В двадцать лет положение, в котором он оказался, представлялось ему безнадежным; еще ни с кем в мире судьба не обходилась так жестоко; ненависть к опекуну, этому ханже, гнусавившему псалмы, не знала предела. Он готов был убить мистера Холиоука. Подлец вполне заслуживал смерти. Узнав, как тот из года в год надувал его и в результате оставил без гроша, молодой человек буквально кипел гневом. Не то чтобы он в самом деле собирался убить опекуна, но чувствовал, что способен на это. Мистер Адам до сих пор вспоминал, правда уже с улыбкой, как в конце концов вынужден был все же капитулировать под натиском доводов разума. "Это лишь усугубит мое положение, – с горечью заключил он тогда. – Если я убью Холиоука, мне не избежать наказания. Меня повесят. Тот, кто убьет, будет и сам убит".
И он окончательно – так ему, во всяком случае, казалось – оставил мысль об убийстве.
Теперь же нужно было подумать о будущем. Как зарабатывать на жизнь? Решением этой проблемы он и занялся. Перебирал в уме все возможные виды деятельности: сцена, журналистика, страховое дело, торговля автомобилями – еще только зарождавшаяся, – но неизменно с сожалением констатировал, что ничего из этого ему не подходит. Не очень привлекала его и эмиграция. Как одержимый, он лихорадочно пытался найти такую работу, которая бы его устроила. Да, людям открыты сотни тысяч путей, и все-таки он никак не мог сделать выбор. В жизни каждому из нас предоставляется множество возможностей; как правило, мы используем лишь одну, но выбор есть всегда.
Некоторое время он прогуливался, не обращая внимания на то, куда идет, как вдруг осознал, что находится у причала старого порта. Шел уже седьмой час летнего субботнего вечера. Извилистые пустынные улочки были перечеркнуты косыми лучами солнца. Пахло морем, рыбой, смолеными канатами и оснасткой, и все это вновь возродило мысль об эмиграции. Он вспомнил о своем двоюродном брате, который нашел себе какую-то работу в Китае.
В голове у Адама теснились дикие замыслы, отравленные сильной горечью. Внезапно, подняв глаза, он прочитал три коротких слова, написанных блеклыми черными буквами на озаренной заходящим солнцем табличке, что висела на мрачной кирпичной стене. Была в этих словах какая-то потаенная романтика, пробудившая отклик в его душе. Он стоял и смотрел как зачарованный. Само собой, на табличке значилось лишь название переулка, но мысли Адама были уже далеко.
Как сказал бы поэт, слова, ненароком попавшиеся ему на глаза, расхаживали туда-сюда по его сердцу…
В воображении возникли картины давно забытых дней, когда старый порт вел торговлю с южными островами, когда по узким улочкам сновали темнобородые моряки, говорившие на разных иноземных языках, а у причала и в море красовались, как символы высокой романтики, стройные силуэты парусных кораблей. Эти три коротких слова походили на цитату из какого-то стихотворения.
Страна Зеленого Имбиря!
Тот прежний мистер Адам, на тридцать лет моложе, остановился, устремил взгляд на, казалось бы, ничем не примечательную надпись, сиявшую в солнечных лучах ярче золота. А затем пошел вдоль по извилистой улочке, где за высокими стенами домов скрывались самые неромантические конторы (там можно было найти судовых маклеров, нотариусов, машинисток, упаковщиков, комиссионеров), пока не наткнулся на единственное исключение – старую мебельную лавочку, многочисленные товары которой были выставлены даже на узком тротуаре. Здесь имелись вещи на любой вкус. Неторопливо пройдя несколько шагов, Адам увидел свое отражение в круглом зеркале, водруженном на шестифутовом треножнике. Он оглядел себя не без удовлетворения: добротный фланелевый костюм, монокль, соломенная шляпа, какие носят выпускники Оксфорда. И тут же в сумрачном грязном проходе за открытой дверью появился сутулый худой старичок в ермолке.
