Годы пригасили горе, но не могли искоренить мыслей, воспоминаний: приходили они к вдове неожиданно - в радости, в печали. Засмотрится на Дмитрия - мужа вспомнит, зашивает сыну сорочку - а перед глазами Тимофей выплывает. Так и жил ежедневно в женском сердце, только с годами какое-то чудное чувство начало вплетаться - мерещилась ее прошедшая жизнь будто сном: проснешься и оно отойдет, побежит в безвестность, как далекий просвет неожиданно затянутого облаками солнца.
Случалось иногда, удивится, когда в светлицу войдет высокий статный парень, такой же русый и горбоносый, как Тимофей, одним взмахом плеча снимет нараспашку надетую свитку и встанет около матери.
Неужели это ее сын, ее дитя? Неужели годы ее сбежали, как весенняя вода с зеленых долин?
ІІ
Незаметно, как рыбина в глубине, проплывают годы; не поймать их неводом, ни вороными лошадьми не догнать, и не придут они к тебе, как те далекие родственники, в гости.
Еще ярыми дождями весна не сыпанет, а жаворонок выманивает хозяина с плугом, уже кукушка встречает зарю в садах, а там, гляди, зазеленеет поле и картофель в землю просится. Едва с овощами управишься - засеребрится коса на лугу, дальше жатва подоспеет, и запоют дороги от рассвета до полуночи. Заметишь ли, как на стернях ветры ржаную бороду закачают и осенний дождь натянет сизую сетку над кустистой озимью?
Потом придут мастера-морозы, повеют снега и присмиреет полуголодное село до весны, когда снова кукушка долгие годы будет ковать, а кому-то и одного пожалеет.
За ежедневными хлопотами и работой Евдокия не заметила, как Дмитрий из подростка стал парнем. Другие ребята в его годах уже под окнами толклись, где собирались девчата на посиделки, а он с утра до вечера работал по хозяйству - хозяйственный удался, что все соседи завидовали, - занимался извозным промыслом, возил с сахароварни жом или меляс, столярничал, в свободное же время за книжку брался. Небогатые науки прошел - церковно-приходскую окончил, и до книги был падкий. И когда осенью 1921 года в село к ним приехал новый учитель Григорий Марченко, Дмитрий зачастил к нему.
- Дмитрий, не попом ли, значит, думаешь быть? - часто смеялся над ним сосед, подросток Варивон.
- Где там! Не нам в юбке ходить. Хочу до такой науки дойти, чтобы готовые калачи на поле родили.
- Тогда меня возьми, значит, калачи есть. - Варивон хитровато закручивал кургузыми пальцами папиросу, а глазом косил на свой двор - чтобы домашние не увидели. - А то уже и забыл, какие они, эти калачи, на вкус, значит, бывают. Год прослужил у попа и хоть бы тебе раз попадья на праздник перемену ржаному невыпеченному хлебу выдумала. Вот настала Пасха. На проводы фурами начали возить попу куличи и пасхальные яйца. Заперла их попадья на замок в амбаре, а нас еще рождественскими хлебцами душит. Засохли они, как железо, зацвели - не угрызешь. Ну, слава богу, говорил же наш поп, в стене амбара небольшая дыра была. Приладил я из провода крючок и начал таскать оттуда куличи для своих ребят. И так, скажи, наловчился, что только цокну проволокой, а уже кулич, как рыбина с фабричного крючка, никак не сорвется. Попраздновали мы тогда хорошо, и попадья не нахвалится своими наймитами: меньше хлеба стали есть. Жадничала она с теми куличами, пока они зеленью не покрылись - аж срослись от плесени. А потом как-то поздним вечером, чтобы никто не видел, Сергиенко вывез их и в Буг сбросил. Такая вот коммерция, значит, бывает…
- А чего это поп так орал позавчера?
- Договор не хотел составлять. Приехал дорогой товарищ из Работземлеса - за наши права заступился. Так попа чуть родимец не хватил. Потом целую ночь с кулаками пьянствовал и совещался, как бы в трудовой договор вписать наименьшую цену. Но сельсовет так его при людях проучил, что он и камилавку потерял, и части прихожан лишился. Знаешь, как Свирид Яковлевич умеет отчитать… Такой наш поп.
