А вечер приникает к девичьей красе, стелется шелками и зовет к родной хате, такой сгорбленной, натруженной, как ее старые хозяева. Отец на завалинке сидит, пыхтит трубкой, венок седых волос падает на посеченное, шершавое, как кора, чело, седые брови поднимаются на лбу - ее увидел, - и все лицо тонет в облачке голубого дыма. Пыхтит трухой старый порог, потрескавшимся шампиньоном вросла их избушка в землю, почернела стреха, заплатанная зелеными латками мха. Но хоть и старая хата, а на ее гребне поднимается колос ржаной; в нем растет жизнь молодая; болеет, мучится в тесноте, сырости, злыднях, однако растет.
…Такая теперь хата и у Григория. Снесет ее - рассыплется трухой и сотрутся последние упоминания о чьей-то жизни. В новой хате поселится молодая хозяйка, и дорогой ребеночек закачается в плетеной колыбели, напиваясь теплым молоком и материнской песней.
"Только тебе, мой сынок, о жене не напоминай. На четыре года Григорий младше, а уже, смотри, осенью женится. Что же у тебя такое?.."
Когда вышла в кооперацию, увидела, как мелко, по-птичьему, подпрыгивал возле сельстроя большой круг молодежи, а потом закрутился вихрем, поднимая вверх тучку пыли.
"Лишь Дмитрия моего нет на танцах. Сидит где-то в хате".
Однако дверь была закрыта, и она пошла в сад. Под развесистой кислицей лежал Дмитрий, положив голову на левую руку, рядом лежала книжка, и ветерок перебирал ее страницы. Видно, задремал парень. Темно-русая шевелюра, осветленная на концах, затеняя лоб, накрывала широкую черную ладонь, разомкнулись освещенные розовые уста, и загорелое лицо было более спокойным. Во сне Дмитрий был ближе ей, не беспокоили тогда скрытые неуловимые черты, резкие, как иногда и взгляд черных глаз. Это упрямство проглянет сквозь покой настороженным блеском синеватых белков, задрожит чуть надрезанными посредине лепестками горбатого носа. Села мать на траву, засмотрелась на сына.
Тихо вокруг.
Дремлет сад, кланяется хозяйке, которая садила его, присматривала, и каждое дерево дорогое ей, так как вошло оно в ее душу частицей жизни. Горевала, как возле ребенка, когда ветер расколол эту густую ветку пепенки; подперла ее, замазала садовым клеем, перевязала рукавом своей рубашки, и заживилась рука яблони, обросла шершавой, поморщенной, как лапоть, корой, закачалась восковыми комочками яблок.
- Это вы, мама? - Спросонок Дмитрий разом ловит расширяющимся взглядом кусок неба, нависшего над плетнем, переплетающиеся ветки с голубым просветом и закрытое платками лицо матери.
- Пойдем обедать, Дмитрий.
Парень сильным движением всего тела привстает с земли, и, пригибаясь, идет между деревьями за матерью.
- Возле сельстроя девчата, парни - словно кто-то рой высыпал. Музыка играет, танцуют. Григорий о тебе спрашивал.
- Шевчик?
- Шевчик. Говорил, чтобы выгнала тебя на улицу. Придется послушаться его: скалкой тебя со двора выгнать. - Ставит еду на стол. - Пойдешь, может?
- Чего я там не видел? - Но не без удивления замечает, что скрытое желание незаметно охватило привлекательную площадку, где собиралась молодежь.
"Что это такое?" - спросил сам себя и не смог ответить, но ощущал - что-то беспокоило его, подталкивало одеться и выйти на улицу. Как и все, стать между парнями, слушать язвительные, шутливые слова, веселый смех…
- Пошел бы к товарищам, - уговаривает мать.
- И чего вам так захотелось? Неужели я музыки не слышал сроду? - А сам себя ловит, что слова матери нравятся, что в самом деле тянет его что-то из дому. "Там же и Григорий. Ни одного танца не пропустит. Ну да, с нею". - И он видит Марийку с белокурой круглолицей дочкой.
"Засмеется - и на щеках ямки закачаются".