Человечек медленно двинулся навстречу возможному покупателю.
– Чудесная вещь! – прохрипел он, превозмогая одышку. – Настоящее произведение искусства, мой господин! И недорого! – Старик потирал руки, кивая головой в сторону зеркала. – Мы получили его из Китая, лет тридцать назад.
Адам вдруг понял, что вот уже несколько минут рассматривает свое отражение. Пытаясь избавиться от беспокойных мыслей, он вошел в лавку. Кланяясь и шаркая ногами, старичок попятился от него. Внутри оказалось темно и гораздо просторнее, чем можно было предположить по узкому входу. Одна-единственная керосиновая лампа освещала целую анфиладу длинных тесных комнат, забитых всякими антикварными вещицами, среди которых сутулый хозяин осторожно поставил и прихваченное с улицы зеркало. В царившем здесь полумраке собственное отражение показалось молодому человеку еще привлекательнее. Оно словно смягчилось, стало более выразительным. Хриплый голос вновь проскрипел цену – и в самом деле пустячную, всего несколько шиллингов. Адаму вовсе не хотелось ничего покупать, но еще меньше хотелось ему остаться наедине со своими мучительными мыслями, он прошел вперед и принялся осматривать зеркало. Нагнувшись, он увидел, что черное дерево рамы украшает глубоко вырезанная надпись. Она была сделана китайскими иероглифами. Адам провел по иероглифам пальцем и вопросительно взглянул на хозяина.
– "Кто посмотрится в меня, – перевел скрипучий голос, – убьет и будет сам убит".
Унося зеркало с собой, старик семенящими шагами отступил в тень другой комнаты.
Молодой человек был ошеломлен. Невольная, еле уловимая дрожь пробежала по его телу. Что-то дрогнуло и в его душе. Трудно сказать, был ли он сильно встревожен. Но сильно удивлен – несомненно; испытывая странное притяжение, он почти машинально последовал за удаляющейся фигуркой с зеркалом, которая остановилась на пороге следующей – третьей по счету – длинной комнаты, гораздо более темной, чем две предыдущие. Воздух здесь был прохладным, но затхлым. Адам вдруг остро ощутил свое одиночество. Подавляя слабый трепет, он заговорил грубо, почти вызывающим тоном.
– И что означает этот вздор? – резко спросил он.
– Только то, что сказано, мой господин, – еще тише, чем прежде, прохрипел старик.
В его приглушенном голосе сквозило что-то неприятное, а выражение изборожденного морщинами лица отнюдь не приглашало к веселью. Вероятно, именно поэтому молодой человек громко рассмеялся. И лишь потом осознал, что смех выдал его. Адам нервничал – и смех выявил это, как лакмусовая бумажка. Да к тому же он походил на кудахтанье и звучал очень неестественно среди груд чужеземного хлама, не будил ни единого отголоска. Это был неживой смех.
– Ну и как, надпись оправдывается? – с вызовом спросил Адам, чувствуя, что опять выдает себя своим тоном. Неизвестно, заметил ли это старик, но сам он заметил: трепет, который он тщетно пытался подавить, охватил и его голос. – Вы хотите сказать, что, купив это зеркало, я… как и вы до меня…
Он так и не смог договорить. У него перехватило дыхание, голос осекся. Произнося эти слова, он смотрел не на старика, а в зеркало, где видел себя. Однако не собственное отражение помешало ему закончить фразу и заморозило кровь в жилах: одной морщинистой рукой старый лавочник все еще держал треножник, а в другой его руке сверкал обнаженный кинжал.
– Разумеется, оправдывается, мой господин, – послышался шепот из темноты комнаты.
Говоря это, старик слегка изменил угол, под которым стояло зеркало. Молодой человек по-прежнему видел себя, но видел и еще что-то, за своей спиной. Это "что-то" лежало на полу – неподвижное, ужасно сморщенное, в неестественной позе. Чье-то жалкое, отталкивающее на вид тело. Выйти из узкой длинной комнаты можно было, только перешагнув через него.