- Недаром говорят о нем: святой и божий, на черта похожий.
- Думаешь, обновление иконы не его рук дело?
Дмитрий засмеялся.
- В "Рабоче-крестьянской газете" прочитал интересный документ. Петру Великому сообщили, что у одного старовера икона пускает слезы. А Петр Великий и написал резолюцию: "Пусть икона прекращает плакать, а то у старовера заплачет то место, через которое разъяснялось верноподданническое чувство". После этого икона перестала плакать.
- Стоящая резолюция, - развеселился Варивон. - У тебя есть что-то почитать?
Любил Дмитрий в зимний вечер, задав на ночь скоту, сесть на скамье, подпереть руками голову и читать про себя, чуть заметно шевеля губами.
- Прочитай, сынок, что-нибудь вслух, - оторвется мать от пряжи.
Подымет голову от книги, еще раздумывая над чем-то, зашуршит твердыми негибкими пальцами по страницам и спросит:
- Вам о хозяйстве, может?
- Зачем мне о хозяйстве, и так ежечасно в глазах стоит тебе. "Кобзаря" начни.
Вьется, гудит шмелем над полом веретено, небольшим огоньком мерцает плошка, и глуховатый четкий голос Дмитрия отдаляется, перед глазами простилаются далекие миры, и слово добирается до самого сердца, да и слезой иногда прокатится по вдовьей щеке.
- Еще у тебя, Дмитрий, есть какие книжки?
- О Ленине, Владимире Ильиче.
- Прочитай, сынок: наработался, натрудился, намучился человек… Как здоровье его?..
И снова глуховатый голос откатывается в далекие миры, и уже, кажется, каждым бревном хаты качают, перезванивают сибирские ветры и снега. А из той метелицы выплывают прищуренные умные глаза неусыпного труженика, который согрел каждое село, каждое жилище своим добрым сердцем и улыбкой.
В задумчивости проведет рукой по чубатой голове сына и не заметит насмешливого взгляда: как маленького гладит. Ну да, все ей казалось, что Дмитрий еще маленький. И только весной удивилась: когда вырос такой?
Как-то в погожий день она снаружи белила дом. И не услышала, как во двор вошел Дмитрий с сапогами за плечами - первыми сапогами, заработанными собственной мозолью.
- Как пошил сапожник? Не тесные?
- Как будто хорошо, в пору. В ходу надо попробовать, - словно равнодушно ответил.
- Вот и обуйся сейчас. Посмотрю, какой ты красивый.
- Как старый коростель на бане, - улыбнулся, отворяя сени.
Так и не вышел похвалиться обновой.
Подведя завалинку, Евдокия вошла в дом и всплеснула руками от неожиданности. Перед нею стоял статный, широкоплечий парень. Короткий пиджак будто небрежно сполз с правого плеча; из-под черной, немного сдвинутой набекрень родительской шапки упал на ухо темно-русый, с золотистыми искорками чуб. Орлиный нос нависал над глубокой бороздкой верхней губы; нижняя, выгнувшись упругим красным лепестком, очертила узенькую кромку синеватых зубов. "Неужели это ее сын?"
Еще сегодня, в лаптях, в полотняных, крашеных бузиной штанах, неторопливый, он был подростком, а этот сразу парень - хоть сейчас свадьбу справляй. И радостно матери стало, и забота царапнула: женится скоро, отделится и неизвестно какую жену подберет - может, ложку борща на старости лет пожалеет свекрови.
- Как мне, мам? - скрипнув сапогами, легко прошелся по хате - куда и неуклюжесть девалась, когда успел молодецкую горделивую походку перенять…
"Какой же он славный! Вылитый Тимофей, - за каждым движением следила мать, и то, что было обычным - другой не заметит, ей казалось наилучшим, дарованным только ее сыну. - Вылитый Тимофей. Молчаливым лишь удался, радости мало. Ничего, между людьми оботрется, мозговитый!" - успокоила сама себя…
Бьет сапка приплесканный темный корж земли, звенит на комьях, окутывается сухим серым дымом, подсекает бурьян, и щетинистый осот не способен проколоть огрубевшие темно-зеленые пальцы. Сначала огоньком пробегает боль по согнутой спине, но скоро тает, и сталь проворно срезает зеленые, с розовыми цветами, кружева завитой березки, крапчатое плетение мокреца, ровные стрелы щетинника.
