- Югина! - задыхаясь, смотрит на задумчивое лицо и ничего от волнения не может сказать. Двумя руками берет ее руку, слышит тонкое прикосновенье ногтей и легко сжимает ее пальцы своими шершавыми, большими и непривычно отяжелевшими. - Всего доброго тебе, Югина.
- Всего доброго и вам, - чуть слышит ее шепот и выходит во двор.
Темнота сразу же окутывает его.
Взволнованно оглядывается и видит, как широкий белый рукав исчезает в сенях.
"Эх, девушка дорогая! Какого еще счастье на свете искать? С тобой бы самое большое горе легким показалось. Ю-ги-на!" - по слогам шепчет дорогое имя и слышит, как хорошая теплынь убаюкивает его.
У ворот пыхтит папиросой Варивон. Хороший парень - шутник и мастер на все выдумки. Одна кровь течет в жилах его и Югины. И Дмитрий молча, с благодарностью, сжимает Варивону руку.
- Что? Клюет? - улыбается парубок. Ему бы неприятно было иным разом слышать такие слова, но теперь…
- Хорошие люди Бондари, и в хате у них так хорошо…
- Порядок здесь все любят. По уши, значит, влип? - подсмеивается Варивон.
И хоть его внутри коробит от этих слов, тем не менее отвечает кротко:
- С головой, Варивон. Знаешь, мне так хорошо стало у твоей родни, что я и подумал себе: пойдет за меня Югина или нет, а уже и то хорошо, что у них побывал.
- Так, может, ты просто в хату влюбился? Она у них добротная, вся, значит, из дуба поставлена, - пыхает папиросой Варивон. - Как это ты еще о соловьях и всяких цветочках не говоришь - вашему брату сподручен такой язык. Сначала только и слышишь про девчатко-ангелятко, а женится - сразу о ведьме заговорит. Такой мир чудной.
- Жаль, что на самом деле так часто получается, - согласился Дмитрий и призадумался: что получится из его любви? Сейчас девушка не о нем думает. Пересилит ли он Григория? "Может, настоящая любовь еще не пришла к ней? - зашевелилась надежда. - А хоть и пришла - должен перевесить", - нахмурил брови…
В ту ночь Марийка долго не могла заснуть, переворачивалась с боку на бок, задумчиво смотрела в окна, вздыхала.
- Чего не спишь, старая? Молодость вспомнила?
- Эт, помолчи себе. До сих пор не заснет, - недовольно отмахнулась.
- Может, о Дмитрии думаешь? - пробубнил примирительно.
- О Дмитрии, - призналась тихо, будто Югина могла услышать из другой хаты.
- Думай, думай, а я посплю за тебя.
- Иван, как ты думаешь, спроста Дмитрий приходил?
- Вот глупая баба, я ли в его главе побывал? И скажет такое.
- По нему вижу - к Югине приходил.
- Конечно, не к тебе.
Марийка замолкла, а потом тронула рукой плечо мужа.
- Иван, а если он в самом деле захочет старост заслать?
- Ну чего ты прицепилась? Если, когда… Имеешь себе Григория, еще и Дмитрия захотела? Не жирно ли будет?
- Отцепись со своим Григорием! Что ты за муж - слова тебе не скажи. Отец ты своему ребенку или нет? Я всей душой чувствую, что недаром Дмитрий пришел - такой спроста порог не переступит.
- Это ты правду говоришь. Породу их, горицветовскую, знаю. Таким и покойник Тимофей был.
- Хозяин! Настоящий хозяин. Ремесло в руках имеет. Жизни своими мозолями добился. Земля выработана. За таким женщина хорошо проживет. И собою удался - чем не орел? Так и стоит у меня перед глазами.
- Гляди, еще не влюбись в него вместо Югины… - Долго еще Марийка не спала, и когда заснула, во сне видела - вздыхали о ее дочери и Дмитрий, и Григорий.
XXXІV
Ветер, как подбитая птица, прошумел спросонок в листве вишняков, вздрогнув, ударил крыльями по узенькой тропе и отполз в ров.
Вечер наливал колыбели долин парным молоком, тихо гомонил в пересохшей ботве высокой кукурузы, чуть слышно, извиваясь, переходил с поля на поле. На темно-пепельном небе бродили дымчатые покромсанные тучи, и воздух дрожал отекшим вишневым глеем.