И вместе с тем мерещилась Марта такой, какой видел ее когда-то в Сафроновом дворе: застывшая в просвете между полураскрытой калиткой и тесаным столбом, вся в красном, с русой косой на высокой груди. Только черты лица не мог уловить - расплывались, а вместо этого улыбалось лицо Югины.
И чтобы выбросить воспоминания из головы, начал думать о завтрашней работе. С утра надо поправить косу, вытесать нижний зуб для граблей и пойти косить ячмень. Пойдет рано утром, чтобы налитый росой не отбивался хрупкий колос, а там, на поле, уже ходит… Югина.
Встал из-за стола и подошел к сундуку.
- Какую тебе рубашку достать? - предупредительно отозвалась иметь.
Одевался долго, тщательно и, набросив пиджак, мало-помалу, еще сомневаясь (идти на танцы или в сад под лесом), пошагал широкой улицей. На площадке, то притихая, то гремя на все село, играла музыка, и грациозная полька, подпрыгивая, катилась над яблоневыми садами, над домами, задремавшими в распаренных вишняках.
- Дмитрий! Чур тебя! Здоров! - тычет короткие пальцы приземистый красный Варивон и хохочет. - А не врежешь гопака?
- Не хочу тебе хлеб перебивать.
- Здравствуйте, Дмитрий, - здоровается Григорий, вытирая платком пот с раскрасневшегося лица; он только что вышел из танца, горячий и радостный. Ласточкой порхнула от него Югина и, как в гнездо, легко влетела в девичий круг. Старшие девчата с извиняющимся видом покосились на нее: прыгает, мол, козленок, в ведь уже невеститься начала.
- Так я и говорю, ребята: богач, если бы мог, сам себя поедом ел бы, - закручивает папиросу черный носатый парень Емельян Синица. - А у меня на Стависко четвертина овса. Добрый овес уродил. Но как раз урочище на границе с любарцами, а им пальцы в рот не клади - так и норовят на чужом поле дурнышкою скот накормить. Вот отец и поспать не даст. Только заснешь, а он уже скрипит над ухом: "Емельян, беги на Стависко!" Бегу - ничего не попишешь, так как мой старик - разгневай - не пожалеет кнутовище на спине поломать.
Дмитрий подходит ближе к Синице и встречается с голубым, беззаботным взглядом Югины. Она приветствует его улыбкой, и, смыкая губы, переносит улыбку куда-то дальше, ровную, светлую. В самом деле, на круглом лице дрожат прихотливо вырезанными шарами ямки, возле носа несколькими недозрелыми зернышками мака легли розовые веснушки; под матроской, как два яблока, соединенные одним корешком, отклонились в стороны упругие груди.
"Так себе девушка".
А когда увидел, что Югина, забывая всякое уважение, мелко затопала ногами, видно, перекривляя кого-то, невольно заинтересовался, хотя и подумал: "Мамина мазунья…"
- Так вот, бегу я на Стависко. Дорога теплая, а тропка на лугу сразу охладилась - роса кругом. Взошла луна из-за дороги, будто приблизились высокие могилы, отозвался перепел:
"Спать пойдем, спать пойдем". Ну да, пойдешь, черта с два! И такое меня зло разбирает. Выскочил на могилу - засиял пруд, а на нем дорожка лунная катится к моему полю. Смотрю: в овсе чьи-то быки ходят и нигде никого. Пригибаюсь, бегу, посматриваю вокруг. Возле межевого бугорка шевелится что-то - то нагнется, то выпрямится. Смотрю: оказывается, кто-то поклоны бьет. И так тщательно молится, что не услышал, как я подлетел.
- Святой боже, святой крепкий, святой бессмертный, - шепчет мой богомолец.
- Помилуй нас, - прибавляю я. И как врежу по правому плечу, и как врежу по левому плечу.
- Ты чего, чертов урод, дерешься? - опрометью вскакивает богомолец, поднимая над головой арапник, и я сам себе не верю: стоит Сафрон Варчук на моем поле, а из-под его ног поднимается примятый овес.
- Чего же вы на чужом пасете?
- А тебе жалко, что божья скотина допасется немного? - да и пошел, помаленьку так, будто со своего, выгонять волов.
