"Разве так можно? Ведь впереди еще рвутся снаряды!" Леня взволновался, думая о Максиме. Смутно и разорванно пронеслось воспоминание о вчерашнем дне. Он был у Максима в гостях, рассказывал, как живет Громатуха. Максим задумчиво смотрел Лене в глаза, слушая о новых шахтах, о рабочих, расспрашивал о методах проходки штолен. В блиндаже сидели ординарец Миша, голубоглазая девушка в погонах старшины медицинской службы и высокий чубатый лейтенант Движенко - комсорг полка, с которым Леня познакомился в штабе, когда становился на комсомольский учет. Все напряженно слушали рассказ о Громатухе, интерес их был так неподделен, словно на этом далеком прииске жили их родители или близкие. Лене хотелось поподробнее рассказать Максиму про Фрола Максимовича, про Татьяну Васильевну, про Варю, от души пожалеть Василия, пропавшего без вести, но Максим почему-то упрямо все переводил разговор на другое. Не хотел, видимо, перед наступлением тревожить свое сердце разговорами о пропавшем брате, да еще в присутствии своих подчиненных. Весь он был в отца - молчаливый, замкнутый. Такие не любят показывать свое горе.
Вскоре Максима вызвали в штаб полка, и Лене не довелось больше поговорить с ним. А сейчас, повернув голову, он увидел на озаренном вспышками косогоре Максима, бегущего вперед. Широко раскинув огромные руки, Максим поднимал батальон раньше установленного срока. Поднял и повел роты под огонь своей артиллерии.
"Что он делает? Может, он не сверил часы, они у него спешат?.."
3
Нет, часы у комбата Корюкова были сверены и шли точно. Но он действительно спешил.
Прошло лишь около полутора суток с тех пор, как ему удалось заметить в обороне противника новые неведомые сооружения, похожие на колодцы. Он не сомневался, что в этих колодцах таится какая-то неожиданность. И он решил атаковать эти укрепления раньше, чем закончится артиллерийская подготовка, раньше, чем солдаты противника вернутся из укрытий к огневым точкам: противник не успеет открыть огонь из этих новых неизвестных сооружений. Всего лишь на считанные секунды надо опередить врага. Конечно, тут не обойтись без риска и даже без возможных потерь от огня своей артиллерии. Но легче потерять несколько бойцов, чем сотню.
Ночью уговаривал Корюков командиров батарей, расчеты орудий, по-братски обнимал наводчиков, упрашивая, чтобы на участке батальона они на две минуты раньше установленного срока перенесли огонь. Артиллеристы понимали, зачем он просит их об этом, и обратились к своему артиллерийскому начальнику. Последовал категорический отказ.
- Ну что ж, батальон я все же подниму на две минуты раньше срока, - сказал Максим командирам батарей. - Бейте по своим.
И ушел от них.
Просьбу Корюкова действительно было трудно выполнить. И даже невозможно. Дело в том, что по участку, о котором идет речь, был запланирован огонь орудий различных мощностей и калибров. Значит, чтобы изменить режим огня на одном участке, надо было внести поправки в график и план артиллерийского наступления во всех инстанциях, вплоть до командующего фронтом. А оттуда в свою очередь должны были дать команду по полкам, дивизионам и батареям всех систем ствольной и реактивной артиллерии. Времени для такой ломки графика и плана оставалось мало, весь огромный механизм огня был уже приведен в движение. Еще с вечера дивизионы реактивной артиллерии, получив координаты, мчались из глубоких тылов фронта к огневым позициям. Принять поправки они уже не могли. Если бы Максим Корюков передал свою просьбу лично командующему фронтом, то и тот, пожалуй, отказал бы ему. Изменить график огня было так же невозможно, как невозможно вернуть звук колокола после удара…
И вот уже двадцать восемь минут, не умолкая, гремели орудия.
