился Рогов, - значит, надо всем запасаться карманной артиллерией.
- Правильно рассуждаешь, - сказал Бугрин, развертывая перед солдатами свою карту. - Вот при штурме этих укреплений граната будет хорошим помощником…
Сержант Алеша Кедрин, сидевший рядом с Бугриным, ткнул пальцем в квадрат карты с топографическим знаком "79".
- Я вот за этим мыском наблюдал сегодня, товарищ генерал. Тут вроде закопанный танк притаился. Отсюда в лоб его не возьмешь. Я уже и так и этак примерялся. А если отсюда по лощинке к нему пробраться - дело выйдет. Только надо, чтобы артиллеристы и минометчики ослепили своим огнем вот эти пулеметные точки, когда мы будем прорываться в лощину. Тут нас танк своим огнем не достанет, тут мертвое пространство для него. По карте это трудно определить, а на местности я все разглядел…
- Так, так, молодец, - Бугрин что-то записал мелким почерком на уголке карты.
Солдаты придвинулись к нему еще ближе и, вглядываясь в карту, по очереди начали излагать свои наблюдения над отдельными объектами обороны противника.
Бугрин слушал их с таким вниманием, словно перед ним сидели крупные военные начальники - генералы, полковники в солдатских погонах.
- И неожиданностей, видимо, не придется избежать? - спросил Борковин, искоса поглядывая на командира отряда майора Бусаргина.
Майор вошел в подвал в самый разгар беседы. Вчера в отряде было партийное собрание, на котором Бусаргин сказал: "Не теряться и не останавливаться при любых попытках врага сорвать наше наступление".
Бугрин ответил не сразу. Кто-то ради смеха напомнил о "чуде", которым угрожал в листовках Геббельс. Бугрин улыбнулся только губами, а глаза оставались задумчивыми….
- Да, могут быть и неожиданности, - наконец ответил он Борковину.
Поднялся наводчик Тогба. Ему пора было на дежурство. Он спросил разрешения уйти.
Когда наводчик вышел, майор Бусаргин сказал:
- Тогба - сменный дежурный на огневых позициях. Таежный человек, исконный охотник, и слух у него исключительный, за версту по свисту крыла может определить, куда ворона летит. Сегодня мы его специально назначили на дежурство.
"Обязательно зайду к этому наводчику, - подумал Бугрин, - послушаю вместе с ним, что делается у противника".
Закончив беседу, Бугрин вышел из подвала.
Перед рассветом темнота сгустилась. Немецкие летчики ждали такого часа. С неба повалились "жабы" - кассеты, начиненные гранатами и минами. Ударяясь в землю, такая кассета подпрыгивает, как жаба, и, раскидывая во все стороны мины и гранаты, создает впечатление, будто в расположение войск спустился десант противника и кипит горячий гранатный бой. Неприятная штука. Они изнуряюще действуют на воинов, привыкших отдыхать под грохот обыкновенной перестрелки пушек и минометов.
Сейчас одна из таких кассет упала в центр фольварка. Вспышки, взрывы, треск и свист осколков…
Бугрин успел спрыгнуть в глубокую траншею и укрыться в нише. Когда взрывы прекратились, справа донесся стон. Кого-то ранило. Бугрин двинулся по ходу сообщения, наткнулся на орудие и услышал хриплое дыхание солдата, повисшего на лафете.
Бугрин поднял солдата на руки и понес его в подвал.
- Где у вас санитары?
Все вскочили. На руках у Бугрина был наводчик Тогба. Как засыпающий ребенок, он крепко обнял шею командира. При каждом его вздохе из раны в левом плече, возле воротника, выплескивалась кровь.
- Осколком его, и как неловко. Видно, сверху, - сказал санитар, укладывая Тогбу на носилки.
2
На рассвете заморозило, и одерская долина до краев наполнилась белесым, как молочная пена, туманом. Он был так плотен, что начальники переправ, боясь аварий, выставили на мостах через Одер сигналы "стоп". Но разве можно остановить поток автомашин, тягачей, танков? Если прошла одна, другую не остановишь. По счастью, движение направлялось в одну сторону, и все обошлось благополучно.
Но и после того, как рассвело и туман осел, клубы выхлопной копоти и дыма висели над скопившимися войсками, как естественная маскировочная завеса.
Немецкие бомбардировщики пытались снизиться и бомбить переправы. Ничего из этого не получилось: плацдарм ощетинился тремя тысячами зенитных орудий и пулеметов.
К полудню замолкли и дальнобойные пушки противника - то ли их засекли советские артиллеристы, то ли немцы решили экономить снаряды. И с этого часа на плацдарме установилась грозная и напряженная тишина.