Парни засмеялись. Заиграла музыка и все зашевелились. Ребята подхватывали девчат, на красные цветы вышитых рукавов ложились тяжелые черные руки, и десятки ног энергично ударили в землю.
Радостно закружила Югина вокруг Григория, и розовые точеные икры просматривались из-под узкого колокола белоснежной рубашки. Молодцевато проносится с небольшой Софьей Кушнир Емельян Синица и начинает шептать, как он дважды полоснул арапником ее хозяина.
- А не врешь? - воодушевленно вытягивается смуглое продолговатое лицо девушки.
- Ты думаешь, как он фокусничает с тобой, так уже и большое цабэ… Ты его рабочим напугай, чтобы не очень варил воду с тебя.
"Вот уже и Софья стала девушкой. Еще недавно угловатым подростком с мелкими косичками бегала по Варчуковой усадьбе, а теперь - девка на выданье. Старается, видно, у Сафрона, чтобы хоть что-нибудь заработать".
И снова проплывает в танце Григорий с Югиной. Стало досадно на себя, почему не он кружит с девушкой. И улыбнулся: вот бы удивились все, если бы начал танцевать. И, глядя на вихрящийся круг, безошибочно чувствовал, где танцует Югина. Даже знал, что вот она поправила косу и улыбнулась Григорию.
Музыканты все быстрее и быстрее заливали площадку рокочущим медным половодьем. Неистовым фонтаном закрутился, забурлил цветной круг и в один миг рассыпался радужными брызгами.
А трубы, не отдохнув, вдруг грохнули такой, что аж ноги зазвенели и в радостном напряжении крепче вжались в землю.
Ребята как-то сразу молодцевато вытянулись, и девчата уже не узнавали своих дружков: были это не простые, раздавленные ежедневной тяжелой работой и нищетой бедняцкие дети, наймиты - перед ними в живописных вольных позах стояли гордые воины с такими искорками в глазах, что на край света пойдешь за ними. Еще какой-то миг неподвижности - и на площадь, клубясь огнем, выкатился, вылетел горделиво веселый Варивон Очерет.
Что из того, что он целую неделю не выпускал из рук косы, что из того, что он каждый день давился наймитскими харчами! Сейчас он был не наймит, а сама молодость. Вот он на миг остановился, широким движением сбил шапку на самую маковку и пошел, и пошел выбивать такой, что густая пыль, как туман, двумя волнами покатилась из-под его ног. Десятки глаз восхищенно следили за каждым гармоничным и сильным движением. Незаметно молодые руки искали рук, тепло ложились на гибкие плечи, незаметно головы, как подсолнухи, поворачивались в сторону энергичного и неожиданно похорошевшего танцора. А тот, ветром покружившись на площадке, как печатью, ударил ногой перед Югиной и застыл, откинувшись назад крепким широким станом.
Как стрела из утренней тучи, легко вылетела Югина из девичьей стаи и поплыла на Варивона. А тот, словно отрываясь от земли, пошел, пошел, пошел, изгибаясь, назад. Казалось, он выбирал ногами точку опоры. Вот-вот найдет ее и взлетит вверх над завороженными домами. А девушка настигала парня и догнать не могла. И Варивон пожалел танцорку - мелко ударил носками на одном месте и, прибив каблуками, снова встал на цыпочки. К нему подлетела Югина. Грациозно вращаясь вокруг себя, охватила очарованным кругом Варивона. Все быстрее и быстрее завертелась, закружилась метелью. Уже не видно ее лица, слились цветы ее одежды. Это была не девушка, а цветистый водоворот, который раскручивал несколько вихров. Вдруг, словно вынырнув из волны, она остановилась и ее руки крепко переплелись с руками раскрасневшегося Варивона.
"Ох, и девушка, - восхищенно, аж наклонившись, смотрел Дмитрий на молодую пару. - Не девушка - само счастье".
Заходило солнце. Музыканты заиграли марш, и девчата первыми посыпались в узкие улочки. Вслед за ними шли парни, чтобы где-то на росстани или у перелаза промолвить несколько слов, так как вечером мать неохотно пускает дочь из дому.
Григорий простился с Дмитрием и, не спуская глаз, пошел за Югиной.