В селе, за огородами, одновременно вспыхнули два огонька, и когда Дмитрий оторвал взгляд от них, дорожка стала еще чернее, обрываясь сразу у ног. Ушедший в свои думы, он не слышал, как вокруг него печально гомонили переплетенные ветви деревьев, тихо роняя листву, не слышал, как били по рукам тяжелые метелки проса, и только иногда долетал из лесу предосенний гул неспокойной птицы, словно спросонок.
Как бы он любил свою Югину! Как он любил бы ее…
Не пожалеет ничего для нее, лишь бы жизнь была, как в песне поется.
И из далекой давности, под тихий ход мыслей, низко отзывался чей-то грудной голос, который запомнился, как запоминается навеки обрывок детства, окутанный сердечным теплом и светом:
Як з тобою ми кохались -
Сухі дуби розвивались,
Як любитись перестали -
Однолітки повсихали.
Только о такой, ничем не омраченной любви думал Дмитрий, представляя девушку, которую назовет своей невестой. И всегда со скрытым презрением он смотрел на мужчин, которые ходили по чужим молодицам, а таких молодиц видеть не мог.
"С жиру бесится. Заставить бы ее работать, чтобы каждую ленивую косточку в теле почувствовала, тогда бы перестала дуреть". И хмурясь, молча проходил мимо женщины, о которой шла недобрая слава, как мимо пустого места.
Суровые представления о чести вошли с материнским молоком в его душу; не нарушила их первая зеленая юность, и поэтому в дальнейшем они еще больше окрепли.
"Жениться - не перекрутиться. Так что пару себе выбирай такую, чтобы потом не было тяжело ни на душе, ни на людях".
…Как бы он любил свою Югину… Почему же свою?.. Попадется счастье Григорию. Нет, не попадется. Он силком его разорвет. Разве Шевчик сумеет уважать ее? Он еще не знает толком, что такое любовь. Встретится другая хорошая девушка - за нею хвостиком потащится… Были мы друзьями, а теперь от девушки не отступлюсь.
Он решительно и зло шагает в темноту и едва не налетает грудью на женскую фигуру.
- Дмитрий! - и чьи-то теплые огрубевшие пальцы нежно пробегают по его правой руке.
- Марта, - узнает по голосу и, прищурившись, исподволь осматривается вокруг. Молча отошли от тропы, стали под старой развесистой черешней и вздохнули одновременно.
- Вместе об одно подумали, - невесело улыбнулась Марта.
Не знал, что ответить, и только рукой перебирал ее пальцы, смотрел в тускло очерченное лицо, дорисовывая в памяти такие знакомые и дорогие когда-то черты.
- Как живется, Марта? - и передернуло внутри от такого прозаического вопроса. Знал, что не так надо было начинать разговор, лучше бы совсем не говорить, чем чувствовать самому себе неприятный и саднящий укор.
- Как живется? - как во сне переспросила, и еще хуже стало у парня на душе. Потом прижалась к нему и запальчиво, неспешно заговорила: - Плохо, Дмитрий, ужас, как плохо. Не назначено судьбой нам жить вместе, так за кем того счастья искать. Разве же это люди? Это лавочники. Родного отца, прибавь копейку, продаст. Только и слова у них: сотня, десятка, пятерка, продал, купил, объегорил, объехал, спустил. На Пасху обнову купит и сначала скажет: пятьдесят рублей слупили! - а потом покажет. Не мне жить между ними. Каждый день как в аду толчешься. Только и облегчения, когда сама себе на огороде или в поле убираюсь. Пропадом пропади такая жизнь!
- А ребенок как же?
- Нина? - и голос молодицы вздрогнул, подобрел, заглушил недобрую злость. - Нина вся в меня пошла и лицом, и характером. Нет в ней крови лавочников. - И снова страстное зашептала: - Когда носила ее под сердцем - сама себя проклинала, что не имею силы в проруби утопиться. Если бы это был твой ребенок…
- Не надо, Марта, - успокаивал, положил руку на плечо. - Не судилось, так и сердце не трави.
