– Вы были очень молоды, – вздохнула она, – я еще моложе. От долгих дождей Канейдиан-Ривер вышла из берегов, янтарная вода закипала и бурлила в бродах. Я не могла перейти на другой берег!
На мгновение повисла оглушающая тишина, а потом снова раздался ее голос:
– Я ничего не сказала вам, ни слова благодарности, когда вы предложили мне помощь… Но я для вас не слишком тяжелая ноша… Вы быстро перенесли меня… Это было очень давно.
Поглядывая на него своими темными лучистыми глазами, она продолжила:
– Там, на берегу реки, под раскаленным добела солнцем вы познали вкус моих губ и нежность объятий. Только за каждый поцелуй, который мы дарили друг другу, нужно платить, даже за последний… Вы воздвигли памятник нам обоим, проповедуя воскресение души. Любовь так коротка и так незначительна, а наша длилась целый день! Вы помните? Впрочем, Творец, создавший ее, предполагал, что любовь будет длиться всю жизнь. Лишь ушедшим от нас дано ощутить это в полной мере.
Она слегка наклонилась к нему.
– Скажите, вы, проповедник воскресения душ умерших, вы боитесь смерти?
Ее тихий голос умолк. В листве, словно звезды, вспыхнули огоньки света: большие стеклянные двери в бальную залу открылись, и в ярком сиянии струи фонтана засверкали серебром. Сквозь звуки музыки и смеха, ворвавшиеся в оранжерею, откуда-то издалека отчетливо донеслось: "Франсуаза!"
"Франсуаза! Франсуаза!" – раздалось уже ближе. Дама в черном медленно обернулась, устремив взгляд в сторону света.
– Кто это звал? – осведомился Хелмер хриплым голосом.
– Моя мать, – ответила она, прислушиваясь. – Вы будете меня ждать?
Его пепельное лицо пылало как тусклые тлеющие угольки. Она качнулась к нему и взяла его за руку.
– В память о нашем последнем поцелуе ждите меня! – попросила она и слегка сжала своей маленькой ручкой его пальцы.
– Где? – еле вымолвил он пересохшими губами. – Мы не можем говорить здесь! Не можем говорить здесь то, что должны сказать.
– В вашей студии, – прошептала она. – Ждите меня.
– Вы знаете дорогу туда?
– Я обещала, что приду, значит, приду. Сейчас отлучусь ненадолго – не могу оставить без внимания зов матери, – и сразу к вам!
Их руки на мгновение переплелись, а в следующий миг она уже исчезла в толпе.
Хелмер с опущенной головой вошел в зал, ослепленный ярким светом.
– Вы больны, Филип, – заметил хозяин дома, увидев его. – У вас лицо как у вашего умирающего пастуха с той скульптурной композиции для фасада Национального музея. Черт, вы и правда похожи на него!
– Нашли свою даму в черном? – с любопытством поинтересовалась хозяйка.
– Да, – ответил Хелмер. – Доброй ночи!
Когда он вышел на воздух, нестерпимый как дыхание смерти холод пробрал его до костей. Фонари многочисленных экипажей таинственно мерцали в темноте, пока он спускался по заснеженной лестнице, и как только тяжелая дверь захлопнулась за ним, замерли вырвавшиеся наружу звуки музыки. Ежась от озноба, он направился на запад. Видимость была ограничена длинным снопом света, поскольку его путь пролегал по грязному проходу под железнодорожным мостом, который уже начал вибрировать и содрогаться в ожидании приближающегося поезда. С грохотом пронеслись вагоны. Он поднял глаза и сквозь перекрестия балок увидел освещенный циферблат башенных часов. Оттого что сознание его было затуманено лихорадкой, все представлялось ему в искаженном виде, даже узкая кривая улочка, на которую он свернул, хватая ртом воздух, как утопающий.
– Что за безумие! – громко воскликнул он, останавливаясь в темноте. – Все это бред моего воспаленного жаром мозга. Откуда она может знать, куда идти?