"Когда бы Дмитрий невестку в дом привел, веселее было бы, жалела бы ее. Но где там - хоть не говори с ним об этом. На полуслове оборвет, нахмурится, весь уйдет в себя".
- Если помощь в горячую пору нужна - брошу свою работу и с вами буду полоть.
- Я и сама справлюсь.
- Тогда и говорить не о чем, - и, разгневанный, выйдет из хаты.
…Испортили, видно, парня, навек испортили. Чтоб тебя, Сафрон, и твоего Карпа лихая година не обошла, как ты лишил меня сына. Хоть бы к доктору поехал Дмитрий, и как ему об этом сказать… Чтоб тебя, Сафрон, наглая смерть на дороге прибила, - погружается в воспоминания Евдокия…
ІІІ
…Село купается в тепле, солнце и веселом пении веснянок. Улицами, огородами на большую площадь сыпнула сначала ребятня, потом подростки, девчата, а позже, степенно размышляя о том, о сем, - хозяева и хозяйки.
Большая на холме площадь зацветает широкими цветными юбками, и девчата в них, кажется, не идут, а плывут. В руках держат платочки: подарок тем ребятам, которые зимой к ним домой с рюмкой приходили. Парни стоят горделивые - знают: девушка должна их сама отыскать. Так уж на Подолье заведено - девушка, найдя парня, который приходил к ней зимой в гости, прилюдно целует его трижды, дарит платочек - и ничего странного в этом нет.
На холме молодежь уже готовится танцевать, берется за руки или за концы платка, чтобы не разомкнуться; живой круг, как перстень-самоцвет, всколыхнулся, и сильный высокий голос покрывает низкий гул:
Чого рано спустошано,
Ромен-зілля іскошано.
Молодыми голосами прославляет песня неусыпную работу и любовь. А со всех улиц валит молодежь. То здесь, то там девчата, стесняясь, подступают к ребятам.
"Только до моего никто не подходит, - с завистью смотрит Евдокия на других, стоя между молодыми женщинами своего края. - Может, он пойдет к кому-нибудь?"
Вот проплывает в широкой голубой, в сборках, юбке высокая дородная Марта, приемная дочь сельского богатея Сафрона Варчука. Когда-то давно в тяжелый год вымерла на хуторе от голода семьи бедняка Сафрона Горенко. Осталась только девочка, грудной ребенок, ее и взял себе дочерью Варчук, надеясь, что оголодавший ребеночек недолго проживет, а ему весь надел Горенко не помешает. Однако девушка выжила. К ней, как к дочери, привязалась Аграфена Варчук, да и Сафрон хоть и косился на Марту, однако прогнать со двора не отваживался: не те времена. Никто девушке не напоминал про ее родителей, и долго Марта не знала, что она всего лишь приемная у Варчуков.
Сейчас возле Марты идет Карп Варчук, сияет хромовыми сапогами и рыжим пушистым вихром. Вот он наклоняется Марте, аж чуб огоньком занимается на терновом платке. Парень что-то шепчет девушке. Та отталкивает его и зажимает уста, чтобы не рассмеяться. Карп будто оскорблен, заплетая выгнутую ногу за ногу, идет налево, а Марта плывет к небольшой группе парней, где стоит Дмитрий.
"К кому же она подойдет? Где-то к Лиферу - лавочнику Созоненко".
И сама себе не верит, когда Марта останавливается возле ее сына.
- Вы же говорили, что Дмитрий никуда не ходил, - толкает ее локтем под бок дальняя родственница Дарка. - Вишь, к какой подкатил.
"Какой же скрытный", - не спускает глаз с пары. Марта кланяется Дмитрию, и упругие девичьи груди отклоняют красную матроску.
"Можешь ли ты, сынок, поцеловать девушку?" - радуется в душе, поедая глазами молодую пару, а ухо ловит буйную, молодецкую веснянку, разгулявшуюся, как ветер.