- Не судилось, - вздохнула, словно всхлипывая. Настороженное молчание легло между ними. И когда заговорил, услышал не свой, а чужой, приглушенный голос:
- Марта, посоветоваться хочу с тобой. Ты была мне любимой, любимой и останешься до конца жизни. Только так уж наши дорожки пошли. Не стала женой - стань советчицей. - И остановился.
И ощутила Марта, о чем должна пойти речь.
- Говори, Дмитрий… О женитьбе своей что-то хочешь сказать?
- О женитьбе. Ты не сердись на меня.
- Разве же я не понимаю, Дмитрий? Все понимаю. Говори, - тихим, надломленным голосом промолвила, и чувствовал, как задрожала ее рука на его груди и упала вниз.
- Понравилась мне ("полюбил" было неудобно сказать Марте) Югина Бондаревна. С Григорием Шевчиком на одной девушке сошлись… Как ты думаешь?..
Как долго она молчит. Из-под черного платка клинышком очерчивается высокий лоб, тьма закрыла глаза, и только слышно, как в глазных впадинах беспокойно шевелятся веки.
И для чего было говорить? И без этого несладко ей. А здесь еще больше сожалений нанес. И только теперь понимает, как тяжело Марте. Всегда больше о себе думаешь, а о чужом горе…
Другую руку опускает на стан молодицы. И странно даже в мысли назвать Марту "молодицей".
- Счастья тебе в судьбе. Что и говорить - хорошую девушку выбрал. Если не глупая, за тебя пойдет, - дрожа от волнения, вздохнула и сразу же заспешила, будто боялась, что не так поймет ее вздох: - Пусть все лучшее к тебе пойдет, Дмитрий. Будет тебе хорошо - обо мне забудешь, плохо будет - вспомнишь меня. - Ее голос перерывался, дрожали уста, неспокойные груди, поднимаясь, касались его и снова опускались.
- Зачем так говорить? Сама знаешь: первую любовь не забудешь, - прижал к себе и трижды поцеловал, как мать свою.
Хоть один человек, кроме матери, есть, что любит его…
Сама сказала, чтобы до хутора не провожал. Так и пошла, согнув плечи.
Ветер сдул с черешни каплю росы, и холодное прикосновенье ее скользнуло по горячей щеке парня. За всю дорогу не мог понять: пригнулась ли Марта, чтобы ветка не ударила в лицо, или сдержанный плач наклонил ее.
"Какая она…"
Жалко было молодицы, хотелось догнать, сказать что-то хорошее, утешить ее. И не мог теперь представить, как бы он жил с нею. Не холодная, нет - спокойная дорожка легла между ними, как осенний луч. Уважал Марту очень, жалел, понимал, что она его любит. И было тяжело и радостно от этого на душе.
* * *
Шла - дороги не чуя под собой. Как дитя, билось под сердцем непостоянными перебоями изнеможение, и голова кружилась, как от долгой езды на лодке, когда начинают шевелиться берега, покачиваясь, отплывают вдаль, и вода пятнами бросается в глаза.
Иногда ей казалось, что она примирилась со своей жизнью. Сначала жила как во сне - лишь бы день до вечера, а потом время зарубцевало боль, появился ребенок - вывел ее из оцепенения; и Дмитрий, когда появлялся в мыслях, был будто подорожный на дальнем холме, который вот-вот войдет в тучи, и сомкнется за ним отяжелевшая голубизна. Но стоило где-то неожиданно встретиться - и весь мир вьюгой налетал на нее, сразу бросал в безвестность, и снова болело сердце, как только в молодости болит.
Не раз, прижимая ребенка к сердцу, хотела бежать от воспоминаний и вытирала свои слезы на розовом личике девочки…
Вечер тесным кольцом сжимал поля. Ветер шел густой, как волна в паводок, прорываясь в узкий просвет за поворотом.
В одно из воскресений заиграет музыка на все село, закрутится в танце свадебный двор, и ее Дмитрий, осыпанный зерном, важно проплывет с Бондаревной. Видела неомраченное чужое счастье, и до слез было жалко самой себя, своей молодости, которая кто знает как промелькнула, оскверненная немилым, от одного упоминания о котором пронимала дрожь.