У пересечения двух глухих переулков, ведущих к центру от бульвара и Десятой улицы, он снова остановился, нервно теребя пальто.
– Это все лихорадка, бред! Ее там не было.
На погруженной во мрак улице лишь тускло горел красный фонарь на углу да через дорогу мерцал свет в таверне "Виноградная лоза". Но Хелмеру казалось, что тьма вокруг то и дело озаряется слабыми всполохами огней, которые освещают ему путь сквозь черноту ночи. Старые дома безмолвно глядели друг на друга и словно поджидали его. Наконец он открыл какую-то дверь и вошел в сумрачный коридор, где маленький язычок пламени газовой лампы, как всегда, отбрасывал на стены причудливые тени, и создавалось впечатление, будто призрачный свет исходит из самых недр темноты.
– Ее там не было! Никогда не было!
Едва дыша, Хелмер запер дверь и опустился на пол. Поскольку в его мыслях царил хаос, он поднял голову и обвел взглядом большую пустую комнату, в которой, с каждой секундой все сильнее и сильнее, из блуждающих огоньков разрасталось нереально белое сияние.
– Всё будет гореть, как горю я! – сказал он нарочито громко, чтобы усмирить сжигающих его изнутри фантомов.
Внезапно он засмеялся, и пустая студия ответила ему эхом.
– Что это? – шепотом спросил он самого себя и напряг слух. – Кажется, стучали?
Кто-то стоял за дверью. С огромным трудом ему удалось подняться и отодвинуть задвижку.
– Вы? – хрипло выдохнул он.
Она торопливо вошла, волосы ее были в беспорядке, черное платье припорошено снегом.
– Кто, если не я? – прошептала она, напряженно замерев на месте. – Слышите? Моя мать опять зовет меня. Слишком поздно… Но она была со мной до конца.
В тишине, из бесконечной дали, донесся безутешный крик отчаяния: "Франсуаза!"
Хелмер упал в кресло, окруженный роем мельтешащих огоньков, и комната снова начала наполняться белым сиянием, сквозь которое он молча наблюдал за своей гостьей. Она тихонько сидела рядом, не тревожа его ни словом, ни дыханием.
Один за другим шли часы, вплетая нити времени в полотно ночи.
Словно порывы жарких ветров пустыни, меняясь как в калейдоскопе, на Хелмера накатывали грезы. Он погрузился в сон, но его безжизненные, ничего не видящие глаза по-прежнему были устремлены на нее. И так час за часом, пока белое сияние не стало угасать и не перешло в мерцание.
Когда Хелмер очнулся, вокруг царил беспросветный мрак, но сознание его прояснилось, и он слабым голосом произнес ее имя.
– Я здесь, – тихо сказала она.
– Это смерть? – спросил он, обессиленно смежив веки.
– Да. Смотрите на меня, Филип.
Он открыл глаза, на его изменившемся лице застыло глубокое удивление: перед ним на коленях стояло странное создание с широкими трепетными крыльями и пристальным взглядом, пронизывающим насквозь – и дальше, дальше…
Элджернон Блэквуд
Остров призраков
Это произошло на уединенном островке посреди большого канадского озера, берега которого жители Монреаля и Торонто облюбовали для отдыха в жаркие месяцы. Достойно сожаления, что о событиях, несомненно заслуживающих самого пристального внимания всех, кто интересуется сверхъестественными феноменами, не осталось никаких достоверных свидетельств. Увы, но это так.
Вся наша группа, около двадцати человек, в тот день вернулась в Монреаль, а я решил задержаться на одну-две недели, чтобы подтянуть свои знания по юриспруденции, ибо весьма неразумно пренебрегал занятиями летом.
Стоял поздний сентябрь, и по мере того, как северные ветры и ранние заморозки понижали температуру воды в озере, из его глубин все чаще и чаще стали всплывать форели и щуки-маскинонги. Листва кленов окрасилась в ало-золотистые тона, окрестности оглашал дикий смех гагар, которому вторили долгим эхом закрытые бухточки, где летом никогда не звучали подобные странные крики.