Мощность огня возрастала - приближался конец артподготовки. Давая заключительные залпы, усилили огонь и батареи непосредственной поддержки пехоты, и орудия прямой наводки. Не было, пожалуй, другого человека, который с таким напряжением следил бы за разрывами снарядов в границах наступления батальона, как Корюков. И вдруг он заметил (или ему показалось это), что огонь перед батальоном несколько ослаб. Да, скорее всего, только показалось, потому что он ждал этого. Но раз батальон поднялся - останавливаться нельзя. И Максим, Поверив, что батарейцы вняли его мольбе, восторженно воскликнул:
- Молодцы наводчики, молодцы!..
Солдаты не слышали крика комбата, но всем существом чувствовали, что медлить нельзя, и пошли за ним.
Минута, другая… Батальон достигает первой траншеи противника и, не останавливаясь, устремляется вперед, ко второй траншее. Самые проворные гвардейцы, выделенные Крюковым для блокирования новых, неразгаданных сооружений противника, приближаясь к цели, обнаруживают, что перед ними железобетонные колодцы, расположенные в шахматном порядке. Это противотанковый узел. Раздумывать некогда. В колодцы летят гранаты. Затем весь батальон как бы проваливается в землю; минута - и, разделившись на мелкие группы, он устремляется по ходам сообщения, к базе противотанкового узла.
Максим Корюков еще не знал, куда выведут батальон подземные тропы. Но ему было уже совершенно ясно: время, необходимое для того, чтобы ворваться в эти колодцы, выиграно! Теперь дело за находчивостью и боевой смекалкой солдат. Максим верил в своих солдат так же крепко, как в самого себя.
4
Батальоны, действующие слева, тоже дружно устремились вперед. Но сделали они это на две минуты позже и перед второй линией окопов противника попали под губительный огонь пулеметов.
Леня Прудников вместе с Медведевым, Роговым и Файзуллиным едва успели укрыться в неглубокой канаве. Над головами засвистели пули, осколки мин.
- Вперед! Вперед! Вперед!.. - кричали командиры.
Оживали все новые и новые пулеметные точки противника, и атака захлебнулась. Роты залегли. Упал рядом с Леней пулеметчик Рогов. Лежал и не шевелился. "Вот, кажется, и останется при нем весь запас его шуток, которые он скопил для деревни на целую пятилетку", - мелькнула у Лени горькая мысль. Файзуллин поднял Рогова за плечи, отер его лицо горстью снега, смешанного с землей.
- Коля, друка… зачем так? Не дышит. - И звякнула о ствол пулемета каска, свалившаяся с головы Файзуллина.
Этот звук будто разбудил Рогова. Он чуть приоткрыл один глаз и, поморщившись от досады на себя, произнес:
- Ага, напугался… Погоди, погоди, не вставай, иначе опять умру… а без меня ты сразу на смерть нарвешься…
Воротник у Рогова был в крови, видно, пуля царапнула ему шею. Но он и не думал покидать поле боя. Сейчас самое важное для него - удержать друга возле себя.
- Раз атака захлебнулась, - пояснил он, - нечего горячку пороть. Надо подождать, пока артиллеристы подтянут орудия, и тогда снова вместе пойдем.
- Ладно, друка, ладно, - поспешно согласился с ним Файзуллин. - Я думал, ты совсем туда один пошла.
- Ишь ты какой, в могилевскую послал… не выйдет. - Рогов приподнял голову и, взглянув своими острыми глазами на Леню, закричал:
- А ты что? Ложись, говорю!..
Через час на этом участке началась повторная артподготовка. Теперь в атаку вместе с пехотинцами ринулись тяжелые танки. Они должны были подавить пулеметные точки немцев.
Бежать за танками как-то легче, и всегда кажется, что менее опасно. Но вот один танк воспламенился, за ним второй, третий… Здесь тоже оказался противотанковый узел противника. Таких узлов перед плацдармом - не один.
- Танкисты горят!
- Как горят? Надо спасать! - не то вслух, не то про себя крикнул Леня и пополз к ближайшему горящему танку.
- Осторожно, боеприпасы взорвутся!.. Стой, я сам! - остановил его Медведев, подползая под днище танка. Он постучал в нижний люк и стал звать: - Скорей вылазь!