Все село пойдет на свадьбу, одной ей - сиди камнем в доме, потому что не пустит муж, свекровь, а хоть бы и пустили - все бы оглядывались на нее и за спиной кивали головами, показывали бы пальцами:
"Марта пришла. Смотрите, смотрите, как переживает она. Живой кровинки в лице нет".
Да и выдержала ли бы она, на чужое счастье глядя?
"Почему из моего сердца не выходишь?" - обращалась к Дмитрию. А тот молчал, уходя вдаль.
Возле хутора показались скирды сена, перемолоченных озимых. Варчук где мог заграбастал землю, брал в аренду, сеял совместно с бедняками, крутил дела с лесничими в лесах, захватывая плодородные участки сруба и лесные лужайки с травой.
На хуторе забрехала Лиска и бросилась, повизгивая, на грудь. По теням на занавесках и звону посуды Марта догадалась, что в доме сидят гости. Поэтому и решила не идти в светлицу.
- Что там Бондарь? - загудел бас Лариона Денисенко, аж оконное стекло задребезжало. Вздрогнула молодая женщина. "И здесь про Бондарей, будто сглазил кто, вспоминают".
- Эге, Бондаря с дороги, - донесся осторожный голос старого Варчука.
Как пьяная, поднялась на крыльцо. Из сеней навстречу выбежала Софья.
- Марта! Добрый вечер… На комсомольское собрание спешу. Ты чего как в воду опущенная? И я бы на твоем месте… Прощевай, сердце! - на ходу обвила руками, поцеловала поперек губ и бросилась, подпрыгивая, к калитке.
Темно на второй половине дома. Упала на кровать в своей бывшей девичьей комнате, закрыла лицо руками, и придушенные рыдания вырвались из груди. Даже не почувствовала, как Аграфена тронула за плечо. Осторожно отвела руки от глаз и, не говоря ни слова, несколько раз поцеловала мокрые щеки Марты.
- Не плачь, мое несчастье, - приласкала Аграфена молодицу.
- Не буду с ним жить. Брошу, - припала головой к груди пожилой женщины.
- Аграфена! Где ты в чертовой матери? - гремит в светлице хриплый голос Варчука, врывается приглушенный гам гостей. И женщина испуганно бросается к печи.
"Не буду жить с ним, не буду, - решительно поднимается с кровати. - Возьму Нину, на квартиру пойду". Выходит со своей комнаты. Всю жизнь отравят, - беспокойно шевелится мысль, - ребенка отберут, по судам ее, Марту, начнут таскать.
Кто-то отворил дверь светлицы, и загремел бас Лариона:
- Мульку им в бок, а не землеустройство. Бондарь… - звякнула щеколда и гам затих.
Только теперь Марта начала догадываться, что в светлице говорили про соз, которому, ходили слухи, отрежут самую лучшую землю на бугорке, землю Варчука, Денисенко и других кулаков. Но это так далеко было от нее. Отдельные обрывки разговора назойливо вплетались в ее мысли, как всплески дождевых капель в ненастье.
Снова вошла Аграфена и тихо положила руки на плечи Марте.
- Не смей и думать о таком - сгонят со света и тебя, и меня, - зашептала, усаживая Марту с собой на скамье.
- И пусть. Лучше мне в гробу гнить, чем с ним весь век мучиться! - Снова вспомнила до наименьшей мелочи встречу с Дмитрием, и давние воспоминания проснулись в сердце.
Засияли звезды в охваченной цветом склонившейся дубовке, запахли росы в молодых травах, обняли ее сильные дорогие руки, прижали к широкой груди… И вдруг, как гадюка проползла между ними, увидела круглые, недоверчиво неотрывные глаза Лифера и всю его узкую длинную осанку. До боли смежила веки, чтобы не видеть мужа, но он только темнел, но не исчезал. Тихо рыдая, забилась головой в кружок стола и не чувствовала боли, и не разбирала напуганного голоса Аграфены. Была равнодушна ко всему.
- Несчастье мое, старик сюда идет! - метнулась Аграфена в другую комнату.
- Или ты меня, старая, осрамить перед людьми хочешь? - загремел от порога Сафрон. - Гости уже в пустые миски заглядывают. Только к блинам сметаны не вноси - с ряженкой поедят. Сегодня небольшие господа собрались, - снизил голос до шепота.