Я был единственным хозяином острова, а также двухэтажного коттеджа и каноэ, ничто не мешало моим занятиям, кроме бурундуков и еженедельных появлений фермера с яйцами и хлебом, так что, казалось, мне не составит труда наверстать упущенное. Да только жизнь любит преподносить сюрпризы.
Перед отъездом все тепло попрощались со мной и предупредили, чтобы я остерегался индейцев и не задерживался до наступления морозов, которые достигают здесь сорока градусов. Сразу же после отплытия группы я болезненно ощутил свое одиночество. Ближайшие острова – в шести-семи милях, прибрежные леса не так далеко, милях в двух, но на протяжении всего этого расстояния не видно никаких признаков человеческого жилья. Остров был совершенно пустынным и безмолвным, однако скалы и деревья, в продолжение двух месяцев непрестанно откликавшиеся на человеческий смех и голоса, пока еще хранили их в своей памяти, поэтому, перебираясь со скалы на скалу, я ничуть не удивлялся, если мне слышались знакомые крики, а иногда даже мерещилось, будто кто-то зовет меня по имени.
В коттедже было шесть крошечных спаленок, разделенных некрашеными деревянными перегородками: в каждой комнате – кровать, матрац и стол, и во всем доме – всего два зеркала, причем одно из них – треснутое. Под ногами громко скрипели половицы, везде видны были следы пребывания людей, и с трудом верилось, что я один, совершенно один. Казалось, я вот-вот наткнусь на кого-нибудь, кто, подобно мне, остался на острове или просто еще не успел уехать и сейчас собирает свои вещи. Одна из дверей плохо открывалась, и каждый раз, когда я налегал на ручку, мне чудилось, будто кто-то держит ее изнутри и, если удастся наконец войти, меня встретит дружеский взгляд знакомых глаз.
Тщательно осмотрев дом, я решил занять маленькую комнатку с миниатюрным балкончиком, нависающим над крышей веранды. Хотя спальня и была крохотная, кровать в ней стояла большая, с лучшим во всем доме матрацем. Располагалась эта комнатка как раз над гостиной, где я предполагал зубрить основы юриспруденции, а единственное окошко было обращено на восток, где всходило солнце. Между верандой и причалом пролегала узкая тропка, змеившаяся в зарослях кленов, тсуг и кедров. Деревья обступали коттедж так тесно, что при малейшем ветерке их ветви начинали скрести крышу и стучать по деревянным стенам. Через несколько минут после захода солнца воцарялась кромешная мгла. Свет от горевших в гостиной шести ламп пронизывал ее всего ярдов на десять, дальше – ничего не видно, так что немудрено было стукнуться лбом о стену.
Остаток первого после отъезда моих спутников дня я посвятил перетаскиванию вещей из палатки в гостиную, осмотрел кладовую и припас достаточно дров на целую неделю, а перед заходом солнца дважды проплыл вокруг острова на каноэ. Прежде я конечно же не предпринимал подобных предосторожностей, но, когда остаешься в полном одиночестве, делаешь много такого, что не пришло бы в голову, будь ты в большой компании.
Остров выглядел непривычно пустынным. В этих северных широтах тьма наступает сразу, без предварительных сумерек. Причалив и вытащив каноэ на берег, я перевернул его и ощупью направился к веранде. Вскоре в гостиной весело запылали шесть ламп, но в кухне, где я ужинал, было полутемно, а лампа горела так тускло, что сквозь щели в потолке виднелись выступившие на небе звезды.
В тот вечер я довольно рано поднялся в спальню. Снаружи было безветренно и тихо. Я слышал поскрипывание кровати и мелодичный плеск воды о скалы… но не только. Казалось, что коридоры и комнаты пустого дома наполнены звуками шагов, шарканьем, шорохом юбок, постоянным перешептыванием. И когда я наконец уснул, все эти шумы и шелесты слились с голосами моих снов.