– Это ты… сделал?.. – почти беззвучно выдохнул Адам.
– Он посмотрелся в зеркало, – раздался в ответ шелестящий шепот. – Вот и случилось то, что должно было случиться.
– А еще раньше… он… в свою очередь…
– Да, таков закон.
Лавочник уставился на Адама с ужасающей ухмылкой.
Адам почувствовал напряжение в мышцах; застывшая было кровь бурно запульсировала. Кулаки крепко сжались. Ни на миг не отводил он глаз от лавочника: отставив зеркало, тот неотвратимо продвигался вперед. Несмотря на возраст, старик обладал легкой поступью и поразительным проворством; его конвульсивные движения выдавали молниеносную реакцию. Словно тень, витал он вокруг покупателя, который, не в силах пошевелиться, зачарованно наблюдал за его вселяющим ужас танцем. Кинжал то мерцал, то ярко вспыхивал.
Наконец, с невероятным трудом собрав воедино остатки воли, молодой человек сумел взять себя в руки, вновь обретя контроль над своим телом. Проснулся инстинкт самосохранения. Судорожно оглядевшись, Адам схватил со стоявшего рядом тикового столика массивную палицу. Сил едва хватало, чтобы поднять ее.
– Теперь, значит, моя очередь? – угрожающе крикнул он, шагнув навстречу старику.
– Я могу постоять за себя! – прохрипел лавочник, с удивительной быстротой перемещаясь из стороны в сторону. – Не знаю только, легче ли вам от этого? – добавил он, размахивая кинжалом.
Ощутив в себе необъяснимый прилив сил, Адам одним прыжком приблизился к Танцующему Ужасу. Взмах тяжелой палицей. И в следующий миг сокрушительный удар обрушился на голову противника, вогнав ермолку глубоко в расщелину треснувшего черепа. Лавочник пронзительно взвизгнул, повалился бесформенной тушей на пол и лежал, похожий на большое изувеченное насекомое. Больше он не шевелился.
"Кто убьет, будет и сам убит! – попытался выкрикнуть Адам, но, как бывает в кошмарном сне, не смог произнести ни звука. – Тебя-то, я, во всяком случае, прикончил. Теперь, стало быть, мой черед?.."
Почувствовав, что кто-то наблюдает за ним, он быстро обернулся.
На улице, затемняя дальний вход в лавку, высокий незнакомец, слегка нагнувшись, рассматривал что-то стоящее на тротуаре.
Адам пригляделся. Из полутьмы комнаты он хорошо видел в вечернем свете очертания высокого человека. Но незнакомец ли это? Добротный фланелевый костюм, монокль, соломенная шляпа, какие носят выпускники Оксфорда…
Адам посмотрел на лежащее на полу тело. Это не лавочник! Его как будто ударило электрическим током. Мертвец был в добротном фланелевом костюме и соломенной шляпе.
С громким воплем Адам ринулся к выходу. Он опрометью пересек узкую длинную комнату, направляясь к высокому человеку на улице. А тот быстро и бесшумно заскользил навстречу, словно был его зеркальным отражением. Вот он все ближе и ближе, ужасно кого-то напоминающий, почти знакомый…
Адам не пытался его остановить; странно, но он чувствовал, что не хочет, не должен этого делать. Нужно принять его как судьбу, свою собственную судьбу, он не может избежать этой встречи, более того, он рад ей.
А потому Адам не только не замедлил шаг, но даже ускорил его, пока расстояние между ними не уменьшилось до одного фута. Он испытывал страх, и в то же время в нем возрождалось мужество. Они встретились, они прошли друг сквозь друга, и в этот короткий миг Адам успел узнать… самого себя… И вот уже он стоит на тротуаре, глядя в зеркало на высоком треножнике, а около него, потирая руки, суетится маленький, худощавый, согбенный старичок в ермолке. Очевидно, лавочник, обхаживающий потенциального покупателя.