Дмитрий неловко подходит к Марте - стыдится, видно, кладет смуглую руку на плечо девушке и тотчас замечает мать, которая аж голову вытянула, следя за ним. Окаменел парень, не снимая руки с девичьего плеча. Глянула и Марта в ее сторону и быстро обернулась, поняв все. Как бы оно вышло - не знает; но в это время из-за деревьев вылетел непрестанный быстрый танец, кто-то схватил Марту за рукав, и Дмитрий, неверно ступив три шага, попадает в ритм танца и уже уверенно ведет за собою высокую девушку.
- Ишь, нищета. Куда полез! - отозвался въедливо кто-то из тесной кучки разодетых богачек.
- А Марта далеко от бедности отскочила?
- Э, не скажите. Через нее Варчуки с Созоненко породнятся…
Все быстрее крутится танец, и радугой мерцают голубые, красные, розовые, синие юбки и матроски.
"И чего он к Марте пошел?" - видит перед глазами высокую черную фигуру Сафрона. И досадно и неприятно становится на душе…
ІV
Утра выпадали росные; выйдет она с подойником во двор, а на мураве капли серебрятся жемчужинами; потом заискрятся, покраснеют, как гроздья вызревших смородин.
За селом на холме мягко улеглась невысушенная солнцем весенняя синь, в долине дымили три широких ставка, упираясь плотиной в Большой путь. Не успеют зазвенеть в донышко первые струйки молока, Дмитрий скрипнет в сенях дверью: как тихо ни выходит она из дома, чтобы не разбудить сына, все равно услышит; начинает из закрома зерно выносить, телеги коломазью смазывать. Увидит ее и начнет упрекать:
- Так ли хорошие хозяйки делают? Сами встают, а сеяльщика не будят: пусть поспит себе, а просо само посеется. От сна лошадиную главу наспать себе можно.
- Разве же такой, как ты, проспит грушу в пепле. Пошли, молока выпьешь.
- И чего бы это я в хату ходил, когда подойник передо мною.
- Люди будут смеяться.
- Ничего, скажу, что за их здоровье пью…
Весна принесла немалые перемены в ее сердце - больше всего радовалась за Дмитрия. Это раньше, за какими-то думами, редко он на нее смотрел. В черных глазах было много уважения, и мало тепла. Начнет говорить с нею, рассуждает все правильно, по-хозяйски, а не согреет слова улыбкой. И больно было матери, что есть в ее ребенке нерастопленная упрямая грусть; она как-то сразу же после смерти Тимофея сделала парня угрюмым и старшим.
А теперь посветлел Дмитрий, в глазах заиграли искорки, подобрели они. Сдержанная улыбка на устах и разговоры стали долгими, более веселыми. Раньше, бывало, отрежет коротко на ходу: "В кадибке посеял. На прирезках земля еще не просохла". И все. А теперь иной раз сядет возле нее, посоветуется, вместе обсудят, что он думает делать. Говорит об одном, а внезапно улыбка задрожит на устах - что-то другое думает.
- Такое дело, мам, что просо у нас с грибком. В прошлом году как молотил - три дня, словно камин, сажей плевался. В одной книжке вычитал: такое просо хорошо бы припустить на легком огоньке.
- На огоньке? Шелуха же отскочит.
- Если струйку пропустить через пучок соломы - то сгорит только головня. Об этом и в сельсовете гомонили. Агроном из района приезжал. Ох, и смышленый мужик. Аж завидки берут. Землю знает, как хорошая мать ребенка. Наука!
- Соседи будут смеяться.
- Сегодня посмеются, а завтра сами так сделают. Как вы думаете?
- Ну если в книжках головы пишут, то за что-то им ведь деньги платят.
- И я так думаю, - посмотрел насмешливо и прикусил губу.
"Взрослеет парень, мужает", - радовалась всей душой.
"И когда оно началось у него?" - перебирала в памяти первые проявления этих изменений. И совсем неожиданно обнаружила, что ее сын умеет не только под нос мурлыкать, но и петь весьма неплохо.
В воскресенье, спровадив Дмитрия на ярмарку в соседний поселок, пошла осматривать поля.
Солнце затуманило день, сырой и теплый, но очертания дальнего леса, домов были четкими, как свежая резьба.
Сизым переливом колыхалась озимь, тяжелые ржи потемнели, огрубели стрелами, а в них уже дремал спеленатый зеленым шелком колос. Все свои четыре десятины, разбросанные в пяти кусках, обошла до заката. Уже еле чапала домой, уставшая и радостная. Возле сарая стояла телега, в стойле забеспокоился Карий.
"Приехал Дмитрий с ярмарки". - И тотчас услышала, как тихо зазвучало боковое окно, крепким обветренным голосом запел неосвещенный дом:
На добраніч та всім на ніч,
А я чи не піду та вже спати.
За ворітьми зелен явір,
Там я тебе та буду ждати.
Вздрогнула и прислонилась к косяку.
Из-за Большого пути выплывала луна; вечер раскалывал и устилал синими дорожками верхушки неспокойных облачков, и деревья в саду раструшивали лучи да росы.
"Эту же песню пел Тимофей таким самым сильным грудным голосом, ожидая ее вечером. Отходил, друг мой, по зеленой земле… Только и живешь в сердце моем".
Ой чи явір, чи не явір,
Чи зелена яворина,
Поміж всіма дівоньками,
Тільки ти мені одна та мила.
Звучат мелодично оконные стекла.
"Может, где-то и ждет тебя твоя яворина, а может, только растет. Сказано: парень на коне, а девка в зыбке". Вошла в дом тихо.
- Как ярмарковалось, Дмитрий? - засветила плошку.
- Были бы деньги, всю ярмарку закупил бы. Жаль, что чуток не хватило.
- Только чуток? - весело улыбается. - Что же ты приобрел?
- Это, мама, вам, может, и не понравится, так как в ваших нарядах я мало соображаю. Привез ластику на сачок, - небрежно подает, а сам пристально смотрит на нее - то ли?
- Спасибо тебе, сынок, - аж задрожала она. "Ничего ведь не говорила - сам догадался. Сын. Не так дорог отрез, как внимание твое".
И тот вечер еще больше сблизил мать и сына то ли недосказанными словами, то ли дорогой счастливой каплей, которой блеснула от первого подарка. А сына успокоила.
- Сейчас я отца нашего вспомнила. Такой был молчаливый, хмурый на вид, как осенняя пора. А сердце имел человеческое.
V
Спокойно и широко течет дорога на искрящийся юг. За селом, будто в один день посаженные, выросли могучими воротами два дуба, на плечи легла кованая голубизна неба; темная узорчатая листва укрыла в себе сокровища, однако стоит ветерку пробиться сквозь живые кудри, как целые потоки солнца вспыхнут и брызнут во все стороны и изнеженно пригасятся клубами пальчатой зеленой пены.
Вокруг, сколько глаз охватит, хлюпают на узких нивах остистые и безостые пшеницы, покачивается длинными усами ячмень, куропаткой припадает по бороздкам несмелый нут, улыбается темно-голубыми глазами зеленая вика, пестреют капли крови на кудрях гороха.
У дороги жарко загорелся сноп мерцающего луча - с серпом в согнутой руке распрямилась молодая жница, рукавом полотняной сорочки вытерла пот со лба… Серебряный юнец гребешком обвил ее косы, притрушенные степной пылью. На минутку застыла возле снопа, словно около ребенка.
"Сафронова наймичка Софья, - узнает Дмитрий. - Ишь, сама горюет на чужом поле. А жнет - как огонь. Золотые руки у девушки. Вот и зарабатывает за чечевичную похлебку золото этому… чертяке черному", - со злостью подумал про Сафрона Варчука, и аж передернулось лицо.
Оранжевое поле возгордилось полукопнами , поет косами, серебрится серпами, цветет женскими юбками.
С широкой дороги Дмитрий свернул на гоны, и сразу же поля стали не теми полями, какими казались издали. То тут, то там постные нивы зарябили лысинами, сиротливый колос испуганно жался между шершавыми сорняками, колючий осот густо лущился грязно-белым пухом и рыжие опаленные межи шевелились крапчатой гусеницей.