Прошла неделя, занятия юриспруденцией продвигались довольно успешно, как вдруг, на десятый день моего одиночества, случилось нечто странное. Проснулся я, хорошо выспавшись, однако почему-то испытывал сильную неприязнь к своей спальне. Я задыхался. И чем усерднее пытался понять причину происходящего, тем меньше видел во всем этом смысла. И все же что-то внушало мне непреодолимый страх. Это чувство владело мной все время, пока я одевался, с трудом совладал с дрожью, и какой-то животный инстинкт властно гнал меня вон из комнаты. Тщетно убеждал я себя в смехотворности своего страха и успокоился, лишь когда оделся и спустился в кухню; у меня было такое ощущение, будто я избежал заражения опасной болезнью.
Занявшись приготовлением завтрака, я стал вспоминать все ночи, проведенные в этой спальне, надеясь связать неприязнь, даже отвращение, которые она во мне будила, с каким-нибудь реально произошедшим случаем. Однако удалось припомнить лишь одну непогожую ночь, когда, внезапно проснувшись, я услышал громкий скрип половиц в коридоре, как будто по ним ступали люди. Прихватив ружье, я спустился вниз по лестнице, но убедился, что все двери заперты, окна закрыты на задвижки, а пол находится в безраздельном владении мышей и тараканов. Этого, разумеется, было недостаточно, чтобы объяснить силу моего страха. Утренние часы я провел за упорными занятиями, а когда прервал их, чтобы пообедать и поплескаться в озере, был очень удивлен, если не встревожен, тем, что страх и отвращение стали еще сильнее. Поднявшись наверх за книгой, я буквально принудил себя войти в комнату, и, пока находился там, меня не покидали беспокойство и тревога. Поэтому, вместо того чтобы заниматься, вторую половину дня я катался на каноэ и ловил рыбу, вернулся уже на закате, привезя с собой полдюжины восхитительных окуней; этого хватило не только на ужин, но и для того, чтобы сделать запас в кладовой.
Оберегая собственное спокойствие, я решил не искушать больше судьбу и перенес кровать в гостиную, мотивируя переселение необходимостью позаботиться о хорошем сне и уж конечно не считая это уступкой нелепому, необъяснимому страху. Плохой сон мог повредить занятиям, а я очень дорожил своим временем и не мог рисковать.
Итак, повторяю, я перенес кровать в гостиную, поставив ее напротив входной двери, и был очень рад, что покинул полную зловещих теней и безмолвия спальню, вызывавшую во мне столь непонятные чувства.
Когда хриплый голос стенных часов возвестил, что уже восемь, я как раз закончил мыть тарелки и перешел в гостиную, где зажег все лампы, сразу наполнившие комнату ярким светом.
Снаружи было тихо и тепло. Ни дуновения ветерка, ни плеска волн, деревья стояли неподвижные, только в тяжелых тучах, застилавших горизонт, таилась какая-то неведомая угроза. Занавес мглы опустился мгновенно, и ни один проблеск не указывал на то место, где зашло солнце.
Я уселся за книги с необычайно ясной головой, к тому же приятно было сознавать, что в леднике лежат пять черных окуней, а завтра приедет фермер со свежим хлебом и яйцами. Вскоре чтение целиком поглотило меня.
Вокруг царила полная тишина. Не слышно было даже возни бурундуков, не скрипели половицы, не вздыхали протяжно дощатые стены. Я продолжал упорно читать, пока из мрачной тени кухни не раздался бой часов – девять сиплых ударов. Как громко они звучали! Будто стучал тяжеленный молот. Закрыв книгу, я взялся за другую, чувствуя себя в хорошем рабочем настроении.
Однако этого настроения хватило ненадолго; через несколько минут я обнаружил, что по нескольку раз перечитываю одни и те же абзацы. Мысли мои разбредались, никак не удавалось сосредоточиться. Вдруг я спохватился, что перевернул сразу две страницы и, не вдумываясь, читаю третью. Это было уже серьезно. Что же мешает мне заниматься? Конечно, не физическая усталость. Мозг работает очень активно, с лучшей, чем обычно, восприимчивостью. Я напряг волю и некоторое время читал с необходимым пониманием. Но затем откинулся на спинку стула, уставившись в потолок.
Тревога не покидала меня. Словно я забыл сделать что-то важное. Может быть, не запер дверь кухни или задвижки окон. Но оказалось, что я напрасно обвиняю себя в рассеянности. Может, надо подбросить дров в камин? В этом тоже не было никакой необходимости. Я осмотрел все лампы, проверил по очереди все спальни, затем обошел дом, не забыл заглянуть даже в кладовую. Вроде бы все в порядке. И, однако же, что-то было не так. Мое беспокойство все росло и росло.
Попробовав вернуться к книгам, я вдруг впервые заметил, что в комнате холодно. Между тем день выдался удушающе жарким и вечер не принес облегчения. К тому же шести больших ламп было вполне достаточно, чтобы поддерживать в гостиной тепло. И все же чувствовался холод: видимо, тянуло от озера, поэтому я решил закрыть стеклянную дверь, ведущую на веранду. Несколько мгновений я смотрел на лучи света, которые падали из окон на тропу и даже высвечивали край озера.
И тут вдруг увидел каноэ, скользящее в сотне футов от берега.
Я был удивлен появлением каноэ недалеко от острова в обычно такой пустынной части озера, да еще в столь позднее время.
С этого момента мое чтение сильно замедлилось: силуэт каноэ, быстро скользящего по черным водам, прочно запечатлелся у меня в памяти. Он все время стоял перед глазами, закрывая страницы книги. И чем больше я задумывался над произошедшим, тем сильнее становилось мое удивление. За все летние месяцы я не видел ни одного подобного каноэ – большого, с высоким изогнутым носом и такой же кормой, очень похожего на старые индейские пироги. Дальнейшие попытки продолжить чтение оказались совершенно безуспешными; наконец я оставил книги, вышел на веранду и принялся прохаживаться взад-вперед, разогревая озябшее тело.
Ночь была звеняще тиха и невообразимо темна. Спотыкаясь на каждом шагу, я добрел до причала, где чуть слышно плескалась о сваи вода. На дальнем берегу озера рухнуло большое дерево, грохот от падения прозвучал как орудийный залп, возвещающий начало ночной атаки. Но после того, как умолкли его отголоски, ни один звук не нарушал больше торжественную тишину.
Неожиданно полосу зыбкого света, струившегося из окон гостиной, вновь пересекло каноэ. На этот раз я рассмотрел его лучше. Оно напоминало первое – большое, сделанное из березовой коры, с высоким носом и кормой, с широким бимсом. В нем сидели двое индейцев, один из которых – рулевой – был здоровенным детиной. Второе каноэ прошло гораздо ближе к берегу, чем первое, но оба они, видимо, направлялись к правительственной резервации, расположенной на материке в пятнадцати милях отсюда.
Я с недоумением размышлял, что могло привлечь индейцев в столь поздний час в эту часть озера, как вдруг появилось третье каноэ, точно такое же, и тоже с двумя индейцами, но уже совсем близко к берегу. И только тут меня осенила догадка, что это одно и то же каноэ, проплывающее мимо в третий раз.
Не могу сказать, что мне от этой мысли полегчало, ибо необычное появление здесь индейцев вполне могло быть связано с моей скромной особой. Я никогда не слышал о нападениях индейцев на здешних поселенцев, которые вместе с ними владели этой дикой, негостеприимной землей, с другой стороны, вполне резонно было предположить… Однако я сразу же отмел все ужасные предположения, решив, что гораздо лучше найти разумное объяснение; всевозможных объяснений набралось немало, но ни одно из них не казалось мне достаточно убедительным.
Повинуясь инстинкту, я отошел в сторону с того хорошо освещенного места, где стоял, и затаился в глубокой тени скалы, поджидая, не появится ли каноэ снова.