Максим Корюков, уточнив задачу полка по карте и на местности, приказал командирам отрядов немедленно разойтись по своим подразделениям и лечь спать, а сам задержался на наблюдательном пункте. На этот раз у него было какое-то смутное и непонятное настроение. Даже сам себе не мог объяснить, плохое оно или хорошее. Сердце ныло, ныло.
Ночью ему доложили о том, что смертельно раненный наводчик Тогба скончался на медпункте. Хороший, отличный был наводчик, да что поделаешь, на войне боевые потери неизбежны. Жалко Тогбу. Но сердце стало ныть, как теперь показалось Максиму, с раннего утра, когда курьер отдела кадров принес ему небольшой пакет из Москвы. Он распечатал его.
"Каскильский увал решено разрабатывать открытым способом по проекту инженера М. Корюкова…"
Читать такую весть было и приятно, и досадно. Приятно потому, что хорошо снова почувствовать себя инженером; досадно потому, что этот инженер сейчас числится лишь на бумаге, да и будет ли Максим инженером после войны - дело темное; он весь пропах порохом, стал офицером. Вот уж не ко времени принесли этот пакет! Он лежал у него в нагрудном кармане, шелестел, похрустывал. Максим несколько раз хватался за карман и, одумавшись, прятал руку за спину. Не инженер - воин.
Сейчас Максим с ординарцем Мишей на НП. Перед глазами Заксендорф - маленький, тесный городишко, с узкими улицами и переулками, с каменными и кирпичными домами под черепичными островерхими крышами. В центре - кирха. На восточной окраине каждый дом обнесен каменным забором, под заборами - доты. Что ни дом, то крепость. Да и весь этот городок напоминал крепко сжатый кулак.
Дальше - за Заксендорфом - долина и склоны задымленных высот. Там противник. Как и здесь, там грозная и напряженная тишина. А через десять часов забушует огонь, загремит стобалльный ураган сражения.
И всякое может случиться. Немецкие снайперы и пулеметчики будут, конечно, стараться сразить тех, кто окажется впереди. На том и кончатся твои размышления, Максим, о том, кто ты - инженер или офицер… Постой, постой, ты, кажется, завел себя в дебри. Скоро конец войны, и ты под конец стал жалким трусом, тебе уже кажется, что все пули летят в тебя, и обязательно в сердце или в лоб. Чепуха. Вот так и становятся трусами. Прочь гони от себя к черту такие рассуждения! Иначе и в самом деле отец не дождется тебя: труса пуля находит скорее, чем смелого.
Мысли его внезапно изменили свой ход. Он вспомнил о брате. Перед таким, надо думать, последним сражением необходимо выкроить время и повидать брата. Сейчас, конечно, брат тоже вспоминает о родителях и думает о том, что готовит ему и Максиму завтрашний день.
- Вот что, Миша, - Максим повернулся к ординарцу, - ступай в тылы полка и скажи Василию, что я жду его к обеду.
- Есть, слушаюсь, пригласить Василия к обеду, - ответил Миша и побежал. Максим крикнул ему вслед, чтобы ординарец позвал и замполита, но опоздал: Миша уже скрылся за поворотом траншеи.
С того дня, как Военный совет принял решение о создании в полку штурмовых отрядов, Максим очень редко встречался со своим заместителем по политчасти. Сутками подполковник Верба не появлялся ни в штабе полка, ни в своем блиндаже. Одно время Максим даже думал, что подполковник Верба умышленно избегал его, полагая, что командир полка на его глазах вырос из солдатских пеленок и надоедать ему советами нечего. В последние дни и в самом деле Максим чувствовал, что ему стало как-то проще и легче разговаривать с солдатами, сержантами и офицерами полка. Старшие офицеры, которым и по возрасту и по званиям можно было также доверить полк - кого из стариков не покидает чувство обиды, когда ими начинают командовать молодые! - словно забыли, что молодой командир полка годится им в сыновья. А солдаты и сержанты стали понимать его с полуслова.
Как хорошо работать, когда знаешь, что тебе верят!
Конечно, это не могло прийти само собой. Сказалась незаметная, кропотливая работа Вербы, работа, результаты которой можно чувствовать, а не видеть.
На НП пришел начальник разведки полка - высокий белокурый капитан Лисицын. Максим поручил ему продолжать наблюдение за противником, а сам направился в штаб полка. Там, как сказал капитан Лисицын, его ждала большая группа солдат и сержантов, вернувшихся из госпиталя (перед большим наступлением полевые госпитали всегда разгружаются).
В группе солдат и сержантов, собравшихся у штабного блиндажа, Максим еще издали заметил Надю Кольцову. Чуть прихрамывая, она пошла ему навстречу, но неожиданно остановилась, сделала шаг в сторону от дорожки и, нагнувшись, старательно стала рвать подснежники.
- Здравствуй, Надя, - приветливо сказал Максим.