"Хорошая пара будет", - и почувствовал, как защемило внутри. Впереди спешила с группой девчат София Кушнир. Несколько раз мелкое красивое лицо изумленно и пытливо оглянулось на него. Не доходя до поля, кто-то тихо повеял песней, и несколько крепких свежих голосов загрустило, выплывая на скошенную стерню.
Вот и дубовка, под которой столько передумалось, перемечталось, протягивает к нему старые руки.
Наплывали воспоминания, видел, как в лунном луче бежала от хутора Марта и незаметно таяла, а вместе с тем выплывала невысокая Югина со светлым лицом, усеянным мелкими зернышками недозрелого мака…
Уже девчат не видно - пошли долиной, и песня издали долетает до парня, уже и песня затихает, и отзывается эхом роща; наконец затихают деревья, только неясным откликом звенит встревоженное сердце.
Домой идти не хочется; стелет пиджак возле дубовки, как не раз когда-то стлал, и ложится навзничь.
Тихо колышется над ним высокое небо, обсеиваясь золотым зерном, а в стороне, сбившись с дороги, стоит одинокой воз с надломленным вийем .
XVІ
На задумчивом упрямом лице Свирида Яковлевича розовеют капли дождя.
Фиалковое облако, отплывая за Буг, серебрено прошумело косыми лучиками, и над горячими дорогами поднялся пар.
Вокруг хорошо запахли увлажненные нивы. Так только пахнет свежий молодой хлеб, заботливо смоченный теплыми руками хозяйки.
- Свирид Яковлевич, здесь рожь прорастает, - новоизбранный секретарь комсомольской ячейки Самийло Полищук остановился на кривом огрызке поля.
Из потемневшей шапки приплюснутой полукопны уже потекло зерно, прорастая крохотными беспомощными стрелками. Белые, полупрозрачные ниточки корня, сяк-так приникнув к земле, жадно цеплялись за жизнь. Зазелененное пыреем поле, одинокая придавленная полукопна, полумертвая вязь оголенных корешков - это законченная картина бедности. С глубокой болью остановился Свирид Яковлевич на чужой ниве, которая вместе с тем была и его нивой, частью его жизни. Как сыну тяжело смотреть на нищету родителей, так и Мирошниченко тяжело было смотреть на обделенное поле.
Что может быть страшнее, когда земля уже перестает делиться с земледельцем куском хлеба - в отчаянии выбрасывает ему, как сукровицу, желтую сурепку и осот!
Эту ниву хорошо помнит Свирид Яковлевич: в двадцатом году он тут наделил десятину вдове Дарине Опанасенко. Каждый год за отработки кулачье как-нибудь царапало этот ломоть, и он черствел, застаревал сорняками, озлоблялся против хозяйки, как и она против него.
Земля и человек мучились.
Через пару лет Дарина, выдавая старшую дочь замуж, разделила ниву пополам, а когда подросла младшая, - у вдовы оставалась истоптанная четвертинка. Земля крошилась, зарешечивалась новыми межами.
- Свирид Яковлевич, занесем в список тетку Дарину? Так как где же ей скотину достать? - достает парень из кармана блокнот и карандаш.
- Пиши, Самийло, - тихо говорит Свирид Яковлевич. - Наверное, заболела вдова. Надломилась на чужих работах. Как стебель, надломилась.
- Вот порадуется, когда ей сельсовет привезет снопы. Хоть обсеяться хватит - и то хорошо.
- Какое здесь добро?
- Все же лучше, чем ничего, - становится жалостным певучий голос парня.
- Только и того. Разве же это снопы? Здесь подножного корма больше, чем колосьев.
- А надо, чтобы сноп был как солнце, - повторяет Самийло любимый образ Мирошниченко, и уже юная искренняя непосредственность стирает в словах предыдущую печальную интонацию.
- Верно. Как солнце! Чтобы он не печалил, а веселил человеческое сердце.
- В созе должно рассветет нам, в коллективе…
- Рассветет, Самийло.
- Я в эти дни, Свирид Яковлевич, и ложась, и вставая, думаю про одно: какая жизнь будет, когда сплотимся все… очень туманным казалось все. Специально бегал в коммуну им. Фрунзе. И она помогла мне. Словно подрос в эти дни. Новые горизонты, как в сказке, раскрылись… А вот охватить всю землю в обновлении - прямо зрения не хватает.
- Это не простая вещь, Самийло, - увидеть счастье наяву. Счастье одного человека легче представить, так как оно незначительное, маленькое и даже часто вороватое, - не может ровно и весело посмотреть в глаза другим людям… Всенародное счастье первым увидел Ленин, он у его колыбели стоял. Вот эту тему - ленинское предвидение - и надо разъяснить на следующем комсомольском собрании.
- Вы нам поможете, Свирид Яковлевич? Это же, знаете, какая тема! Это все равно, что стать на крутую гору и первым увидеть солнце. Поможете? - Доверчиво смотрят ясные, еще не отвердевшие глаза.
- Постараюсь. Молодежи надо побольше собрать. Заходи ко мне завтра вечером - обсудим вместе.
- В сельсовет?
- В сельсовет. И о жизни фрунзевцев вспомнишь. Они же с Владимиром Ильичом в тысяча девятьсот двадцать первом году встречались…
Распогоживалось. На небе зашевелилась радуга и крутой легкой дорогой поднялась над землей; в ее надежном сиянии помолодели, улучшились и выше поднялись поля.
Изменение настроения природы порадовало Свирида Яковлевича: в какой-то мере это было связано с его мечтами, ожиданиями завтрашнего дня. Вымокший в росе, медлительный, он старательно шел с одного поля на другое, читая вдумчивыми глазами нелегкую книгу человеческих ожиданий и нужд. Не впервые читает ее. Познакомился с нею в детстве, когда его еще горячая, неогрубевшая кожа, как бумага, лопалась от кнутов звеньевого… Годы давно размыли тени прошлого угнетения, разметали по всем мусорникам господ и барчат, только не смогли выкорчевать укоренившейся бедности.
Мирошниченко чем мог помогал бедноте. Став председателем сельсовета, он выжил из комитета сельской взаимопомощи кулаческих приспешников, и зерно для посева, очищенное и протравленное, засевалось на бедняцкие нивы. Делал свое полезное дело и прокатный пункт, и сельскохозяйственное кредитовое общество. Но всего этого было мало. И поэтому Свирид Яковлевич так теперь радовался и беспокоился об организации соза. Кулачье подняло против созевцев свою силу и всю темную накипь отсталости. И даже Бондарю было тяжело справиться с напуганной, огорошенной разными сплетнями женой.
Через дорогу, на поле Ивана Тимофеевича, также стояла полукопна и пятнадцатка. Возле них пастушки начали разводить огонь.
"Еще, гляди, подожгут снопы, - шевельнулась мысль. - Надо посмотреть, кто там возится".
Нерадостная догадка окрепла, когда увидел у снопов кулацких детей. Они неохотно перенесли костер на другое поле. Свирид Яковлевич заботливо поправил одернутые скотом снопы, нахмурился: припомнил кулаческий заговор.
Узкой полевой дорогой, вьющейся между стернями, ехал порожняком Дмитрий Горицвет на волах, взятых у Данько. За колесами, заполняясь водой, катились свежие полоски колеи, в них неохотно заплывали пряди неба. Увидев Свирида Яковлевича и Самийла, Дмитрий соскочил с телеги, подошел к ним. Мокрые плечи парня курились легким дымком.
- Куда, парень?
- По снопы.
- Много у тебя?
- Полукопна осталась.
- Может, и эти прихватишь? - показал Свирид Яковлевич на поле Бондаря.
- Это не Ивана ли Тимофеевича? - догадался Дмитрий.
- А тебе страшновато?
- Конечно. Сразу же кожа затряслась. В самом деле, помощь нужна?
- Нужна.
Дмитрий деловито подошел к волам. Воз подкатился к полукопне.
- Накладывай, Самийло.
- О, какой ты бойкий.
- Возле миски, - покосился Дмитрий: он всегда смущался, когда его начинали хвалить. Какое-то подсознательное чувство жило: все то, что он сейчас делает, ничто по сравнению с тем, что может сделать.