- Сафрон! А, Сафрон, так мы на Бондаря, если он не той, ей-богу, обруч набьем, - пьяно захохотал, просунув голову в дверь, Ларион Денисенко.
- Пока бахвал нахвалится, будько набудется, - хлопнул Лариона по плечу.
- Так ты мне, Лариону, не веришь? Мне, казаку…
- Сомневаюсь, казак ли ты, или кизяк, - засмеялся, довольный своей шуткой, Варчук. - Конечно, Бондарь для нас человек без дела, но среди своих он силу имеет.
- Не в том сила, что кобыла седая, а в том, что не везет.
- Нет, этот и повезти может. Мужик крепкий и, к несчастью, норовистый.
- Развалим ему голову, так и соз развалится.
XXXV
Вдоль Большого пути на черных полях ровно тянулись еще дождями не прибитые следы борон, между которыми дрожали зеленые стрелки озими. В овраге густо пламенел куст шиповника, обтянутый прозрачным платком паутины, липы накрапали теплой восковой листвой. В дубраве стало темнее, и в глубоких колеях, присыпанных листьям, мягко зашуршали колеса, иногда подскакивая на узловатых пучках привядшего корня. Солнце, пробиваясь сквозь верхушки деревьев, капризными пятнами блестело на широких спинах лошадей, и отдельные волосинки горели, как золото.
"Хорошие кони, работящие. Чего доброго, в шестерике рысью целый день будут ходить", - уже в который раз сам себе говорил Иван Тимофеевич и любовно чмокал губами - не так для того, чтобы подогнать скотину, но почувствовать свою полную власть над булаными. На его голос, еще непривычный, кони пряли ушами, прижимали их настороженно к шее и, вытягиваясь длинными телами, споро, не напирая на дышло, бежали между деревьями; под копытами взлетала испуганными табунами листва.
"Эге, завтра и сеять выеду".
И уже видел себя дома; рассказывал Марийке, как он снова выбрал в райземотделе лучшую пару для своего соза и как у него ее чуть с рук не вырвали багринцы. Да разве он оплошает, даром что противники его на скотине зубы съели и бегали раз десять к начальству, а потом всячески порочили буланых: мол, и пузатые, и пах у них играет, и спины длинные - значит, силы как кот наплакал. А он уперся на своем: "У меня только буланая масть ведется, и пусть будет хуже, а не отступлюсь от первого выбора".
Когда впряг буланых в телегу на железном ходу, Иона Чабану улыбнулся:
- Таки перехитрил созовцев из Багрина. Знаешь, Иван Тимофеевич, толк в лошадях. Или может, только такая масть у тебя водится? - весело прищурился.
Смышленый мужчина. Такого вокруг пальца не обведешь.
- Бывайте здоровы, - насмешливо кланялся багринцам, которые сбилось у крыльца.
- Ичь, сукин сын, из-под носа добро выхватил! - с сожалением покачал головой старший из них сухопарый дядька. - Присматривай же за ними, ражданин.
- Постараюсь, раждане. - Вскочил на телегу, едва сдерживая улыбку: всегда его село смеялось с багринских крестьян, которые в разговоре, и в особенности перед буквой "р", не произносили "г". Не раз язвительно пародировали своих соседей: "Мы с Ригорием сидели под рушею и считали деньги. А ром рушу pax, а рушки - ра-рах!.."
"Заживем теперь - это не совместно с богачами пахать и сеять. Каждый комочек своими пальцами перетру. А еще как землеустройство пройдет и нам отрежут землю на бугорке - захозяйничаем по-настоящему".
Горьковато сладкая прелость осенней поры напомнила ему, как пахнет неперелопаченное зерно в полных закромах. И насмешливо, в мыслях, следил за Марийкой, которая присыпала пшеницу в больших бочках золотой половой, чтобы не завидовали люди, что у них столько уродило. И чувствовал, как радовались руки, натягивая вожжи, сладко дрожали крепкие узловатые пальцы, столько лет скучающие не по чужим плугам. И пусть косятся, бесятся Сафрон Варчук, Денисенко, Созоненко. Подождите, подождите, еще не такой переполох закатите, когда землемер по бугорку пройдется. С наслаждением скрутил папиросу и сильно затянулся едким дымом.