- Здравствуйте, товарищ гвардии майор, - как-то растерянно ответила Надя, не зная, куда девать сорванные цветы.
Ей хотелось сказать ему спасибо за теплые ботинки, затем обнять и поцеловать его, но уж слишком много глаз следили за ними.
На плацдарм прибыло много орудий, минометов, "катюш", но больше всего радовало Максима возвращение в полк опытных воинов. И среди них милая, застенчивая Надя Кольцова. У нее еще бинты на правой ноге, но скажи ей: "Надя, в огонь!" - и она пойдет не размышляя. Видно, как ей трудно стоять. Хоть бы присела на выступ земляной стенки блиндажа. А она стояла и смотрела на него, и в глазах ее была тоска, и она, конечно, думала: "Зачем я ему такая, хромоногая?" Милая Надя! Но улыбнись он ей, и все забылось бы: и боль, и слабость, и неуверенность в себе.
И Максим улыбнулся ей, сказав:
- А ты, Надя, оставайся в штабе…
Он хотел разъяснить: "На моем КП нет медицинского работника, я ждал тебя". Но говорить ей это не нужно, и так она поняла.
- Есть, слушаюсь, остаться в штабе! - ответила Надя неожиданно звонко, и уже трудно было поверить, что она нетвердо стоит на ногах.
В эту минуту в блиндаж вошли помощник прокурора дивизии капитан Терещенко и подполковник Верба.
- Есть разговор, - тихонько сказал Верба, подойдя к Максиму.
Максим еще раз взглянул на Надю, затем на Вербу и, круто повернувшись, вышел из блиндажа. Верба и помощник прокурора последовали за ним.
3
Миша хлопотал возле стола, а Василий, подложив ладони под затылок и закрыв глаза, лежал на топчане в ожидании Максима. Воротник расстегнут, ремень ослаблен, ноги на скамейке - положение беззаботно отдыхающего человека. Войдет Максим и пусть убедится, как спокойно и свободно чувствует себя здесь его младший брат.
И хоть Максим все не появлялся, Василий не выказывал ни малейшего беспокойства - лежал и пошевеливал носками сапог.
Наконец послышались шаги.
- Один идет? - приоткрыв глаза, спросил Василий.
- Нет, вроде разговаривают, - ответил Миша.
- Ну-ка, выйди посмотри, кто там с ним?
Миша вышел и что-то задержался, но Василий не изменил позы. Он и в самом деле чувствовал себя уверенно. Сведений от него теперь никто не требовал. "Как хорошо, что так повернулось дело именно в эти дни, а не позже. Ждать наступления Гитлера теперь уже не приходится. Впрочем, черт его знает, ведь и Гитлер и Геббельс с начала этого года твердят, что произойдет какое-то чудо. Но мне здесь пока неплохо. Был опасный человек, который мог сказать, что видел меня в овраге, там, где убит Скворец, но теперь этого человека не существует. Чуть не погиб я из-за этого узкоглазого наводчика. Видно, судьба мне ворожит - успел выбежать из фольварка, а "жаба" как раз упала там, где я был…"
Вернулся Миша:
- Сейчас будем обедать, командир полка сказал, чтобы и вы ждали.
- Кто там с ним?
- Полковник Верба и один капитан из дивизии.
- Какой капитан?
- От прокурора - следователь.
Василия словно подбросило на топчане, он вскочил и, уже не обращая внимания на Мишу, сжал руки и хрустнул пальцами. Подошел было к порогу, затем вернулся к столу и закурил.
- Товарищ лейтенант, вы опять за махорку. Майор велел, чтобы бросили…
- Почему ты мне не сказал, что будут такие гости? Я бы гимнастерку сменил, привел себя в порядок…
- Да какие же это гости? Капитан - друг нашего майора еще со Сталинграда. Простой души человек, всегда обходительный, дезертиров вылавливает и всяких таких неположенных людей. Вот вздумает кто-нибудь сбежать с позиции, особенно из этих, что недавно к нам прибыли, а он уже заранее знает и говорит командирам: "Следите". Заботливый такой.
- Ладно тебе, помолчи, без тебя знаю, что такое следователь. Расхвалил…
- Я не хвалю, товарищ лейтенант, а говорю как есть. Да бросьте вы курить, майор задохнется, и аппетита у него не будет… Вот спросите майора, он вам скажет про этого капитана то же самое.
- Я вижу, ты уже в дела командира полка начинаешь совать свой нос.
- Почему вы вдруг осерчали? Я ведь ничего плохого вам не сказал.
- То и плохо, что не сказал… - Василий взял себя в руки, застегнул воротник, оправил ремень, гимнастерку. - Ладно, ладно, Миша, это я сдуру на себя сержусь: пришел к командиру полка в таком виде и забылся, будто дома…
Вошел Максим. Один. Василий сделал вид, будто удивился этому:
- А мы с Мишей ждали тебя с гостями…
- Некогда им, понимаешь, некогда.
- …Хотели пообедать в дружеской компании. Что-нибудь случилось?
- Нашли на территории полка капитана, убитого ножом. Кто-то умело бил, прицельно, прямо сюда, и до сердца…
- Вот сволочь!.. - возмутился Василий.
- Неприятно, - продолжал Максим, садясь к столу. - На фронте мы привыкли к убитым пулей или осколком, а вот зарезанных ножом… Попался бы мне этот стервец на глаза, ей-богу, своими руками выдернул бы ему из плеча руку вместе с ножом…
- Ладно, ладно, успокойся, давай обедать… Я тоже, бывало, не находил себе места, когда в отряд приносили зарезанных товарищей. А случалось, придешь в деревню, а там сплошные пепелища и трупы растерзанных людей - женщин, детей, стариков. Так бы зубами перегрыз горло фашистам… Тебе налить?
- Наливай… хватит, куда ты столько…
- Ну вот, теперь закусывай. Потом, может, вздремнешь?
- Надо бы, да некогда.
- Брось, брось… Не выпустим мы тебя. Если сам не ляжешь, свяжем и положим. Так, Миша?
- Нам не справиться… Товарищ майор, и вы, товарищ лейтенант, вы сначала за суп принимайтесь, а там уж за второе.
- Хорошо, мы сейчас с лейтенантом все подберем. Вот только он не пьет…
- Не могу, Максим, больной желудок.
- Вижу, ты опять бледный.
- Сегодня ночью приступ был, пол в блиндаже сначала коленями, потом боками выметал. Ползал, как сапер на минном поле.
- Эх, Василий, Василий! Сидел я сегодня на НП и так задумался - хоть стихи тоскливые пиши о мирной жизни. Ты, наверное, потихоньку рифмуешь, у тебя раньше как будто получалось. Помнишь, даже на английском языке какой-то сонет читал? Свой или чужой - не помню, но ничего, складно получалось.
- Перезабыл я все, Максим. Даже на своем-то, на русском языке давно книг не читал, не то что стихи сочинять.
- А я вот, если бы у меня был талант, начал бы сейчас сочинять про наши леса, про Громатуху, про отца. Беспокойный он человек. И любил нас без сладости, зато крепко: даст, бывало, ремня, в первую очередь мне, а потом, гляжу, сам переживает, места себе не может найти и начинает помаленьку задабривать. То свой нож подарит, то удочку наладит, то денег на книжку предложит: дескать, иди покупай, не жалко, и сдачу не спрашивает…
- Тебя он, Максим, больше любил.
- "Больше", "больше" - ремнем по заднице. На тебя замахнется, а мне врежет.
- Было и так, - согласился Василий.
Максим чуть задумался:
- Впрочем, не о детстве я хотел сегодня с тобой говорить… Завтра большое наступление. На Берлин идем, и всякое может быть: пуля не спрашивает, чей ты сын и который у отца по счету. Вот об этом и хотел я тебе сказать.
- Понимаю, Максим, понимаю. Куда ты меня определяешь на время этого наступления?
- Оставайся пока у начпрода, но давай о себе знать почаще.
- А может, мне вместе с тобой быть?
- Плохо ты меня понял. Как раз этого не надо. В случае чего, хоть один сын помощником будет отцу…
- Ах, ты вот в каком плане… А я думал, что тебя волнует этот… с ножом. У меня другое мнение: мне надо быть возле тебя, чтоб не остался ты один в опасную минуту. Хорошие возле тебя люди, а все не родные братья…
- Василь, Василь… Какой-то ты стал не такой… Подлеца с ножом мы с Мишей не боимся, справимся как-нибудь. О другом подумай…
- За чайком сбегать? - прервал его Миша.
- Не надо. Потом, после отдыха… Я все-таки должен вздремнуть.
- Вот это правильно, - с готовностью одобрил Василий. - Миша, давай-ка и твой мешок сюда, под плечо… Вот так… - И уже полушепотом: - Смотри в оба, не отлучайся. Автомат-то у тебя заряжен?.. Ну, ну, порядок, только не дремать, тебе не положено, на то ты ординарец. А я пойду: надо поставить на довольствие тех, что из госпиталя прибыли…
Срывая на ходу с кустов орешника еще прозрачно-зеленые и клейки листья, Василий шел, изредка оглядываясь на блиндаж. "Вот ты удивляешься, Максим, что я стал какой-то не такой. Попал бы ты в мой переплет… Но ничего, я, кажется, окончательно вырываюсь из этого болота. И все-таки странно, почему он так ласково говорил со мной об отце? Надо еще поговорить с Ленькой Прудниковым. Он спал рядом с Тогбой. Не проболтался ли ему Тогба о нашей встрече в овраге?.."