Но никто не откликнулся: экипаж погиб в момент удара в броню фаустпатрона.
Леня заглянул в танк через люк механика, и под шлемом у него зашевелились стриженые волосы…
Между тем как-то сами собой, словно ручейки в промоину, отделение за отделением, взвод за взводом, затем рота и весь батальон потекли вправо, на тот участок, где наступал батальон Корюкова. Потянуло туда и Леню.
Максим Корюков со своими ротами еще не вышел на открытое место, и где он находился - никто точно не знал. Тем не менее на участок, где наступал его батальон, вскоре устремился весь полк, затем дивизия, - там обозначился прорыв.
Часа через два где-то уже далеко впереди своей роты Леня встретил санитаров с носилками. Они несли стонущих солдат. Внимание Лени привлекла девушка. Она лежала на носилках, как-то неестественно повернув голову. Леня признал: та самая голубоглазая, что была вчера вечером в блиндаже Максима.
Виктор Медведев наклонился над ней, и его раскрасневшиеся пухлые щеки медленно бледнели.
- Это Надя Кольцова, - сказал он, - наша солдатская сестра. В ногу ее, кажется… Всю икру снесло…
"Вот она передовая, - подумал Леня. - Вчера эта голубоглазая улыбалась, смотрела на всех счастливыми глазами, и верилось, что ей, такой красивой и жизнерадостной, жизнь готовит большое счастье. А сегодня, сейчас погас ее взгляд. Теперь немного радостей ждет ее. Она, вероятно, умела хорошо танцевать… Да, что и говорить, девушка с покалеченной ногой - чему она может радоваться?.."
И Лене так стало жалко ее, что, если бы можно было, он отдал бы ей свою ногу, лишь бы она осталась такой же счастливой, какой видел ее вчера в блиндаже Максима.
- Ты вроде приуныл? - прервал его грустные думы Виктор Медведев.
- Да нет, так просто, постоять захотелось, - ответил Леня, не зная, что говорить.
- Я тоже в первом бою, как увидел знакомого человека с оторванной ногой, - так чуть не заревел… А потом привык. Первый бой самый тяжелый. Но ничего, вон, видишь, наши танки в прорыв ринулись. Значит, завтра или послезавтра салют в Москве. Салют за Варшаву, понял?!
Перебегая вместе с Медведевым с одной позиции на другую, Леня пока не понимал, что происходит на поле боя, но старался все делать так, как делают старшие товарищи. Припадал к земле, полз по-пластунски, вскакивал, кричал "ура", порой не зная, где фланги, где противник и откуда угрожает опасность. Шальные пули, что свистели над головой, и осколки снарядов, царапающие землю, ему казалось, искали его, Леонида Прудникова, но он старался вести себя так, чтоб товарищи не подумали о нем плохо, что он трус, - этого он боялся пуще всего.
К счастью, ни один осколок и пуля не тронули его. Вечером, когда солдаты собрались возле батальонной кухни, к нему подошел подполковник Верба и сказал:
- Вот и кончился твой первый боевой день, теперь ты уже обстрелянный фронтовик.
И вдруг Леня увидел себя на Громатухе ранним зимним утром. Смешной сипловато-визгливый голос громатухинской электростанции разбудил прииск. Появились огни в окнах, заскрипели сани на конном дворе, по тропкам к шахтам пошли шахтеры. Леня Прудников шагал впереди бригады молодых проходчиков к штольне, заложенной в крутой откос нижнего плеча горы Каскил. Это было два года назад. Первый самостоятельный выход в забой. Самому старшему проходчику, Лене Прудникову, было шестнадцать лет. Но шли они важно, в болотных сапогах, в брезентовых шляпах с отлогими полями. Широкий покрой шахтерских курток придавал им солидность, и в темноте они были похожи на сказочных богатырей. Степенный, с довольной улыбкой на губах, Леня входил в штольню, пригибаясь; хоть кровля была высокая, но для солидности надо было пригнуться, как пригибались опытные шахтеры, с которыми ходил в забой на практику. Ведь теперь он тоже шахтер-забойщик.