– Чудесная вещь! – хриплым голосом расхваливал лавочник свой товар. У него были острые, как буравчики, глаза. – Настоящее произведение искусства, мой господин! – Старик указал на зеркало. – Мы получили его из Китая, лет тридцать назад.
Волна удивительного, восхитительного чувства захлестнула сердце Адама, когда он нагнулся, чтобы еще раз увидеть иероглифическую надпись на деревянной раме. Он провел по ней пальцем, затем вопросительно поднял взгляд.
– "Человеку, – перевел скрипучий голос, – дано десять тысяч путей, но каждый должен выбрать свой собственный".
И лавочник стал рассказывать, как много лет назад некий джентльмен любезно расшифровал ему эту надпись, однако молодой человек уже не слушал его. Он изумленно смотрел на раму.
– Она… пуста! – громко воскликнул Адам. – В ней нет зеркала!
И его сердце снова погрузилось в пучину бесподобного чувства.
– Зеркало разбилось, – объяснил скрипучий голос. – Но можно вставить другое, мой господин. Это дивная старинная вещь. – И он упомянул ту же пустячную цену, всего несколько шиллингов.
Молодой мистер Адам купил раму и отнес ее домой. Через некоторое время он поступил клерком в страховую контору своего двоюродного брата; а однажды вечером описал события, произошедшие с ним в Стране Зеленого Имбиря. Позднее он стал писать регулярно и длиннее. У него открылся особый дар – с потрясающей силой воображения описывать вымышленные приключения… И открылся этот дар благодаря потрясению, которое он тогда испытал.
Наутро пожилой мистер Адам продиктовал секретарше несколько банальных абзацев, отвечая на вопрос "Как я начал писать?": "Двадцати лет от роду я поступил клерком в страховую контору своего двоюродного брата"… – и дальше в том же духе. Текст был невыразимо скучен.
– Пошлите мой ответ издателю, – сказал он секретарше, – с припиской: "Надеюсь, это именно то, что вам требуется. В противном случае можете выбросить".
И пока он додиктовывал последние строки, взгляд его блуждал между длинной полкой, где корешок к корешку стояли двадцать приключенческих романов, и высокой рамой на треножнике – пустой, без зеркала. Но пожилой мистер Адам знал, что зеркала там никогда не было и не будет.
Брем Стокер
Дом судьи
Времени до экзамена оставалось уже немного, и, чтобы лучше подготовиться, Малкольм Малкольмсон решил уехать в какой-нибудь укромный уголок, где никто не мешал бы ему заниматься. Приморские курорты с их пугающе многочисленными соблазнами он сразу отверг, как и уединение сельской глубинки, неподдельное очарование которой также внушало ему опасения, ибо могло отвлечь от учебы. А вот маленький тихий городок, каких поблизости было немало, вполне подошел бы для его целей. Друзей он посвящать в свои планы не стал, предполагая, что они могут посоветовать те места, где бывали сами, а значит, у них там немало знакомых и общения избежать не удастся. Ему же сейчас было не до общения, он искал покоя и уединения, поэтому в поисках подходящего места хотел обойтись без чьей-либо помощи. Уложив в чемодан одежду и необходимые для занятий книги, он приехал на вокзал и взял билет до станции с незнакомым названием, выбранным наугад в расписании местных поездов.
Спустя три часа Малкольмсон с чувством удовлетворения сошел на перроне маленького сонного городка Бенчерч, радуясь, что сумел сбежать ото всех незаметно и теперь сможет без помех спокойно предаться своим занятиям. Он направился прямиком в единственную в городе гостиницу и снял номер на ночь. Шумно и многолюдно в Бенчерче бывало лишь раз в три недели, во время ярмарок, когда здесь шла бойкая торговля, а в остальные двадцать один день месяца он походил на пустыню. И все же тихая комнатка в гостинице "Благостный путник" не устроила Малкольмсона, и с утра пораньше он занялся поисками более уединенного жилья. Только один дом соответствовал своеобразному представлению юноши о покое и потому понравился ему, хотя иначе как "нежилой" его трудно было охарактеризовать. Этот старинный, массивный особняк в якобинском стиле, с тяжелыми фронтонами и слишком маленькими, узкими окнами, расположенными выше, чем обычно в подобных домах, был окружен высокой кирпичной стеной внушительного вида и походил скорее на крепость, чем на обычное жилище, что как раз и привлекло Малкольмсона. "Именно то, что я искал, – подумал он. – Если мне посчастливится здесь поселиться, это будет большой удачей". Узнав, что дом в настоящее время пустует, он обрадовался и ощутил растущее воодушевление.