В штольне каждый звук отдавался, как в трубе, и до слуха Леонида донеслись голоса его друзей:
- Слыхали, что говорят про нашего забойщика: жениться собирается.
- Не может быть, он ученый человек, десятилетку кончает…
Леня остановился, повернулся, направил луч своей карбидки на лица товарищей. Ребята замолчали.
В забое после ночной отпалки еще стоял едкий дымок взрывчатки, смешанный с запахом смолистой крепи и подземной сырости. И если с Леней можно было побарахтаться в снегу там, на открытом воздухе, то здесь под землей, в забое, он - серьезный человек, и каждое его слово - закон для смены.
Постучав обушком в грудь забоя, Леня как бы сказал: "Ну, Каскил, иду на вы". Затем подтянул воздухопроводный шланг и, подключив к нему свой перфоратор, дал команду: "Начали!" - и навалился на рукоятку.
Застучал, загремел забой. Посыпались искры из слежавшегося слоя колчеданистой и кварцевой массы. Значит, уже недалеко золотоносная жила. Природа оградила богатства недр толстой и прочной броней. Скоро начнется еще сплошной колчедан почти алмазной крепости. Граненый стальной бур, высекая победитовыми рожками искры, сантиметр за сантиметром уходил в гранитную толщу.
- Добавь еще, - крикнул Леня подручному, и напор воздуха увеличился.
Словно длинные очереди крупнокалиберного пулемета гремели в штольне. Леня жал изо всех сил. Порой ему казалось, что не он, а забой трясется от ударов бура, что не он, а кровля забоя закачалась от такого напора. "Держись, Каскил, скоро твои сундуки откроем!"
Лене хотелось раньше всех добраться до богатой жилы каскильских руд, о чем, конечно, будет известно всей Громатухе, и Варя узнает об этом…
Из кровли сочилась вода. "Как бы она не затормозила работу", - тревожился Леня.
- Стоп! - вдруг закричал откатчик Степа, которому в ту пору было четырнадцать лет, но он прибавил себе два года, чтоб попасть на шахту и получить рабочую карточку.
- В чем дело? - спросил его Леня.
- Отключай!..
- Ну, отключил. Что ты кричишь?
- Вот смотри, - сказал Степа. В руках он держал кусок ноздристого кварца. - Это из нашего забоя. Понимаешь, выкатываю вагонетку с породой на отвал и смотрю - ведь это кусок от жилки. Беру его в руки, подул на него, под солнцем-то каждую ноздринку видно, и вглядываюсь. Раз кварц ноздристый и подгорел, значит, надо быть внимательным. Геологи так говорят, но я без увеличительного стекла разглядел: крапинки, крапинки…
- Не может быть!
- Честное шахтерское.
- Ну-ка, дай я сам посмотрю.
Леня взял камень, осветил его карбидкой и увидел ярко-желтые крапинки.
- Ага, убедился. Значит, жилка. Значит, подсекли мы ее! - не унимался Степа.
Сюда уже сбежалась вся смена. Леня оглядел забой, чтобы определить, откуда, из какого угла оторвался этот кусок.
- Да это отсюда, - сказал он товарищам, затем набрал в брезентовую шляпу воды и выплеснул ее в верхний угол забоя. Товарищи последовали его примеру, и обмытый забой как бы улыбнулся им. Из угла в угол по диагонали протянулся узкий слой драгоценной руды.
- Вот ты где притаилась! - воскликнул Леня. - Жила, ребята, жила!
- Ура-а-а! - загремели голоса ребят.
- Зовите начальника шахты, - приказал Леня, и два его помощника опрометью бросились выполнять приятное поручение.
- Жила! Жила! - громко повторяли они, выбегая из штольни на простор с радостной вестью.
А Леня и оставшиеся с ним друзья, словно забыв о полагающейся им серьезности, возвратились в свое, законное по летам мальчишество: запели, засвистели.
- Не свисти, в шахте не положено свистеть, от свиста, говорят, горный черт сердится и крепи выбивает, - сказал ради шутки один из крепильщиков.
- Ври толще, смеху больше, - возразил ему другой, - я бы еще гармонь сейчас сюда принес.
- Слушай, бригадир, разреши по такому случаю салют дать? - спросил дотошный Степа.
- Какой салют?
- Вот смотри, - ответил Степа, вытащив из-за пазухи что-то похожее на пистолет. К деревяшке был прикручен ствол из медной трубки с иголочным отверстием для запала - самопал.
- Заряжен?
- Конечно. Давно готовился. Пальнем?
- Давай, - согласился Леня.
Долго ковырялся откатчик. Наконец раздался выстрел.
- Здорово? Вот бы твою Варю пугнуть этим, сразу бы другая стала. Подарить?
- Я тебе, Степа, подарю, я тебе постреляю… - послышался в штольне голос. Это Фрол Максимович пришел в забой.
Он внимательно осмотрел жилу и, к еще большей радости ребят, сказал:
- Молодцы, товарищи проходчики! Теперь этот забой назовем "Гвардейским", ведь вы у нас гвардейцы трудового фронта. Отдохнете день-два - и на новый объект. Каскил будем брать вот так, с двух направлений. А потом, как кончится война, когда вернутся люди с фронта, мы раскроем перед ними все наши победы!..
Леня часто встречался с Фролом Максимовичем, но такого восторженного и мечтательного увидел впервые.
Что-то подобное он заметил сейчас и в глазах подполковника Вербы, который сказал ему: "Теперь вы обстрелянный фронтовик", - и подумал: "Как похож этот первый день в бою на первый день в забое!"
Глава пятая
ЦОССЕН - БЕРЛИН
1
Весть о большом наступлении русских с плацдарма южнее Варшавы прилетела в генштаб, расположенный в Цоссене (дачный район южнее Берлина), неожиданно.
Начальник генерального штаба Гудериан не сразу поверил этому. По сведениям разведки и по его личным расчетам, такое наступление могло начаться по крайней мере только суток через восемь. Командующий группой "Висла" вчера заверил фюрера, что наступление маршала Конева, начатое 12 января, будет остановлено к исходу дня 14 января, а остальным он вообще не даст подняться.
Но вот 1-й Белорусский поднялся…
- Нет, это не наступление, это маневр. Пора убедиться в неповоротливости русских штабов, - успокаивал Гудериан своих помощников. - А если это не маневр, то тем лучше для нас. Их ждет глубокое разочарование…
Гудериан считал, что все или почти все люди - актеры; маленькие умом всю жизнь играют больших, злые - добрых, грешные - святых, хитрые - откровенных, ленивые - трудолюбивых. И только он, генерал Гудериан, не играл, он оставался самим собой: опытным, высокоодаренным военным специалистом, которому неотступно приходится внушать своим подчиненным спокойствие, чтобы они могли сохранять способность нормально мыслить и давать правильную оценку событиям - в данном случае, начавшемуся сражению на Висле.
Неторопливым движением руки Гудериан нажал кнопку "машину к подъезду" и так же не торопясь спрятал личный пистолет в ящик стола: он собирался к фюреру, а после 20 июля 1944 года к Гитлеру никого не пускали с оружием.
20 июля - день покушения на Гитлера. Заговором руководил бывший начальник генерального штаба Людвик Бек и бывший имперский комиссар по контролю над ценами Карл Герделер. Они решили убить Гитлера и сформировать новое правительство. Гудериан был тогда не у дел и, зная о заговоре, готовился стать при новом правительстве начальником генштаба. Заговор, по мнению Гудериана, был подготовлен хорошо. Заговорщики сумели внести в ставку Гитлера, которая находилась в то время около Растенбурга, в Восточной Пруссии, сильный заряд взрывчатки и включить адскую машину (портфель со взрывчаткой поставил под стол Гитлера начальник штаба армии резерва полковник Штауфенберг как раз в то время, когда Гитлер проводил очередное совещание ставки).