На почте ему сообщили имя агента по найму и продаже недвижимости, коим оказался пожилой добродушный джентльмен – местный адвокат Карнфорд. Намерение Малкольмсона снять часть старого особняка немало удивило агента, но в то же время мистер Карнфорд был весьма доволен, что кто-то наконец изъявил желание пожить в этом доме.
– Честно говоря, – признался он, – для владельцев было бы неплохо, если бы мне удалось сдать его на несколько лет даже без какой-либо оплаты – просто для того, чтобы местные жители видели, что дом обитаем. Он слишком долго пустовал, в силу чего приобрел дурную репутацию. Теперь развеять связанные с ним нелепые, совершенно невероятные слухи может лишь появление жильцов, хотя бы одного… – Мистер Карнфорд бросил на Малкольмсона лукавый взгляд. – Пусть и такого, как вы, ученого-затворника, который ищет на время уединения.
Малкольмсон не стал расспрашивать агента о "нелепых, совершенно невероятных слухах", ибо при необходимости мог найти немало желающих просветить его на этот счет. Он оплатил аренду за три месяца, агент вручил ему расписку и посоветовал пожилую женщину, готовую за небольшую плату убираться в доме. С вожделенными ключами в кармане Малкольмсон вернулся в гостиницу и поинтересовался у гостеприимной приветливой хозяйки, где можно будет приобрести продукты и прочие товары, которые ему, несомненно, понадобятся. Услышав, куда он намерен переехать, она потрясенно всплеснула руками и, побледнев, воскликнула:
– Только не в Дом судьи!
Малкольмсон ответил, что не знает названия дома, но подробно описал и сам дом, и где он находится.
– Да-да, то самое место! Это, без сомнения, Дом судьи! – подтвердила его собеседница, когда юноша закончил говорить.
Малкольмсон спросил, что ей известно об этом доме, почему его так называют и чем он заслужил дурную репутацию. Хозяйка гостиницы рассказала, что свое название дом приобрел еще в давние времена, потому что лет сто назад, а может, и больше – точно она не знает, поскольку сама родом не из этих мест, – дом принадлежал судье, который отличался ужасной жестокостью по отношению к обвиняемым и неоправданно суровыми приговорами. Насчет дурной репутации дома ей мало что известно. Она пыталась что-то выяснить, спрашивала многих, но, кроме слухов о якобы обитающем в нем таинственном "нечто", никто ничего конкретного сообщить не мог. И, тем не менее, она даже за все золото банкира Дринкуотера не согласилась бы провести в Доме судьи и часа, тем более одна. Затем она извинилась перед Малкольмсоном за свою болтливость, вызванную исключительно беспокойством за него, и пояснила:
– Видите ли, сэр, ни мне, ни вам, столь юному джентльмену… – уж простите, что говорю это – не стоит жить там в одиночестве. Будь вы моим сыном – не гневайтесь на меня за мою прямоту, – я бы не разрешила вам ночевать в этом доме, даже если бы мне пришлось самой отправиться туда и бить в большой набатный колокол, который установлен там на крыше!
Сердобольная женщина разошлась не на шутку, убеждая его, но говорила так искренне, что Малкольмсон, к собственному удивлению, был тронут. Он поблагодарил ее за участие и заботу, сказав, что очень ценит столь неравнодушное отношение к его скромной персоне, а потом, улыбнувшись, добавил: